— Как бы я в таком случае тебе отомстила? — По лицу певички скользнула зловещая, но в то же время игривая улыбка. — Давай представим, что Красные паладины в очередной раз наведались в Вестгейтс, дабы пополнить запасы и отдохнуть пару дней…
*
Ворота натужно заскрипели, распахиваясь перед незваными гостями. Стража пропустила в город армию Церкви, и та алой рекой разлившись по улице, давно уже сбитым усталым шагом устремилась в сторону замка. Агравейн Тинтагель был его хозяином.
Рыцарь Тинтагель снискал молчаливо-терпеливую антипатию к себе со стороны паладинов. Карден знал, что Агравейн неприкосновенен — король Утер благоволил рыцарю-полукровке, сыну такого же рыцаря и женщины из старинного фэйрийского рода, считая того своим другом. И было за что: Агравейн со своей армией в прежние времена с успехом противостоял налетчикам с севера, грабившим города и деревни на побережье, чем заслужил подчёркнуто демонстративный протекторат со стороны Утера перед Красными паладинами. При условии, что Агравейн крестит всех фэйри в своём городе, не оставив среди них язычников, великая Католическая Церковь обязана была оставить Вестгейтс в покое. Впрочем, эта политика не мешала паладинам собирать с города безобидную на первый взгляд дань — провиант для армии церковников. Тинтагелю это не нравилось, но во избежание череды столкновений, сцепив зубы, он позволял паладинам брать провизию из его личных запасов, из замковых кладовых.
Карден никогда не стеснялся брать.
Как и в этот раз.
Народ в городе паладинам был не рад — это сквозило во взглядах, ухмылках и шепоте. Но какое было дело возглавляемой отцом Карденом армии до сборища бывших неверных?..
В таверне сегодня было людно. Праздник Хмеля закончился две недели назад, но судя по тому, какой бурной рекой лилось пиво в «Диких травах», местная публика продолжала празднество. Полукровка никогда не осуждала горожан, у которых в жизни не было иных радостей, кроме тяжкого ежедневного труда. Так пусть веселятся в те моменты, когда могут себе это позволить! В конце концов, даже самые долгие попойки в таверне никогда не заканчивались кровью — ни фэйри, ни люди не хватались за оружие, будучи в хмельном угаре. Отчасти это было заслугой политики сира Агравейна: люди и фэйри в городе были на равных, а отчасти — заслугой охраны таверны. Хозяин «Диких трав», Бьёрн, охотно давал работу и фэйри, и людям, и полукровкам, а дебоширить у своих же считалось дурным тоном. Да и пудовые кулаки вышибал внушали уважение, чего уж греха таить!..
Этим вечером рыжая бардесса занималась тем, что получалось у неё лучше всего — её пальцы скакали по струнам лютни, мелодия сильного девичьего голоска умудрялась перекрывать пьяный гомон таверны:
— Я позову сквозь пространство ночи
шелестом серых когтистых лап.
Я — королева, породы волчьей,
ты… Я не знаю. Но, вдруг — вожак?
Мотивы рыжая всегда выбирала простые, зная, что посетителям по душе любая плясовая музыка, лишь бы та заглушала их собственные мысли, но это не мешало певичке вкладывать душу в звучание и смысл слагаемых ею строк:
— …Теплом своим поделись по-братски,
дай мне от дремы лесной восстать!
Пусть под оскаленной черной маской
вспыхнут улыбкой мои уста.
В какой-то момент среди и без того пёстрой толпы вечерних гуляк случилась суета. Кто-то что-то крикнул, на крик суровым коротким рявканьем отозвался один из вышибал, затем всё это сменилось топотом тяжелых сапог, и в конце концов в таверне умолкли все, кроме рыжей бардессы-полукровки, у которой неприятно заныло в груди: паладины! Решили наведаться в таверну «Дикие травы», скрасить свой кровавый досуг пьянкой? Это значит, что монстр тоже здесь?
