Какие убогие и ущербные люди живут в российских глубинках! И именно Российские глубинки с их убогими перекосившимися хатёнками, развороченными плетнями да заваленными и сгнившими колодезными срубами служат неисчерпаемым источником талантов земли русской. Парадокс! Чего стоит только Михайло Ломоносов!
Шокинские соловьи и менестрели давно уже потеряли счёт времени, а уж о субъектно-направленном восприятии пространства и говорить не приходится. Учёным ещё предстоит раскрыть тайну гиперборейских пирамид, пробившихся из-под земли, подобно запоздалым грибам, как, впрочем, и перевернуть ход истории в связи с открытием Градарики – центра арийского государства на Урале. Откуда, спрашивается в задачнике, на египетском сфинксе древнеславянское «зрю на суету сует»? Сплошная ибиоматика, не иначе как.
Дмитрий Петрович Овечкин тяжело вздыхал и лез в свой древне-казачий дубовый сундук, имевший на своей медной нашлёпке аккуратно вытатуированную надпись: «Есаулу Лыкову за доблестную службу во славу царя и отечества». Из сундука на Дмитрия Петровича воспарял дух старины, предвещавший глубокую и продолжительную истому. Нет, старину Овечкин любил до жути, об этом даже и разговору нет. Места для неё в своей «усыпальнице» он не жалел, а, особенно, - свободного времени. Так бы и шлялся по хуторским дворам в поисках какой-нибудь пищи для души - захудалой иконки. На самом деле участковый хорошо знавал цену старины глубокой и, пользуясь служебным положением, как мог выцыганивал у старух древнюю утварь. Не гребовал ничем, цеплял всё, что плохо лежало или висело, вплоть до ржавых загнеток, цапельников и дырявых чугунков. «Задари, - говорит, - Степановна, этот твой никудышный самоварчик. Повезёт, так я его в краеведческий музей школьникам пристрою – всё какая-никакая польза». Возьмёт самовар себе под зебры и зашагает прочь, беспечно насвистывая под нос какую-нибудь шалость, а самого так и распирает изнутри от переполняемых чувств любви к Родине. А главное есть люди, которые во много раз больше, нежели Овечкин, любят прошлое родных краёв и готовы посвящать родным краям не только свободное время, но и высыпать мешок целковых за ржавую швейную машинку системы «Зингер». А однажды в хуторе Кривенький Овечкин надыбыл такое, что…
В общем, всё по порядку. Как-то в начале осени приехал он в хутор Кривенький расследовать одно весьма заурядное убийство. Женщина по пьяной лавочки зарубила топором своего сожителя. Хорошо зарубила - по-доброму, по хозяйски, как поросёнка. А потом жизнерадостно об этом сообщила куда следует. Делать нечего, нужно заводить дело. Зашли они вместе со следователем в хату, где произошло это знаменательное событие, а возле кровати – кровь, мозги и аура такая невыносимая над потолком зависла. Ну и известное дело, подкатил комок к горлу. «Я выйду раздышусь», - успел сказать участковый и выскочил на баз. Побрёл в сад. А садище дремучий, заросший, будто в него и по нужде-то сто лет не ходили. Ну, люди, ну, люди! Обленились донельзя и вместо того, чтобы небольшой Эдем сотворить – взялись за топоры – в Эдеме адреналину нетути. Опёрся Петрович на ствол вишни обоими руками, чтобы выдавить из себя вчерашние галушки, глядь, а перед самым носом на суку болтается шашка. Опа! Натурально шашка, правда, ножны не её родные – вновь сделанные, но эфес на вид ладненький, целёхонький. Дмитрий аккуратно зажал левой ладонью ножны, а правой взялся за рукоять и потянул. Сталь с трудом, но подалась и вот показалась из ножен. Батюшки! Её холодный блеск резанул Овечкина по глазам, да так, что он аж зажмурился! В голове запикал калькулятор. Десять тысяч как с куста! Нет, двадцать тысяч…. Да что это я? Её же нужно сдать на экспертизу. Да какая там к чёрту экспертиза! Овечкин запихал шашку за пазуху и побежал к своему «жигулёнку». «Совсем Овечкину плохо», - подумал молодой следак и, притушив бычок о ветхие перильца, вошёл с понятыми в хату.
