Продолжаю начатую историей фотографа Елены Афониной публикацию воспоминаний русских жителей Чечни. Напоминаю, что сокращенная версия была опубликована порталом «Такие дела».
Я, Орлянский Юрий Александрович, родился и живу в Чеченской Республике, в станице Шелковской. Дед был учителем и директором школы. Все родственники жили тут – пока не разъехались по разным уголкам страны. Краснодарский край, Ставрополье, Салехард... А я вместе с отцом, матерью и сестрой остался.
До войны у нас было довольно хорошо. Интернационал. Чеченцы, ногайцы, аварцы… Русских – подавляющее большинство, так как чеченцев после переселения здесь было не так много. Ближе к войне они начали массово приезжать. В Ножай-Юртовском районе сели сходили. Людей переселяли сюда, на равнину. Многое начало меняться.
После распада СССР настали безработица и упадок. Беспредел был по всей стране, не только у нас. Люди начали уезжать. Расплачивались домами за то, что их увозили отсюда. Одни чеченцы этому радовались, другие – нет. Русские хорошо зарекомендовали себя как работники.
Отца застрелили в 1994 году при ограблении и уже третьей попытке угона машины. Через год зарезали тетку – вместе с сожителем на квартире. 18 ножевых ранений. Не только русских убивали, воровали. Хаос был. Безработица толкала людей на преступления, чтобы прокормить семью. Но чеченцы – более сплоченные. За каждым стоит его тейп, он не безродный. А большая часть русской молодежи выехала, остались старики. Животный инстинкт, зов природы: обижают того, кто слабее. Самыми незащищенными оказались русские. Некоторых, ранее занимавших посты, страшно мучали, чтобы побольше с них получить. Расстреляли атамана Дериземля, когда он ехал из Кизляра.
Здесь в начале девяностых были митинги, горячие головы собирались воевать. Но когда пошли армейские колонны, старейшины в некоторых селах обещали им содействие, лишь бы не трогали дома. Боевики из района ушли. Так, мелкие столкновения.
Случались бомбежки. По тактике войны, первым делом разбираются со связью. Разнесли крупный локатор, который сопровождал самолеты от Ростова до Баку, включая гражданские. Потом остальное начали крушить.
Когда военные заходили, мы, четырнадцатилетние, стояли на улице. Колонна тормозит, а нам интересно. Тут у танка включается фароискатель. Танкист поворачивает ствол, наводит на нас. Хохочет: «У, испугались!». И с матюками: «Что стоите, чурки?». Мы – «Да просто так». Он: «Сейчас бы пальнуть…» И со смехом уезжает. Вроде бы, наши, а заходят в твое родное село, будто завоеватели.
Народу после бомбежек осталось немного. Выйдешь из дома и кричишь: есть кто в селе? Через два квартала, может, ответят. В промежутке между войнами некоторые возвращались, но с опаской. Вроде, у человека есть дом, а вроде он бездомный.
Чеченцы уезжали вслед за русскими. Их уже во многих местах считают за своих, они пользуются авторитетом. Дело не в национальности, люди просто боялись за детей. Военная машина любого могла смять, раздавить. Когда мы потом искали зерно и семечки на продажу, приехали в село на Ставрополье. Там живет Володя, который на самом деле Ваха. Сейчас у кого из чеченцев ни спроси, обязательно есть родственники в России, которые, если что, помогут с лечением или учебой. Они же следят, чтобы недавно прибывшая молодежь не устраивала бардак.
После первой войны люди озлобились. Военные многих поубивали. Местные – русские, и военные – русские. Значит, они заодно. И все же, несмотря на это, за русскими соседями присматривали. Если у стариков не было родственников, местные чеченцы каждый день приходили и проверяли, все ли в порядке.
Было трудно. Вроде, мир, но голод, разрушенные города. Считай, Чернобыль с людьми. Много безработных, бандитов с оружием. Кто сильней, тот и прав. Государство не помогало, так как человек с ружьем опасен, и лучше к нему не лезть. К тому же, он был уже не только с ружьем, но и с автоматом, гранатометом. После заката из дома боялись выходить.
Предприимчивые люди возделывали поля, продавали урожай. Бывало, с работниками расплачивались продукцией: помидорами, огурцами, дынями. Все что-то обменивали по бартеру.
Многие русские подверглись давлению, приняли ислам. Некоторые девушки обратились в него, выходя замуж. Появился ваххабизм. Нас пытались в его сторону склонить, хотя и понимали: бесполезно, мы – крещеные. Но в эти моменты людям доставалось.
Чеченцы-старожилы русских защищали, поддерживали. Судья Исмаилов, спасибо ему, воспитывал меня, как отец. Были моменты, когда боевики хотели забрать дом, человека для выкупа. Приходили соседи и говорили: или вы сейчас же убираетесь отсюда, или будет бойня. И те уходили восвояси несолоно хлебавши. Случалось мародерство, когда люди уезжали из республики, а бандиты в их домах шмон наводили. Что могли, уносили, остальное разбивали, портили, крушили. Не говоря о живности, которой у русских было много.
Между войнами армия тут официально не стояла. То заходили, то выходили, чтобы постоянно на одном месте не сидеть. Останавливались за пределами населенных пунктов, закладывали минные поля вокруг себя. Когда переезжали на другое место, туда приходили дети – интересно же что-то найти! Кто-то пас скот. Подрывались, в том числе и русские.