Пальцы едва ощутимо вздрогнули, но злость и упрямство не позволили миннезингерше бросить песню:
— …Ты так свободен, но так беспечен,
так беззащитен сейчас и здесь!
Руки ложатся тебе на плечи…
Месяц, зардевшись, скользнул за лес…
Паладинов было не очень много, человек десять солдат в красном, и привычный хмельной гул в таверне возобновился, хоть уже и не с той живостью, что была присуща ему пятью минутами ранее. Церковники стреляли неприязненными взглядами во все стороны, косясь на фэйри, но это не помешало им, впрочем, взять пива да печеную гусыню.
На миг у рыжей отлегло: это просто гости Агравейна, хоть и не желанные, они просто наедятся и уйдут. Но в следующий же миг взгляд бардессы выхватил в полумраке за дубовым столом у стены тень в пыльном плаще. В ответ из-под капюшона блеснули до боли знакомые синие глаза, под нижними веками которых распускались багрово-красные полосы слёз.
Тех самых слёз.
И в эту секунду полукровка едва не уронила лютню, а голос моментально дрогнул:
— …Знай — мой удел — все сидеть на троне,
тая во взоре сонм злых огней.
Нет, ты не бойся. Тебя не трону.
Ведуньи слово скалы прочней… — Рыжая с перепугу пропустила проигрыш. А Плачущий, словно насмехаясь, подался вперед, скрещивая руки на груди и давая совершенно точно себя заметить:
— Здравствуй, душа моя. — Не сказал вслух, а только беззвучно едва шевельнул губами.
— …Иди ко мне, друг мой, пока не поздно,
дай мне забыться, тебя обняв.
Да, знай же: я охраняю звезды.
И зажигаю их тоже я. — Последний аккорд должен был быть мажорным, сильной тоникой, задающей настроение, но вместо этого струны издали жалобный звон. Певичка обернулась на игравших вместе с ней флейтиста, скрипача и бубнаря, и велев, чтобы продолжали без неё, соскочила с подмостков невысокой сцены да метнулась под арку, мимо стойки, ныряя в темноту коридора, что вёл к хозяйским помещениям.
Бьёрн с тремя кряжистыми помощниками как раз выгружал из повозки мельника мешки с мукой для кухни. Полукровка подскочила к хозяину таверны, прижимая к себе лютню, и срывающимся голосом пролепетала:
— Сир, там… — Она махнула рукой в сторону гостиного зала. — Там Плачущий Монах!
Бьёрн оторвался от своего занятия, окинул певичку долгим пытливым взглядом, а затем кивнул:
— Возьми любую из свободных комнат, запрись и подожди, пока он со своей оравой красных разбойников уберется обратно в замок.
Полукровка лихорадочно облизала губы и тут же дунула к трактирщику за ключом от самой дальней комнаты для постояльцев.
Плачущий Монах знал, что рыжая здесь, лишь шагнув через порог «Диких трав». На одной из улиц Вестгейтса сквозь стойкий дух остальных фэйри пробился слабый запах оборотня. Но очень знакомый.
А уж тут, в таверне, и подавно.
И оборотень здесь был только один.
Монах так и не раскаялся в том, что сделал тогда, в лесу. Просто принял случившееся, как должное: он наказал полукровку за то, кто она есть. Впрочем, возникла одна неловкость, прежде никогда не случавшаяся с самым безжалостным охотником на фэйри: ему больше не хотелось убить эту девчонку просто потому, что она — звериное отродье.
Ведь теперь ему хотелось её приручить.
Плачущий знал, что она от него в ужасе.
Но так даже интереснее.
Рыжая несколько раз повернула ключ в скважине, попутно стараясь отдышаться: если нужно, она просидит здесь весь вечер, ночь и до самого утра. Там, в её доме на окраине Вестгейтса верный пёс получил полную миску тюри с кишками и свиными ушами от певички прежде, чем та уехала к месту работы. А серую кобылу Мизу, осиротевшую после гибели рысака Сармата, накормят по слову Бьёрна. Можно не переживать. Всё будет хорошо.
