Шокинский воздух как никогда пришёлся Константину на пользу. Как любил говаривать его друг Григорий: «Всё в кайф, всё в жилу». Он впервые почувствовал себя… не человеком. Странное ощущение ирреальности буквально пронизывало его насквозь. Он пробовал рассматривать череду странных событий, через призму самобытного оккультизма, под углом современных научных знаний и эзотерических методик, и просто с точки зрения стороннего наблюдателя, не избалованного потусторонними связями. Но череда этих событий не вписывалась в логику стороннего наблюдателя. Логика об эту самую череду спотыкалась.
Вот Иван Михайлович, простой, казалось бы, мужик. Городит какую-нибудь ерунду, несёт ахинею и вдруг – на тебе: вчерась, говорит, блюдце из пруда выскочило, полетало, полетало и обратно в воду – плюх! И продолжает жевать, как ни в чём не бывало. Костя уже заметил, что самые скабрёзные вещи Михалыч говорит с набитым ртом, глядя в свою тарелку, как бы, про между прочим. Подгадывает такой момент, когда ты только открыл рот, чтобы запустить туда чего-нибудь вкусненького, и - бряк тебе какую-нибудь сентенцию типа, каким образом бабы кряхуют, и хоть ешь, хоть выплёвывай. «Давеча иду, - говорит, - а навстречу мне Алька намётом. Глаза вытрескала, подобралась в мощах, – вот-вот и взлетит, как баба яга в ступе. Брови выщипанные в дужку, губы выкрашенные, как крови напилась, а утереться некогда. Ну, думаю, Алька закряховала». На вопрос Кости, что это значит - «кряховать», Михалыч популярно объяснил. Это, говорит, когда свинья в охотку входит, у неё, говорит лепёшка набухает и распускается, что твой аленький цветок, вот тогда-то с ней и сладу никакого нету. Ни жрёт ничего, хоть ты тресни, визжит целый день, корыто опрокидывает, встаёт на дыбы и мечется по углам – требует борова. Так и бабы, говорит, как закряхуют – кричи караул, ужасть, какие капризы могут выкидывать. Часами стоят перед зеркалом - лоск на лице наводят: морщины приглаживают, да прыщи штукатурят. А главное помаду цвета свежеотжатой крови не жалеют, чтобы мужики ещё издаля соплями исходили...
Костя угрюмо шагал по змеевидным хуторским улицам, ощущая стопой, где гольный песок, а где и твёрдый грунт, переходящий незаметно в пористую шоколадную грязь. Наконец он вышел на широкую и более-менее прямолинейную улицу. Выбегающие из подворотен шавки охотно провожали незнакомца своим дотошным собачьим взглядом, внюхиваясь в свежий вечерний воздух и запоминая необычные приторные запахи: лосьона для бритья, кожаных туфель и нашумевшей на всю страну подделки шампуня «Head and Shoulders». Усадьбы, которые с обеих сторон обрамляли улицу, скрывали свои строения под занавесом одуревшей от влаги растительности. На лавках у калиток высиживали свои вечерние часы старики со старухами. Вот только разбитых корыт что-то не было видно. Они провожали долгими пытливыми взглядами залётного зимородка, и Кости становилось не по себе. Так и хотелось обернуться и зло крикнуть: «Ну, чего уставились?! Живого человека не видали!?».
Костя брёл от Шалтая к Михалычу, как к себе домой. Ишь, приспособился. А что? Тепло, светло, сытно и главное безболезненно для души. «Вот отдохну слегонца, осмотрюсь да и найду свой путь, по которому направлю свои стопы. «Нет, что-то тут явно не то, - думал Костя, - почему Шалтай так с ним разговаривал? Непонятно. А впрочем, как разговаривал?» Этого Костя объяснить как раз и не мог. Не как все нормальные люди – это уж точно. Что-то в нём было, действительно, не от мира сего. То ли странное свечение глаз, то ли резко меняющийся обертон его голоса и манеры разговора. Словно он как антенна настраивался на Костю и, уловив течение мысли, подбрасывал собеседнику удобоваримые реплики и заключения. Костя каким-то седьмым своим чутьём чувствовал, что он - объект тонкой манипуляции, но ничего поделать с этим не мог.
- А ты в Бога-то веришь? – спрашивал Костя Шалтая, когда на электрической плитке закипал третий чайник подряд.
