В статье "Памяти Герцена" Ленин, говоря о предшественниках большевиков, ничего не сказал о пугачевщине, о которой кратко написал Петр Струве в самом начале своей статьи «Интеллигенция и революция», опубликованной в сборнике «Вехи». Все факты о пугачевском восстании, которые будут приведены далее, общеизвестны, ни о какой полемике с изрядным числом исследований речь не идет. Я предлагаю взглянуть на общеизвестное в ином контексте и найти ему иное название, исходя из исторического преломления тех черт, которые обнаруживаются в событиях восемнадцатого столетия.
Итак, Струве пишет:
«Россия пережила до новейшей революции, связанной с исходом русско-японской войны, два революционных кризиса, потрясших народные массы: смутное время, как эпилог которого мы рассматриваем возмущение Разина, и пугачевщину. То были крупные потрясения народной жизни, но мы напрасно стали бы искать в них какой-либо религиозной и политической идеи, приближающей их к великим переворотам на Западе.»
Далее:
«Пугачевщина не представляет ничего нового, принципиально отличного от смуты 1698 -- 1613 гг. и от разиновщины. Тем не менее социальный смысл и социальное содержание всех этих движений и в особенности пугачевщины громадны: они могут быть выражены в двух словах -- освобождение крестьян. Пугачев манифестом 31 июля 1774 года противогосударственно предвосхитил манифест 19-го февраля 1861 г. Неудача его "воровского" движения была неизбежна: если освобождение крестьян в XVIII и в начале XIX в. было для государства и верховной власти -- по причинам экономическим и иным -- страшно трудным делом, то против государства и власти осуществить его тогда было невозможно. Дело крестьянского освобождения было не только погублено, но и извращено в свою противоположность "воровскими" противогосударственными методами борьбы за него.
Носителем этого противогосударственного "воровства" было как в XVII, так и в XVIII в. "казачество" "Казачество" в то время было не тем, чем оно является теперь: не войсковым сословием, а социальным слоем всего более далеким от государства и всего более ему враждебным. В этом слое были навыки и вкусы к военному делу, которое, впрочем, оставалось у него на уровне организованного коллективного разбоя.
Пугачевщина была последней попыткой казачества поднять и повести против государства народные низы. С неудачей этой попытки казачество сходит со сцены как элемент, вносивший в народные массы анархическое и противогосударственное брожение. Оно само подвергается огосударствлению, и народные массы в своей борьбе остаются одиноки, пока место казачества не занимает другая сила. После того как казачество в роли революционного фактора сходит на нет, в русской жизни зреет новый элемент, который -- как ни мало похож он на казачество в социальном и бытовом отношении -- в политическом смысле приходит ему на смену, является его историческим преемником. Этот элемент -- интеллигенция[1].»
Первый тезис бесспорен и очень важен. В русской исторической науке происходит отказ от термина «крестьянская война» применительно к событиям на Урале и в Поволжье. Русские бунты не имели ничего общего с Крестьянской войной в Германии 1525 года. Только она единственная и зовется в зарубежной историографии крестьянской войной с полным на то основанием – так ее называли современники событий. Мне остается лишь сделать ссылку на свою давнюю книгу, где речь идет о типологии реформационных движений и месте народных ересей в первом модернизационном кризисе, традиционно именуемом первой буржуазной революцией[2].
А вот дальнейшие суждения Струве весьма спорны. Он совсем забывает о монархическом характере восстания, отсылающем нас к позднему Риму и Византии. Пугачевщина и в самом деле мятеж федератов, многому научившихся у метрополии. Пугачевское войско было именно войском – организованным, управляемым и дисциплинированным. И совсем не крестьянским, как бы радостно ни встречали восставших на Правобережной Волге, торопясь расправиться с местной властью. Как декабристский заговор напоминает дворцовые перевороты XVIII столетия, так и лейб-кампанство схоже с забавами преторианцев. К древней истории отсылает и пугачевщина - к традициям Рима и Византии, а не Западной Европы, к абсолютной власти императоров в сочетании с их сомнительной законностью, к самозванству, вовлекавшему в движение массы, «сволочь», как говорил Пушкин, употреблявший это слово в том значении, что зафиксировано у Даля, но перенося его на человеческий сброд: «Сволочь — все, что сволочено или сволоклось в одно место: бурьян, трава и коренья, сор, сволоченный бороною с пашни». «Пугачев со своей сволочью», в число которой входили и федераты XVIII столетия, к коим могут быть отнесены и казаки.