Бардесса облокотилась спиной на дверь и бессильно сползла вниз, опустившись на колени и позволив прядям волос хаотичным медно-огненным водопадом соскользнуть по бокам от лица, застилая свет.
Тогда, две седмицы назад, монстр сам привёз её в Вестгейтс. Полукровка знала, что теперь никогда не забудет железных прикосновений к её рукам, спине, горлу. А ещё остались незримые, но от того не менее болезненные отпечатки пальцев охотника там, за воротом — на груди, и за линией исподней одежды. Девчонка тем поздним вечером позволила ему помочь ей вылезти из седла — под взглядами Красных братьев движения Плачущего были особенно грубы — и провести до самого порога её дома.
Этот зверь знает, где она живет, именно поэтому полукровка останется здесь, в таверне.
Прежде её уже брали силой, прежде с ней уже обходились жестко: и человеческие мужчины, и фэйри делали ей больно. После того, как это случилось впервые, рыжая стала считать себя грязной, недостойной ни любви, ни ласки грешницей — разумеется, не напоказ, но по отношению к самой себе. После, когда эта же участь постигла бардессу во второй и третий раз, певичка воспылала справедливым гневом теперь уже в адрес того, кто сделал с ней это. А потом… Потом, с другим, с казалось бы любимым, это стало происходить регулярно и жестоко. До крови, до её истеричных заиканий и попыток освободиться.
И у неё получилось. Девушка не позволила себе же казниться и уничижать собственное существо. Потому, что поняла: она ни в чем не виновата. Виноваты те, кто возомнил, что имеют власть над её жизнью и честью.
И вот, наконец, пересеклись их пути с Плачущим.
И ей страшно.
Узкие ладони обхватили голову, полукровка взъерошила себе волосы и откинула их на плечи, шмыгая носом и вспоминая, как той же ночью, спустя несколько часов после встречи с охотником на фэйри, горело всё тело, развороченное лоно неприятно саднило, и рыжая сидела в травяной ванне до самого рассвета, оттираясь, смывая с себя прикосновения Монаха и паря повреждённую стопу. А ведь Плачущий оказался на диво аккуратен с ней: действуя изощрённо, буквально на грани, он не нанёс девушке ни одного увечья, ни одного разрыва, хоть она и не скрывала, что было больно. Было. Больно.
Только какое-то время его семя медленно сочилось из полураскрытого после жесткого соития влагалища полукровки.
Охотник унизил её, причинил страдания не только физические, но и душевные. И если он посмеет сунуться к ней опять, плевать, что будет дальше — она заставит его чувствовать то же самое. А потом вопьется острыми, как иглы, резцами куда-нибудь в его шею, и яд оборотня расползётся по жилам церковника.
Она заберет Плачущего за собой, сделает его фэйри.
Бардесса не знала, что он и так один из них.
Монах бесшумной тенью замер рядом с дверью, за которой так ясно было слышно бешеное сердцебиение рыжей. Глупышка думает, что от него можно спрятаться за куском дерева, надо же. Охотник усмехнулся этой мысли, находя такое поведение девчонки даже милым в каком-то смысле. Наверное, она была из тех, кто в детстве при надвигающейся опасности зажмуривал глаза и пытался внушить себе, что всё не по-настоящему. В таком случае, пора обозначить свою реальность.
Мужчина одним выверенным движением поддел дверь, снимая её с петель.
Бардесса не ожидала настолько бесшумного и подлого вторжения.
