5
— А еще я слышал, что в Америке заключенным дают сдобные булочки, — улыбаясь, продолжал рябой. — Да и какао в придачу. Вот житуха-то где ...
— Ты успокоишься, голодранец паскудный, или нет! — возразил крикливо Гольдман, робко озираясь по сторонам.
— Нет, не успокоюсь! Нет! — шутливо продолжал Тюрин. — В Америке даже баб приводят к заключенным раз в неделю.
Вышедший из терпения Гольдман в гневе спрыгнул с верхних нар и нечаянно прямо на голову какому-то заключенному, лежавшему под нарами, на полу. Тот, подхватившись, крикнул злобно:
— Ты что, с ума сошел, чертов жид, что на людей уже прыгаешь!
— Ты сам жид! — огрызнулся Гольдман и пробрался к самой двери, где можно было стоять.
— Если бы я был жидом, — промолвил тот же голос, — носил бы, как ты, лакированные ботинки. А то ведь в лаптях хожу.
— Это потому, что ты дурак, — отозвался раздражительно Гольдман, стараясь пробраться назад на свое место.
— Разумеется, не умный, — ответил ему человек на полу.
— Дуракам и умным — одна цена в тюрьме, — вмешался неожиданно в этот спор Тимошин. — Вот на воле разница имеется, и большая.
Его внезапно перебил рябой, потому что Гольдман вновь подсел к нему.
— Да, я совершенно забыл, что в Америке по тюрьмам музыка играет, — продолжал издевательски Тюрин.
— Я тебе дам сейчас в твою поганую морду! — угрожающе закричал Гольдман и замахнулся на него рукой.
— Но-но, ты рукам воли не давай, иерусалимский казак! Я ведь тоже могу тебе в хайло двинуть! — рябой резко оттолкнул его руку.
В этот момент Тимошин спокойно проговорил:
— Конечно, Америка — богатая страна, и далеко нам еще до нее, нищим и убогим.
— Тебе, наверное, мало дали?.. Довесок к своему сроку просишь? — набросился с упреком на него Гольдман.
— Мне раскрутили на всю катушку уголовного кодекса, — ответил взволнованно Тимошин. — И для таких, как я, в тюрьмах полная демократия. Говори, что хочешь и сколько пожелаешь! Ведь добавлять больше некуда. Потолок в этом справедливом законодательстве «Страны Советов»... — Последние слова он произнес с выражением ненависти и презрения.
— Ты не прав, — возразил ему Гольдман, озираясь вокруг. — Срок тебе могут добавлять хоть до ста лет и больше. Если будет за что. Вот сейчас ты свободно можешь заработать еще четвертак, и опять политическая статья. Не думай, что все для тебя и для таких, как ты, кончено в уголовном законе. Там, в Москве, не дураки сидят. Знают, что делают, и все статейками оградили. — Эти слова случайно сорвались с губ Гольдмана. Он побледнел, не зная, молчать ему или говорить дальше, чтобы найти выход из положения ...
Ему помог рябой, в обратном смысле, конечно.
—Ага, еврейская твоя душа! Вот ты и вляпался еще на червонец. Завтра попрошусь к оперуполномоченному на свидание и все расскажу, как ты в камере против власти агитируешь. Вот свидетель! — Он указал пальцем на Тимошина.
Тот упрямо промолчал. Тут Гольдман сразу вышел из себя и набросился на рябого.
— Не бреши, сволочь! Я ведь ничего такого не сказал. Ты меня, вонючая свинья, не запугаешь. За мои слова я безнаказанно отвечу перед законом.
— Ответишь, только вторым сроком, — продолжал издевательски рябой. — Вот весело будет твоей сарочке, когда получит от тебя письмецо с прицепом твоего второго срока, а это же вечная каторга. Век свободы тебе не видать, бедному еврею.
Гольдман больше не выдержал и остервенело вцепился в горло рябому. Тот, в свою очередь, подмял под себя обидчика. В камере поднялся шум, крик. Вошедший надзиратель быстро всех успокоил. Это был Гуталин. Он не стеснялся давать тумаки. Больше всех досталось рябому и Гольдману. Наконец наступила тишина, и все притихли. Первую ночь я долго не мог уснуть. В голову приходили мысли одна хуже другой. Пережить ужас фашистских концлагерей для того, чтобы оказаться в сталинских ... Переживу ли теперь? Возможно, погибну где-нибудь на Колыме или Печоре, угрюмо размышлял я. В камере над самой дверью тускло горела лампочка. В полумраке лица заключенных казались мертвенно- бледными. Глядя на них, мне грезилось, что эта наша последняя ночь и завтра уже никто не проснется. И лишь гулкий храп, появившийся где-то в глубине камеры, рассеял немного мои мрачные мысли. Когда же придет настоящая свобода к народу, победившему фашизм, мысленно вопрошал я, не находил ответа и только чувствовал в себе какую-то безысходность.