Емеля на самом деле
1.
самозванец против узурпатора
так бывало в риме
императора
легионы вместе с федератами
приводили из глухой провинции
русский бунт
нет
римские традиции
нет у катьки
права не престол
объявил пугач
что петр он
так родился
русский лже-нерон
2.
мужицкий бунт
начало русской прозы
изрядно сказано
да только все не так
мужицкими
там были кровь
и слезы
совсем пропащий
дезертир-казак
собрал отребье
на степном фронтире
лет через двести
в новом дивном мире
то было бы войной
воров и сук
какой мужицкий бунт
жрал паука паук
3.
лже-петр катьку
с трона сковырнул
суворова
полякам
возвернул
всех запорожцев
в рекруты забрил
и на байкал
служить определил
на что теперь
надеетесь
соседи
кто б ни был
царь
он
в танке
к вам приедет
Интерес Пушкина к пугачевщине – прямое продолжение его осмысления смутного времени, в центре которого тоже была фигура самозванца. Пушкина интересует вовсе не народ, а судьба дворянства как посредника меж самодержцем и массой, выбор элиты, истребление которой входило порой и в планы царей, и в планы самозванцев, выступавших, если разобраться, против узурпаторов, - права на престол Бориса Годунова и Екатерины Великой были сомнительны. Нетрудно заметить, что в разных эпохах Пушкин рассматривал дворянскую измену как способ поведения и выживания, изучал ее допустимость, границы коллаборационизма с врагом внешним и внутренним.
В отличие от обоих Лжедмитриев, стремившихся к союзу с аристократией, Пугачев хотел править без социальных посредников, без дворянства и – вот это весьма важно – без существовавших государственных институтов, что не мешало ему заложить основы собственной бюрократии. Упоминание в пензенском манифесте «мздоимцов-судей», как ни парадоксально, прямой отсыл к Крестьянской войне в Германии и к Реформации при всей несопоставимости их с пугачевщиной. Главным врагом самых разных социальных слоев на начальной стадии Реформации были «писцы», «доктора обоих прав», создававшие новую судебную и – шире – бюрократическую систему власти и управления. Это были носители письменной культуры, вторгавшиеся в социум, живший в культуре устной, – по традиции, обычаям, по понятиям, как сказали бы сейчас[3]. Позже бюрократия будет осуждаться славянофилами как средостение меж государем и народом – так преломляются в истории социокультурные основания жизни общества. А в Германии, на бюрократию обрушится Ницше.
На этом сходство с Германией заканчивается. В создании новой бюрократии и нового суда принципиальное отличие пугачевского бунта от Крестьянской войны в Германии 1525 года, в которой крестьяне стремились к установлению царства Божьего на земле, не признавали никаких судей, кроме слова Божьего[4]. Пугачевщина, как и все остальные масштабные конфликты в России, за исключением связанных с расколом, не имела никакого религиозного содержания, о чем и говорил Струве.
Во всем этом нет ничего нового, но взгляд на общеизвестные факты со временем меняется. И если в русской интеллигентской традиции (кроме Пушкина, разумеется) с сочувствием относились к антикрепостническим декларациям Пугачева, то на его социоцид, на несколько лет опередивший резню дворянства во Франции, не было принято обращать особого внимания. Как и на то, что его собственная бюрократия в сочетании с претензиями на престол могла создать лишь новую систему эксплуатации людских и природных ресурсов страны без лишних посредников, коими являлись дворяне. Пугачевщину принято было считать попыткой осуществления крестьянской утопии, но сейчас она выглядит как план государственного порабощения крестьянства и прочих сословий империи.
То есть как то, что осуществил Ленин, реально уничтоживший, изгнавший и обративший в социальную пыль целые классы и сословия империи (лишенцы ленинской конституции), и закрепивший монополию высшей власти на эксплуатацию ресурсов страны – крестьянства и природных богатств.
Пугачевщина была зеркальным отражением своего противника-двойника, и отражение это было вовсе не пародией. Иногда так кажется, потому что пугачевское двойничество доходило до присвоения главным атаманам не только титулов, но и имен екатерининских сановников. Создавалась вертикаль самозванства: раз Пугачев именовался государем Петром Федоровичем, то почему бы Чике-Зарубину не стать графом Чернышёвым? Высокая военная организация и дисциплина сопровождались созданием собственной бюрократии – Государственной военной коллегии, из которой вышли документы, привлекавшие на сторону Пугачева самые разные группы населения.