— Ты! — Певичка метнулась в угол комнаты, перекатившись через кровать и схватив табурет, с самым яростным видом демонстрируя, что уж в этот раз точно так просто не сдастся. — Помогите!!! — О, да, она закричала во всю силу лёгких. Плачущий, саданув ногой по древесине, загнал дверь на место, проигнорировав натужный и явно нездоровый скрежет петель, а затем в два прыжка пересёк разделяющее их с рыжей пространство, отшвыривая табурет и сгребая девушку в охапку:
— Позовёшь ещё раз — рискнешь жизнями своих друзей? — Он уже привычным движением стиснул глотку полукровки. — И потом. Там, внизу, — Монах сощурился, - играет громкая музыка и шумят пьяные от веселья и хмеля люди. Ты всерьёз думаешь, что тебя кто-нибудь из них может услышать?
— Катись в пекло, мразь! — Рыжая щёлкнула зубами у подбородка охотника и вьюном вывернулась из рук преследователя, чтобы тут же быть опрокинутой на кровать.
— Я, знаешь ли, регулярно там бываю! — Плачущий ловко спутал ноги бардессы краем собственного тёмно-серого плаща, не позволяя той больше брыкаться, и навис над девчонкой, издевательски ласково убирая с её лица разметавшиеся волосы — в другую его руку певичка вцепилась судорожной хваткой с двух сторон. Смешная! Как будто это как-то поможет ей сопротивляться, если он захочет её задушить насмерть.
Чего он, конечно, делать не стал бы никогда. Даже если лезвие меча Кардена кольнёт остриём ему в пульсирующую на шее жилку, пуская дорожку крови.
— Выпусти меня, я… — Договорить девушке не удалось. Охотник тут же нетерпеливо перебил:
— Серьёзно? Ты ведь прекрасно помнишь, что было в прошлый раз, — Монах снизил тон до вкрадчиво-угрожающего шепота, - и после ты думаешь, что можешь умолять меня отпустить, и я внемлю? — Он наклонился, проводя кончиком носа по виску полукровки, позволяя её запаху окончательно завладеть его, Плачущего, оставшимися трезвыми уголкам сознания. — Неужели моя маленькая леди забыла, что в моём присутствии жизнь её течет по моим правилам?
— Ты опять сделаешь мне больно? — Рыжая замерла, глядя на охотника полными слёз глазами. Тот поднялся и сел, избавляясь от плаща и выпутывая ноги девчонки:
— Нет, если ты будешь послушной.
Певичка сглотнула, тоже привставая и опираясь на локти:
— Если я просто дам тебе, чего ты хочешь, ты оставишь меня в покое?
Колючий взгляд Плачущего стал насмешливым:
— Конечно нет. Ведь… — Охотник подушечками пальцев приподнял подбородок жертвы. — Ведь нам так весело вместе, верно? Но я обещаю, — мужчина подался вперед, прикрывая глаза и чуть касаясь губ полукровки собственным оскалом, — что буду очень ласков в этот раз.
Рыжая заскулила: пф, ласков! Как будто это как-то сможет её утешить!..
— Раздень меня.
Его приказ прозвучал коротко и холодно. Охотник встал, поводя плечами, будто разминаясь перед тем, как взмахнуть мечом. Бардесса, стараясь унять тремор рук, потянулась следом, принявшись робко расстегивать ремешки на курточке Монаха. Грубая ткань насквозь пропахла кровью, пылью, конским потом и дымом. Певичка сморщила нос, что не укрылось от Плачущего:
— Не беспокойся об этом, — он усмехнулся, широкая ладонь гостя направила тонкую девичью руку к воротнику чёрной рубахи, — сир Агравейн поутру любезно предоставил мне и моим братьям баню.
— Надеюсь, вы воспользовались его щедрым предложением! — Огрызнулась рыжая, уже смелее расправляясь с клёпанными застёжками, стараясь отводить взгляд от крепкого торса охотника. Рубашка соскользнула вслед за курткой на пол, когда мужчина поймал один из медно-рыжих локонов у виска девушки, и прядь гладко скользнула меж его пальцами:
— Твоя очередь, крошка.