Овечкин аккуратненько извлёк из сундука длинный свёрток, укутанный старыми платками, и стал тихохонько, еле дыша его разматывать. Когда последний платок был сброшен, обнажились газетные обрезки, перевязанные оборкой. Наконец, когда передовицы столетней давности превратились в мелкие клочки, источенные, как бы, мышами, показалось нечто, похожее на футляр для ватмана. Когда Овечкин принялся расчленять футляр, он уже более не походил на участкового Овечкина. Он походил на Плюшкина или на человека в футляре. Сопя, и крайне сосредоточенно, Дмитрий Петрович возился около своего сундука, как крот у своей норы, словно замышляя некий оверт против всего человечества. Дрожащими от волнения руками Овечкин гладил ножны казачьей шашки, словно едва оформившиеся груди столбовой нимфетки, после внушительного сеанса пранаямы.
Шершавость отчищенного до блеска металла щекотала нутро. Оно планомерно наполнялось глухой сладковатой истомой, наплывавшей откуда-то издалека, захватывало врасплох сердце, лёгкие и что-то там ещё, под ложечкой. Такие минуты он любил, а не такие - недолюбливал. Например, когда его благоверная застигала его за этим занятием. Она останавливалась в дверном проёме и, уперев руки в боки, человеконенавистническим взглядом высверливала у своего мужа дыру в затылке. А муж в это время отрешался от реального мира. Он часами мог смотреть на поблёскивающую сталь и думать о своём, о наболевшем. Вот он славно несётся на пегом скакуне – и-и-их! - как он рубанул шашечкой-то неприятеля по его бестолковой головушке! Головушка так вот и отвалилась. Кровь забила фонтаном, глаза выкатились, а тело забилось в предсмертных судорогах. «Да, ничего себе зрелище…. Как казаки умудрялись разваливать тела напополам? Неужели за счёт дури в плечах? Походил бы ты, Петрович, за плугом с двенадцати лет, небось развалил бы…. Интересно, а смог бы я, скажем, для начала ополовинить нашего борова?» Петрович скрёб большим пальцем остриё лезвия, в который раз убеждаясь, что наточил он его на славу. Целую неделю по ночам сидел и точил, как мышь пчелиные соты – тупо и упорно. Никто из хуторян не знал о такой уникальной находке капитана Овечкина. Кроме его жены, конечно. А сам Овечкин не имел ни малейшего представления, как это доблестное оружие могло оказаться в саду у Никипеловой. Спросить у неё про шашку он не решался – а вдруг развопится на всю округу, заявит на неё права, скажет, память, дескать, от прадеда осталась. «Надо спокойно дождаться, когда её упекут в Сибирь, всерьёз и надолго, а потом и легенду состряпать об удивительной находке. А может, вообще её никому не показывать? А борову я голову всё же отрублю…. Пусть знает, как у молодой свинки корыто переворачивать!»
Однажды капитана Овечкина допекла его жена Настютка – дебелая бабёна, незаконно отъевшаяся на подносимых участковому харчах от проштрафившихся хуторян. За это он её ненавидел.
«И чего ты упулился на неё как на образ царя небесного? Вот заявлю на тебя в органы и посмотришь как у тебя её отымуть. Ты её незаконно присовокупил, а теперева кутаешь в тряпки, как дитё малое с куклой играешь! Нашёл себе барби! Иди вон у кролов убери! Свиньям надо зерно дробить, а у тебя и конь не валялся! Боров вона как орёт, приучил его кашу жрать, а мне, что теперя, отдельно ему со стола подавать? Слышь, чё говорю, а то дождёшься у меня - выкину твою железяку в яр, она мне тут начисто не нужна!»
Один раз Овечкин не выдержал и вспылил. Его будто ширнуло в задницу. Он выхватил шашку из ножен, да как заорёт: «Зарублю-ю-ю, сука!», - и засвистел смертельным грузом над головой опешившей женщины. Настютка вобрала голову в плечи и вдарилась из спальни вон, закудахтав, как курица: «Ой, убиваю-ю-т! Спасите! Помогите! Караул!»
Ишь ты, испугалась, курва…. Страшно, должно, почуять благородный металл вблизи такой гладкой шейки. «Вижу, что ты ещё не готова», - сказал Овечкин своей дражайшей супруге каким-то чужим сдавленным голосом. Та забилась в угол между телевизором и комодом, и дрожала как осиновый лист на ветру. «Когда подготовишься – скажешь, угу?» Он подержал для острастки остриё шашки у самого Настюткиного носа, и устало побрёл к сундуку пеленать оружие, ставшее ему теперь таким дорогим. Настютка от ужаса свела глаза в пучок, завороженно наблюдая, как шевелится остриё клинка, подобно голове гадюки у самых её ноздрей, да так и не смогла развести их обратно…
Вот она, реальная власть над людьми! Совсем не такая, которую ему одалживают на время служебных обязанностей. Йо-хоу! И-и-их!