Деятельность коллегии была весьма разносторонней – вплоть до мер, которые позже назовут продразверсткой. Очень строго соблюдалась винная монополия пугачевского квазигосударства. Можно перечислить и многое другое, не позволяющее говорить о пугачевщине как о народной вольнице. Не дают такого основания и манифесты лета 1774, оглашенные в Саранске и Пензе. Струве ошибочно отождествил антикрепостничество с противогосударственными деяниями. Речь шла о замене одной зависимости на другую – о ликвидации дворянства и «мздоимцов-судей» как посредника между новым государством и крестьянами. Когда после казанского поражения и ухода башкирских отрядов Пугачев перешел на правый берег Волги, он заявил об освобождении крестьян от крепостной зависимости, податей и рекрутской повинности. Декларировалось наделение землей. Дворянство подлежало уничтожению.
Струве с восторгом пишет об этом манифесте. Однако…
«Жалуем сим имянным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и
в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне; и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою и вечно казаками[5]…»
Один из авторов «Вех» так увлекся собственным казачьим мифом, что не заметил слова «рабы». Не заметил того, что частное господство дворян над разночисленными крестьянскими сообществами, заменилось господством нового государя над всем казачеством. И это, возможно, главное во всей пугачевщине. В сущности, это было повторением секуляризации-1764, не сопровождавшейся резней духовенства, но ликвидировавшей его соучастие в эксплуатации государства крестьянством.
Пугачевщина, не имевшая ничего общего с Крестьянской войной в Германии и подобными ей движениями в Западной Европе, была зеркальным отражением опричнины. Социоцид Пугачева – физическое уничтожение дворянства – повторение опричной резни бояр, а не провозвестник социоцида Великой французской революции, уничтожавшей аристократию от имени нации, как стало называть себя третье сословие, отсутствовавшее в России. Ресурсоразрушительный характер пугачевщины проявился на уральских заводах, где она начиналась. Заводы были для Пугачева местами сосредоточения материальных ресурсов. Оставляя заводы, бунтовщики стали их уничтожать, вынуждая работавших там или уходить с ними, либо оставаться и погибать от голода и набегов других отрядов. Многие попали в рабство к башкирам.
А о казачестве вот что надо сказать. Казаки являлись важным элементом политической системы самодержавия. Они были не только ударной силой в войнах, - в отличие от опричников, боеспособность всех казачьих войск от Дона до Амура поддерживалась на высочайшем уровне - но и фактически нынешней Росгвардией. Казацкая воля была антагонистична свободе в ее цивилизационном понимании. Исторический союз казаков с самодержавием, интеграция с ним на особых условиях и с особым статусом стали возможны, потому что самодержавие сохраняло те же черты, что и казачество, - патриархальную власть над человеком, отрицание прав и свобод личности, превосходство обычаев над правом. Казаков обрушивали на бунтующие города, становившиеся, да так и не ставшие, центрами формирования русской нации на основе городской культуры. Их карательные акции всегда были контролируемым нашествием варваров. И не только на города - крестьянство всегда было для казаков презираемым сословием, да и русскими себя казаки не считали.
Нынешнее возрождение казачества - не фарс. Это рецепция все той же политической культуры и той же идентичности, все того же неприятия демократических прав и свобод, современной культуры и цивилизации. Это все то же нашествие варваров. Может получиться вот так:
***
донцы
как всем известно
молодцы
да и кубанцы
тоже не засранцы
в субботу порка
в воскресенье танцы
вот жизни подлинной
начала и концы
так не хотите
можно по-другому
загон живет
по новому закону
он толерантен
и плюралистичен
он позитивен
юн
и динамичен
кубанцы
как известно
молодцы
и не засранцы
славные донцы
Террор, опричнина, экстенсивное развитие, уничтожение конусов роста в социуме, экономике, культуре - все это константы русской истории. Те самые традиции, на которые опирались большевики во главе с Лениным и Сталиным.
[1] http://www.vehi.net/vehi/struve.html
[2] http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/schuscharin/zr.htm
[3] http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/schuscharin/zr/1_25.htm
[4] http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/schuscharin/zr/1_24.htm
[5] https://diletant.media/aвиттеrticles/40834856/