Полукровка закусила губу, хмуря тёмные дуги бровей, и пускай очень неохотно, но повиновалась. Пусть. Пусть он потеряет бдительность!.. Ленточки корсета разошлись, ослабляя шнуровку на талии, белое с вышивкой платье светлым ворохом сползло вместе с исподней рубашкой и несколькими юбками. Острые груди миннезингерши беззастенчиво уставились розовыми лепестками сосков в прохладное пространство между ней и ним. Рука Монаха уже привычным движением коснулась шеи полукровки, но не для того, чтобы сжать девчонке глотку, а почти невесомо, чуть щекотно и нежно так, словно он вел по женской коже не кончиками пальцев, а пучком лебяжьих перьев, одним лёгким поглаживанием перечёркивая все её, рыжей, представления о нём.
— Сядь.
Певичка повиновалась, устроившись на краю постели. Мужчина опустился перед ней на колени, жадно прильнув вереницей требовательных поцелуев к её ключицам, одновременно с этим мягко лаская грудь и рёбра девчонки.
И только теперь девушка смогла увидеть то, что прежде было скрыто под одеждой: широкая спина и крепкие плечи Монаха были щедро украшены бугристыми полосами старых заживших шрамов и страшными узкими разрывами новых.
Плачущий на миг отстранился, стоило рыжей озадаченно ахнуть.
— Иисусе!..
— Так выглядит покаяние, — охотник оглянулся на собственную спину через левое плечо… И певичка моментально приняла решение.
Атаковать.
Ведь он так опрометчиво открыл собственное горло. Удар клыков о жилы — и пути назад более не будет ни для него, ни для неё. Ведь человек не в силах отразить нападение здорового оборотня.
Вот только в планы полукровки никак не входило то, что Плачущий среагирует с аналогичной молниеносностью. Монаху хватило доли мгновения, чтобы увернуться. Зубы рыжей схватили пустоту, и девушка, не удержавшись, влекомая собственным рывком свалилась на устланный шкурами пол. Чтобы тут же оказаться подмятой охотником:
— Какая шустрая маленькая кошка! — Инквизитор сжал нижнюю челюсть девчонки, вынуждая её оскалиться. — Ты истинный оборотень, но ты не волк, ты — кошачьей породы! — Он ощутимо придавил коленом её бёдра. — Покажи мне!..
Бардесса зашипела, в ответ пальцы охотника сдавили челюсть сильнее.
— Ну же!
Миннезингерша мотнула головой, избавляясь от его хватки, затем с нескрываемой обречённостью глубоко вдохнула и показала. Показала, что он просил.
Половина лица её на несколько секунд обросла янтарно-коричневым мехом, одно ухо вытянулось, заострилось и почернело, позволив кисточке тёмной шерсти увенчать кончик, глаз приобрёл миндалевидную форму, оставшись, впрочем, всё таким же голубым, а у изменившейся половинки рта шевельнулись длинные белые вибриссы.
И через миг всё исчезло, оставив облик певички таким, как прежде.
— Каракал, пустынная рысь, — зловеще подытожил Плачущий, вставая на ноги и помогая встать ей. — Я понимаю, ты хочешь отыграться на мне, сделав меня себе подобным, но…
Бардесса зло перебила, выдёргивая свои кисти из его рук и делая шаг назад:
— Верно, ведь став фэйри, ты, мразь, изопъёшь из нашей же чаши!
Монах поглядел на девушку долго и тяжело, а потом в полумраке комнаты полосы на его щеках вспыхнули болезненно-багровым свечением, словно раскалённая, но уже остывающая сталь.
Рыжая закрыла рот тыльной стороной ладони, тут же шумно втягивая воздух носом:
— Проклятье! Ты… — Она сделала ещё шаг назад, оступилась о край кровати и с ногами забралась на неё так, словно там можно было спрятаться. — Что ты такое?..