Наутро камера мгновенно пробудилась. Заключенные, казалось, не спали всю ночь и только ждали тех минут, когда принесут тюремную пайку хлеба. Как осторожно и с каким жадным вниманием этот хлеб передавался из рук в руки. Голодные, измученные люди знали ему цену. Принесли бачок горячей воды, но почти никто не притронулся к нему. Сухой хлеб давал гораздо больше удовольствия, чем смоченный водой. Эти шестьсот граммов съедались поразительно быстро, только некоторые «гурманы»- любители позволяли себе продлить наслаждение хлебом и не спешили покончить с ним. Я с интересом наблюдал за Махоткиным. Он с невероятной осторожностью откусывал от своей пайки маленькие кусочки, медленно и долго пережевывал их своими пожелтевшими зубами, потом, будто невольно, глотал содержимое во рту, зажмуриваясь от полученного удовольствия. К его большому огорчению, хлебная пайка довольно быстро уменьшалась. И, наконец, подобрав с колен крошки, он торопливо бросил их в рот и полез под нары. Кто-то, шутя, проговорил ему вслед:
— Пайку съел, как родную мать похоронил.
Махоткин на это ничего ему не ответил.
Дни в тюрьме тянулись мучительно долго. День казался бесконечностью, и только отдельные курьезные случаи прерывали эту тягостную монотонность. Один такой случай надолго сохранился в моей памяти.
Все началось с прогулки. Заключенных выводили каждый день на двадцать минут на свежий воздух. В одну из таких прогулок, когда заключенные проходили мимо тюремных ворот, их неожиданно открыли, поскольку принимали вновь прибывший этап. Воспользовавшись этим моментом, один заключенный из нашей камеры, по фамилии Зимин, незаметно для надзирателя выскочил за ворота и хотел затеряться в толпе прохожих, которые с любопытством задерживались около тюремных ворот.
Зимин был довольно странный заключенный. Он никогда ни с кем не разговаривал. Ходил сгорбившись, несмотря на молодость. Ему было не больше тридцати лет. Выражение его лица выдавало в нем не совсем нормального человека. Этот побег не дал ему желаемых результатов. Он сразу был пойман конвоем, который сопровождал этап в тюрьму. Зимин за попытку к побегу был посажен в карцер. После прогулки все заключенные, вернувшись в камеру, начали обсуждать неудачный побег Зимина. И вдруг внизу, где находился карцер, послышались протяжные крики и брань.
— Это Зимина полоскают за побег, — вдумчиво произнес Шувалов, напрягая слух и поглядывая на дверь.
Крики внизу продолжались, потом они каким-то образом оказались совсем рядом с нашей камерой. Очевидно, Зимин, вырвавшись от своих надзирателей, начал спасаться бегством и достиг коридора второго этажа тюрьмы. Но тут, по нашему определению, был схвачен надзирателями, и ему продлили наказание. Послышался глухой удар, потом еще удар... протяжный стон и душераздирающий крик истязаемого человека. И вдруг словно по команде вся камера сразу слилась в едином хоре презрительного негодования.
— Пираты-ы-ы ... Убивают ... Убиваю-ю-ю-ют! — ревела оглушительно толпа заключенных, все в это время встали на ноги, и голоса их смешались в общем порыве зла и обиды.
Дружный грохот суматошно извергала вся камера. Били по нарам кто чем мог. Тимошин стучал в дверь крышкой параши, и надрываясь, кричал:
— Палачи! Изверги, кончайте мучить человека!
Через минуту, не больше, весь корпус тюрьмы словно взорвался проклятиями и бранью. Заключенные годами вынашивали эту мучительную ненависть в душе, и вот переполненная чаша терпения стихийно хлынула через край.
— Пираты-ы-ы-ы! Пираты-ы-ы! Варвар-ы-ы-ы! — ревела, словно содрагаясь, вся тюрьма.
Надзиратели бегали по камерам, но никто из них не мог заставить замолчать тысячи заключенных. Появилась администрация тюрьмы во главе с начальником, но заключенные, вошедшие в азарт, продолжали неистово кричать и стучать. Казалось, все наболевшее за месяцы заключений выплеснулось из них в буре словесных проклятий.