Вроде, что-то как-то наладилось, а потом – еще одна война. Первую проиграли – и с новыми силами опять пришли набить морду. От военных доставалось местному населению, от них рикошетом – нам. Бывало, зубы летели. Но этого и следовало ожидать. Действие равно противодействию.
Приезжает один журналист и пишет, как мучают бедных военных. Как они, грязные, вшивые, сидят в окопах. Другие показывают вторую сторону медали – как плохо чеченцам. Но кроме двух сторон есть еще и ребро. Мы, русскоязычные, были таким ребром, никем не затронутым.
Жили трудно. Скорее выживали. Порой не было даже хлеба. Соседи делились мукой. Или военные меняли консервы на соления или варенье. Что-то можно было купить за пределами республики, но денег негде было заработать. Друг другу помогали, как могли. Сплоченность выручала.
На переезде в Щедринском боевики расстреляли милиционеров. Там погибли и мои одноклассники. Во время войны были сложности с похоронами. Нужно было обращаться в комендатуру, милицию, чтобы через посты проехать, в каждом селе тогда было по два-три КПП. Ритуальные услуги – в Кизляре. Везешь оттуда продукты, гроб – на каждом посту объясняй, зачем, что и как. Все переворошат, потом проверка паспорта. Понимания со стороны военных не было. Тащишь мешок муки – всю перероют. Сахар тоже могли высыпать. Объясняешь: «Я – русский». А они: нам разницы нет. Раз остался, значит, ты с ними, и у тебя какая-то выгода. Что некоторым некуда было ехать, они не понимали. Вели себя по-хамски. Могли избить человека, забрать. Зачистки – страшное дело. Заходят в дом в обуви, все переворачивают. Двор вверх дном. И так – два-три раза в месяц. Потом в полицию стали привлекать на работу местное население. Тогда многое смягчилось. Следили только за теми, кто приезжал из России.
За пределами Чечни я работать не мог – нужны были военный билет или прописка. Прописку не делали без военного билета, а военный билет – без прописки. Замкнутый круг. Везде по России был недобор призывников. А тут молодежь не знала, куда себя деть, и спивалась. Работы не было. Инфраструктура разрушена. Боевики, уходя, сожгли узел связи, переговорный пункт, банк, администрацию, архив. Приходилось или в милицию идти, или, как я, работать на почте. Самая блатная зарплата была 1800 рублей, и то с задержками.
В конце концов, нас с друзьями все же отправили из этого бардака в армию. Только чеченцев не взяли. Я попал в Мурманскую область. Там отцы-командиры сразу окрестили меня сепаратистом. Раз с Чечни, значит, чечен – оружия не давать, в караулы не ставить. Определили меня в штаб, на узел связи.
Когда вернулся, Чечня стала другой. Много моих товарищей служили в полиции. Инфраструктуру уже наладили, но напряжение чувствовалось. Оставались блокпосты. Знакомый сидел в уборной, началась зачистка. Открыли дверь, он протянул паспорт, проверили, отдали, закрыли дверь. Он потом радовался, что сообразил взять документы даже в туалет.
Все спрашивали, где я служил. Я объяснял, что нас физически в Чечню отправить не могли, это запрещено особой директивой. Вернулся на свой узел связи, родной, любимый. Действовал комендантский час, поэтому сутками сидел на работе. Потом устроился в Мегафон, участвовал в создании его инфраструктуры в республике. Я ездил по всей Чечне, и на себе иногда испытывал враждебность местных. На них нет вины, поскольку за время войны целое поколение выросло. Я не защищаю тех, кто с другой стороны был, война – это вообще плохо. Но поведение военных прямой наводкой било по нам. Национализм, озлобленность, ассоциация «Русский – это враг» останутся надолго. Но люди устали от напряжения, постоянных потерь.
Сейчас стало намного лучше. Церкви строят, культурно-массовые места развиваются. К нам приезжают из Астрахани, Москвы, Краснодара на экскурсии. Уезжают с полными карманами эмоций. У меня гостили друзья-москвичи. Потом дома с пеной у рта спорили с человеком, который здесь не был, но утверждал, что Чечня – это страшно, чечен – злой бабай, и люди, которые там живут, пособники. Чуть до драки не дошло – убеждали, что это не так, что все в корне изменилось, и здешние люди хотят мира. Спокойно жить, спокойно зарабатывать, спокойно растить детей.
Во Вторую Чеченскую у нас стояла казачья рота. Они были вооружены, как военные. Учения проводили. Русскоязычные к ним ходили служить. Это был способ элементарно заработать денег. Без всяких подоплек. Просто чтобы выжить. Паек, как у военных, форма, довольствие, деньги. За это попадали у боевиков в черные списки. Когда власть начала восстанавливаться, казакам стали землю выдавать, трактора, субсидии. И тут начались тяжбы, кто действительно казаки, а кто нет.
После войны я поехал на обучение в Москву. В электричке скинхеды меня назвали черножопым. Я им объяснил, что я – русский, меня зовут Юрий Александрович. А они знай твердят, что мне конец. У самих – пустые глаза и обрезки труб в руках. Их могли остановить только травмат или боевой пистолет. Для меня конфликт кончился хорошо. Осадил их с помощью моего… друга.