Охотник приблизился, заслоняя собой вечерний солнечный свет, опустился рядом и провел по своей щеке, повторяя контур родимых пятен:
— Я уже такой, как ты. И мне хватает веры и мужества выживать и приспосабливаться там, где бы погиб любой оборотень! Но если ты думаешь, что мне, Пепельному, сладка жизнь среди паладинов, то… — Он усмехнулся, но страшно, словно в лицо собственной судьбе. — То ты ошибаешься, моя маленькая леди. Я уже наказан более, чем достаточно!
Бардесса размышляла с пару мгновений. Пепельный фэйри. Плачущий Монах — фэйри. Вырезающий собственных сородичей. И она, певичка, не сможет противостоять ему физически: он опередит любой укус, перехватит любую атаку, учует любой яд.
Но безнаказанным он всё равно от неё не уйдет.
— Ложись, — девушка кивнула на постель, принявшись снимать сапоги. Плачущий внимательно заглянул в её глаза: что она задумала?
— Ложись-ложись, — рыжая поддела большими пальцами край молочно-белых исподних штанишек и стащила их с себя, представ перед монстром совершенно нагой и обманчиво беззащитной. И как только инквизитор откинулся на исполосованную спину, бардесса моментально подтянулась к его шее, оставив хоть и символический, но ноющий след укуса на кадыке охотника, а затем встала над Плачущим, упираясь в покрывало коленями по бокам от головы мучителя.
Ото всех своих мужчин, с которыми певичке не посчастливилось столкнуться в прошлом, она знала, что такую ласку женского тела принято считать грязной. Унизительной. Никто из них в прошлом не касался её там поцелуями, не говоря уже о чем-то более откровенном. Но подружки-блудницы из публичного дома на той стороне Вестгейтса рассказывали, какой приятной может быть эта якобы грязная ласка, когда плоть клитора ласкают не руки, но губы и язык воздыхателя.
Правда, действовать придется полагаясь лишь на собственные ощущения, а не на опыт — отсутствующий у певички в этом вопросе.
— Крошка, ты… — Договорить инквизитору не позволили. Бардесса сгребла его выбившиеся пряди волос и нервным движением заправила за уши охотника:
— Ты обещал, что будешь ласковым в этот раз, это значит, — она наклонилась и умильно, вполголоса, проронила, - это значит, что теперь мой черед настаивать на том, чтобы ты не смел кусаться.
Если он прямо сейчас сбросит её с себя, она не удивится.
Куда больше её удивило, с какой покладистостью Плачущий позволил полукровке опуститься всё ещё сухой промежностью на его лицо. Рыжая поёжилась — всему телу побежали мурашки отчасти вызванные осознанием её собственной наглости, а отчасти от того, что горячее дыхание страшного любовника обожгло нежные валики половых губ, и раскалённый бесстыжий язык скользнул навстречу её бутону.
Жесткие ладони Монаха легли на бёдра миннезингерши, сминая женское тело до синяков, но не для того, чтобы оттолкнуть, а чтобы с жадным вдохом подтянуть ещё ближе.
«Твою мать!..» — Рыжая зарылась пальцами в тёмно-русые кудри Плачущего, совершенно не обращая внимания на то, что задевает тонзуру. Слишком это он охотно. Слишком неожиданно.
И так старательно.
Язык мужчины широкой горячей лопаткой мазнул медленно, очень настойчиво, по всей длине вульвы сверху донизу, словно стараясь получше распробовать вкус женского тела. Ещё раз. И ещё. А затем, не сбавляя силы давления, охотник чуть ускорил движения, вновь потянув рыжую за бёдра и заставив её повиснуть руками на перекладине изголовья кровати. Полукровка тихо зарычала, запрокидывая голову.
Проклятье.
Это и впрямь очень приятно.