- Неужели тебя интересует банальный поиск истины в терминах «Бог есть, Бога нет»? – отвечал Шалтай.
- Я имею в виду некое единое начало, которое лежит в основе мирозданья.
- Начало, конечно, было, есть и будет. Только оно не едино.
- Поясни.
- Да что тут пояснять? Эта вселенная творилась не одномоментно и из разных точек. Вот и всё.
- А откуда ты знаешь?
- А я там был.
- Следовательно, ты не христьянин.
- И даже не мусульманин, не иудей, не даосист, не ламаист и не кришнаит. А также я не являюсь ни дуалистом, ни гностиком, ни материалистом, ни трансвеститом и тем более уж никак ни бешеным экзистенциалистом - сорви голова. Не страдаю я и ни почечнокаменной болезнью, и ни богоискательством, и ни богоборчеством, и ни младостарчеством. В общем, ничем таким, что существовало бы в отдельности от моего «я».
- Тогда что есть твоё «я»?
- То же, что и твоё. Жалкий осколепок сознания, обладающий способностью преобразовывать более грубую материю в нечто более несуразное. И причём далеко не всегда по своей воле.
- Расшифруй.
- Ты ведь уже не работаешь в газете, зачем тебе всё это?
- Откуда ты знаешь, что я не работаю в газете?
- Сорока на хвосте принесла.
- Ладно, замяли. Так ты считаешь, что человек не обладает свободой выбора?
Но ведь в Библии сказано, что как раз этим качеством Бог и наделил людей свободой выбора.
- Есть такая поучительная притча про старого и молодого карася, - начал Шалтай, скривив губы в едва заметной улыбке. – Плывёт, как-то, раз косяк карасей и видит перед собой сеть. «Что делать?» - спрашивает молодой карась у старого тёртого карася. «Ячейка у сетки небольшая – не проскочим, - отвечал старый карась, - поворачиваем обратно». Делать нечего, повернули. В следующий раз вожак наткнулся на другую сеть. Что делать, спрашивает. «Вперёд никак нельзя», - говорит старый карась. - Ячейка больно уж маленькая. Не проскочим». У старого карася глаз-то намётан был. Так и прометались караси между двух сетей целый день. Вдруг молодой карась подплывает к старому карасю и, задыхаясь от волнения, говорит: «Там на крючке червяк болтается, жирнючий-прежирнючий. Стая просила узнать, хватать его или не хватать?» «А вот это уж каждому за себя решать, что ему делать и как дальше быть»,- сказал старый карась и ушёл в тину.
- Так ты считаешь, что свобода выбора ограничена, что она только широко декларируется, но на самом деле свободой и не пахнет?
- Друг мой, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя – читай классиков. Ты можешь позволить себе свободу выбора, которую предоставило тебе общество в данный отрезок времени и не более того.
«Зачем я его провоцирую на такую банальщину, - думал Костя, - ведь и вправду подумает, что я неотёсанный тяпок».
- Зря ты меня провоцируешь на банальность, - говорил Шалтай, - ты ведь не такой тяпок, каким хочешь показаться. Это твои папарационные штучки – вопрос-ответ – забивают твою голову ненужной информацией. А у человека объём её хранения ограничен. Научись отвечать на вопросы сам, и ты увидишь то, к чему тебя сподобили. Но вначале освободи своё сознание.
Костя шёл по широкой хуторской улице и перемалывал весь этот странный разговор, стараясь понять, что же всё таки в нём было странного.
Слева от дороги нарисовалось длинное одноэтажное строение, дверь которого была заколочена досками. Над дверью - облезлая надпись: «Столовая». Справа возвышался хуторской бревенчатый клуб. Костя замедлил шаг. Оттуда доносились бренчание гитар и голоса. А что если заглянуть туда? Надеюсь, там не будут с аппетитом уплетать паутину или бубнить вечерние мантры.
На сцене стояла Юля. Её окружали два парня с гитарами наперевес. Это были старенькие «кремоно» с вполне сносным звучанием. Как только Константин закрыл за собой дверь с внутренней стороны, репетиция сразу же прекратилась.
- Ой, Константин Иванович, здравствуйте, - обескуражено протянула Юля каким-то певучим и восторженным голосом. – А мы тут песню разучиваем.
- Здорово. Можно я послушаю?
Парни недоверчиво посмотрели сперва на Юльку, потом на газетчика.
