За мгновение до того, как все случилось, я и предположить не мог, что бабушка схватит меня за горло. Белыми, словно присыпанными мукой, сильными руками она поднимала мои ноги и двигала коленные чашечки. Затем качнула за бок, что-то выразительно промычав. Я попытался перевернуться, но не угадал с направлением. Она качнула еще раз, потом по-птичьи наклонила голову и произнесла с веселым осуждением:
– Бестолковый!..
Предчувствие чего-то необычного у меня появилось уже за пять часов до случившегося в темной комнатке. Я ехал автостопом по Чувашии и договаривался о ночлеге.
– Приезжайте! – радостно звучал в телефоне голос матери моей дальней знакомой. – Места у нас мало, а любви хватит на всех.
За годы странствий избыток любви мне не обещали еще ни разу даже там, где в ней и вправду недостатка не было. В воздухе запахло приключением.
Дом с любовью стоял на самом краю Алатыря, возле реки, к которой надо было спускаться по крутой и грязной дороге. Он был весь в деревянной резьбе, а на самом видном месте красовалась массивная табличка с женским именем и пятиконечной звездой. Открыла мне женщина средних лет со слегка раскосыми глазами и копной светлых волос.
– Входи! – сказала она, поздоровавшись. – Покушай, в баньке попарься, а потом и с бабушкой пообщаешься.
Гоня прочь непрошенные воспоминания о детских сказках, я охотно налегал на обильную и вкусную еду, когда в дверь вошли родители с дочкой. Они робко поздоровались и направились вглубь дома.
– Раньше она всех принимала, а теперь я на страже стою. Только своих пускаю, – кивнула на посетителей хозяйка. – Они все – ее дети. Приходят гости, уходят – дети...
Покончив с ужином, я отправился колоть дрова и, не удержавшись, заглянул в темную комнату в конце коридора. Маленькая девочка лежала на кровати. Поодаль стояли, боясь шелохнуться, отец с матерью, а над ребенком склонилась старая женщина, седая, как лунь.
Пока я разбирался с поленьями, незнакомцы ушли, а сама бабушка уселась во дворе на плетеном стульчике. Она была совсем не похожа на тех, про кого говорят «божий одуванчик». Старушка выглядела крепкой, даже крупной, но без тучности – неоспоримое свидетельство постоянного труда. Она приветливо поздоровалась со мной и попыталась завязать беседу, но фразы были отрывистые, а порой вместо слов и вовсе вылетало курлыканье, как у голубя. Хозяйка тихонько сказала мне, что это – последствия давнего инсульта.
– А теперь иди в баню! – приказала она, как только я покончил с дровами. – У нас без бани нельзя.
Перед тем, как я нырнул в парилку, она выдала мне безразмерные штаны и майку, сказав, чтобы я их надел вместо своей одежды, которая была недостаточно чистой. Когда я вернулся в дом, возле икон, пожухлых фотографий военных лет и портрета Путина бормотал телевизор, показывая православный канал. Обе женщины, потупив глаза, беззвучно повторяли слова экранного священника.
– Я – так, чуть-чуть молюсь, а бабушка – не меньше получаса, – сказала мне хозяйка, когда проповедник умолк.
Затем она велела мне ложиться на ту самую кровать, где еще недавно была девочка. У меня ничто не болело, но любопытство пересилило, и я подчинился.
В комнате царили полумрак и ощущался сладковатый запах старых вещей. Бабушка подошла, уселась с краю и взяла меня за локоть. Пальцы ее оказались неожиданно сильными.
Когда я все-таки повернулся на бок нужным образом, она принялась простукивать мои ребра. И вдруг радостно засмеялась:
– Слышишь – тук? – спросила она, ликуя, как ребенок, нашедший конфету.
Я не слышал.
– Ну вот же. Тук! Тук!
Я покачал головой, а она уже двигалась дальше. Ощупывала живот, глубоко погружая ловкие пальцы и приговаривая между нажатиями:
– Помню, десятого мая... На смотровую площадку... Берлин... Такой красивый!
Потом она усадила меня на стул и, потрогав под затылком, вдруг забормотала:
– Обидели тебя. Крепко. Кто?
– Никто меня не обижал, – удивился я. – Меня попробуй обидь.
– Три, четыре года назад, – сказала она.
Я поежился от мысли, что если и случалось в моей жизни нечто похожее на обиду, то именно тогда.
Вдруг старушка неожиданно запустила пальцы куда-то вглубь моей шеи и там, возле горла, что-то необратимо повернула. Я дернулся, но было уже поздно, и она успокоительно шептала:
– Вот и все. Вот и все...
– Болеть может еще дня три, – объяснила ее дочь, когда я вышел из темной комнаты, ощущая неприятную тяжесть в районе кадыка. – Иногда бывает рвота. Но потом все проходит. Таблетки не пей, пусть организм сам справится.
– Она дошла до Берлина? – спросил я.
Хозяйка кивнула:
– Всю войну гаубицу на Студебеккере провозила. Теперь постоянно вспоминает то Берлин, то Одер... Тогда же и лечить начала. В шестнадцать лет, перед фронтом, окончила курсы медсестер, потом бойцов спасала. Нечасто, много ли времени у шофера. После победы с врачами здесь была напряженка, да и сейчас хороших мало. Вот люди и начали ходить к ней. Сперва кости в порядок приводила, а лет десять назад щитовидкой занялась. Что болит, она никогда не спрашивает, сама знает. Видать, Бог ей дает...
На следующий день неприятное ощущение в горле стало только сильнее.
– Иди, обними маленького! – сказала хозяйка матери, когда я стоял в дверях с рюкзаком, благоухая свежевыстиранной одеждой. Та прильнула ко мне напоследок, прижалась морщинистым лицом к груди. Уже выйдя из дома и бросив последний взгляд на табличку с ее именем и звездой, я догадался сделать простейшие вычисления и понял, что бабушке почти девяносто лет.
– Целительница? У реки живет? Знаю. Как не знать! – кивнул водитель попутки, увозившей меня из Алатыря. – У нас тут много таких. Как повернешь в Мордовию, в избушке живет священник с третьим глазом. Едва начнет читать молитвы, больных аж корча прошибает! Падают на пол, извиваются. Потом он колет их особым копьем и исцеляет. Еще километров пятьдесят – проедем мимо колдуньи. Тетка опасная...
Я откинулся на спинку сиденья и перестал слушать. Голова кружилась – то ли от тяжести в горле, то ли от некстати всплывшего воспоминания четырехлетней давности, то ли от вечного безумия мира, пролетающего за окном. Боль отступила лишь через неделю.