Инквизитор, чувствуя, что по его подбородку размазались первые тягучие капли женского желания, позволил себе нырнуть языком ещё глубже, лаская самый вход девичьего лона, и тут же из раза в раз возвращаясь к упругой бусинке клитора, не проникая под капюшон из нежной плоти, но настойчиво стимулируя сверху. И изо всех сил внимая тому, на что именно отзовётся его жертва.
Ощущая, как откуда-то от середины бёдер и до самой груди начинают подкатывать горячие, щекотные, но в то же время бессовестно приятные волны разгорающегося возбуждения, бардесса, наконец, позволила себе застонать — тихо, на прерывистом выдохе, тем самым заставив Плачущего самодовольно ухмыльнуться.
Певичка скрипнула зубами. Всё пошло не так, как планировалось. Она должна была оседлать эту скуластую полосатую мордашку, Монах в ответ должен был оскорбиться и убраться, а это — что? Рыжая скосила глаза вниз, туда, где был её лобок. Тот самый инквизитор, который две недели назад угрожал ей в лесу, сейчас самозабвенно работал языком между её ног, прикрыв глаза и едва успевая сглатывать её сок.
Тогда это было грязно потому, что он её заставил.
Теперь — это тоже было грязно, потому, что она думала, что заставит его, а ему это понравилось.
Мужчина почувствовал взгляд на себе, поднял глаза и чуть отстранился:
— Я всё делаю правильно?
— Не останавливайся! — Просительный стон любовницы был лучшей формулировкой для ответа на его вопрос. Плачущий возобновил откровенную ласку, заметив, что девичье тело особенно охотно отзывается в тот момент, когда его, инквизитора, язык задевает не саму горошинку клитора, а складочку чуть ниже. И тут же воспользовался своим маленьким открытием, кончиком языка заскользив круговыми движениями, особенно старательно задерживаясь на этих нескольких миллиметрах плоти, от чего бардесса заскулила:
— Ещё! — Её пальцы вновь оказались в его волосах. — Ещё, прошу, вот так!..
Конечно, он сделает так, как она просит. Как минимум, потому, что ему здесь и сейчас до безумия нравилось, что полукровка изнывает в его руках от чудовищного сочетания наслаждения и страха.
Он всё ещё пугал её. Но теперь это не мешало ей целиком расслабиться и принять происходящее — ей хорошо. Слишком хорошо, чтобы бояться за собственную жизнь. Но мужчина, который сейчас так старается, чтобы она кончила, по-прежнему очень опасен. И она ничего не может с этим сделать. Плачущий чувствовал эту борьбу внутри рыжей, и ему не хотелось этому препятствовать. Миннезингерша сама должна прийти к тому, чтобы принять его таким, каков он есть.
Оргазм зародился где-то, как показалось певичке, над перемычкой между входом во влагалище и сжатым колечком анального отверстия. Сначала сладкий спазм разошелся по бокам, заставив рыжую ощутить едва ли не всю внутреннюю, скрытую часть клитора, а потом перерос во взрывную тугую волну удовольствия, заставляя бардессу прогибаться и кричать — так же звонко и мелодично, как будто бы она снова была на сцене. Тут же, не теряя ни секунды, ощущая, что с самого начала эрегированный член сейчас просто взорвется от перевозбуждения, Плачущий мягко вывернулся из-под белокожих бёдер полукровки и скользнул ей за спину, подтягивая её ягодицы на себя.
— Знаешь, каково это, трахать кончающую киску? — Ядовитый шепот Монаха в маленькое ушко певички оказался той самой грязной и желанной отравой, которая вызвала очередную судорогу наслаждения там, внутри, между ног девчонки. — Тебе понравится. Тебе и в прошлый раз понравилось, не так ли?