- Конечно можно, правда, ребята? – Юлька умоляюще посмотрела на лохматого гитариста.
- Мне по барабану. Давай репетировать, мне ещё корову встречать.
Парни лихо ударили по струнам, и Юлька запела какой-то доморощённый шлягер.
Пели они и про то, и про сё, ничего так, в общем-то, пели – нетрадиционно, самобытно, можно сказать. Костя слушал их с демонстративным интересом, который, впрочем, перешёл в интерес естественно-натуральный. После каждой песни он бросал реплики, типа, «здорово!», «очень даже солидно», «ни на что не похоже». Что под этим имелось в виду, Костя не мог определить даже для самого себя – слишком много исключающих друг друга факторов. При довольно обаятельной мелодии звучали довольно вульгарные слова, и наоборот, стандартно-классические поэтизмы обрамлялись в грубую трёхаккордовую убойную бестолковщину. Однако нужно было отметить, что экспрессия исполнителей не была слепо скопирована с экранных любимцев. Парни двигались с гитарами как-то по-своему, чудаковато, что приковывало внимание единственного непрошенного зрителя и напрягало все его файлы. «Где я мог это уже видеть? Да пожалуй, что нигде. Деревенский фольклор, так сказать, - незадачливый и местами неотесанный. Вот если бы его пообтесать, может быть, кое-что и могло бы получиться», - думал Костя.
Когда голоса вплетались в разнокалиберное трио, до Костиных ушей долетало что-то среднее между казачьим старинным ёи- ёи, ая-да-ё-ё-ё и татушным «нас не догонишь!» Забавно, конечно, но всё хорошо в меру.
- Всё, хорош, - сказал Пашка и, сбросив гитару с плеч, устремился к выходу.
Юля вопросительно посмотрела на Константина Ивановича. В её широко расхлопнутых глазах затаилось трепетное счастье, до взрыва которого оставались доли секунды.
- Ну, что ж, для начала неплохо, - сказал Костя, предварив свой вердикт серьёзным «хм-хм» и, с усилием протолкнув слюну, как это любил делать в своих паузах небезызвестный всем господин Торенко, деловито продолжал:
- Нужно не прекращать работать в том же направлении. А вы вообще-то где-нибудь выступали, ну, я имею в виду на каких-нибудь там конкурсах, ярмарках, олимпиадах? Надо, надо…. Нельзя, чтобы ваш талант вот так вот взял и загинул, то есть, загнил, ну я имею в виду во тьме таракани…
Юля смотрела на Костю во все глаза и улыбалась во весь рот, как Наташа Ростова из фильма Бондарчука «Война миров». Впрочем, здесь Костя мог и шибко ошибнуться. Не хватало ещё, чтобы она восторженно завизжала: «Это прелесть что такое!». А она и впрямь была похожа на Наташу Ростову! От этого взгляда Костику стала неловко. Он скосился в сторону и забубнил что-то насчёт связей в сфере шоу-бизнеса, неусыпных репетиций и неуёмных фантазий.
- А вы, правда, считаете, что у нас талант? - совершенно искренне спросила вдруг Юлька.
- Да. Несомненно. Однозначно…. При условии, что талант – это, деточка моя, работа, работа и ещё раз работа. Сколько раз в день мы поём гаммы, а?
- Нисколько, - испуганно испустила будущая поп-звездочка, и улыбка вспорхнула с её лица, как чижик с жердочки.
- М-да, - многозначительно протянул импресарио. - А кто ставил нам голос?
- Никто, - упадшим тоном пролепетала Юлька, и слёзы навернулись на её моментально потухших глазах.
«Переборщил, критик хренов». Костя поднялся на сцену и подошёл вплотную к Юле.
- Тебе никто не говорил, что у тебя необычный фальцет? Если им правильно воспользоваться, то можно добиться небывалого успеха. Витас может отдыхать при правильной постановке дела, слышишь?
Юля утвердительно мотала головой, но уже сквозь слёзы.
- Ну, вот и хорошо. А я, пожалуй, пойду, - нерешительно закруглил сию мизансцену Пичугин, - мне ещё корову загонять, да воды натаскать надо…
Да, насчёт, гамм… Ты их пой. Непременно пой. Особенно полезно по утрам, - уже закрывая за собой дверь, крикнул Костя. «Какие все тут чуткие, тонкие, чокнутые и недвусмысленные».