Головка члена ткнулась в мокрые горячие складки, и через мгновение мужчина туго проскользнул в пульсирующую тесноту, тут же начиная двигаться быстро, наотмашь. Комната моментально заполнилась развязными девичьими стонами и влажными шлепками тела о тело. Краешком уплывающего сознания бардесса отметила, каким тяжелым стало дыхание инквизитора: как и в прошлый раз, он не сдерживал себя, получая от полукровки всё, что ему нужно. Только в отличие от первой их встречи, теперь его член, бессовестно и сладко-сладко рвущий её изнутри, был и вправду ею желанен.
Рыжая ничего не ответила. Только оттопырила попку, шире раздвигая ноги, чтобы Пепельному удобнее было вбиваться.
Кончал он долго. Не стесняясь низко, чуть хрипло стонать, сгребая певичку в объятия и выплёскивая всё так глубоко, насколько это было возможно. А девчонка не смела возразить, лишь податливо раскрываясь навстречу.
На вечернем небе зажглись первые звёзды, когда миннезингерша, наконец, первой нарушила усталое молчание, вырисовывая тонким пальцем невидимые узоры на широкой груди инквизитора:
— Зачем я тебе?
Плачущий, не открывая глаз, усмехнулся краешком рта:
— Хочу, чтобы где-то кто-то ждал меня. Хочу, - Монах тронул губами её лоб, - чтобы ты зажигала звёзды для меня. И охраняла их тоже ты.
*
Ланселот, взъерошив мягкую волну тёмно-русых кудрявых прядей, воспалённо выдохнул. И взяв Эльгу за руку, отправил её узкую кисть под одеяло, туда, где восставшая плоть с каждым мгновением натягивала ткань всё более явно:
— Посмотри, что ты наделала, моя леди!
Девушка, блеснув ледяными глазами, облизнулась и перевернулась на живот, тут же сползая вниз:
— Разумеется, в нашей реальности я не посмею оставить тебя без сладкого!...
Рыжая мирно спала, угнездившись под тёплым боком любимого мужчины и забавно поджав коленки. Зимний ветер за окном всё так же выл, заставляя витражные стёкла тихо позвякивать. Поленья в камине почти совсем дотлели, рассыпаясь раскаленными угольками. Ланселот вылез из постели, и мягко ступая по медвежьим шкурам, склонился над очагом, сунув в огонь ещё несколько поленьев. Пламя радостно взметнулось, принимая подношение, в покоях стало чуть светлее. По ту сторону двери завозился волкодав.
Плачущему Монаху этой ночью не спалось, и он не был уверен в том, что знает точную причину своей бессонницы.
Но девушка внезапно отстранилась — с игривой улыбкой, великолепно зная, что он был готов вот-вот кончить:
— Думаю, на этом можно остановиться, — делая вид, что не обращает внимание на гневный вопросительный выдох Плачущего, она встала на перекладину, освобождая кисти бывшего инквизитора, а потом склоняясь и к ногам, — тебе стало легче, моё пламя?
Он не ответил. Только сгреб рыжую в охапку, грубо сминая нежную девичью грудь, больно впился укусом в фарфорово-белую шею певички, разворачивая её к себе спиной. Эльга взвизгнула, наигранно сопротивляясь крепкому колену, которое раздвигало её бедра, а потом сдалась, покорно прогибаясь так, чтобы мужчине было удобнее проникнуть. Ведь там, внутри, всё тоже уже давно жаждало его звериного натиска. И теперь была её очередь просить о большем.
— Сильнее! — девчонка впилась ноготками в бедро Монаха, заставляя бывшего инквизитора увеличить интенсивность и скорость толчков, которые теперь больше напоминали удары, но именно эта страсть — на грани с жестокостью — и была сейчас как нельзя к месту.
Ещё.
«Ещё-ещё-ещё»
Это было быстро, сладко и… правильно.
Ланселот выскользнул за мгновение до того, как семя устремилось наружу, бессовестно заливая поясницу любимой.
— Думаю, на этом можно остановиться,— Пепельный не молвил, а скорее продышал в маленькое ушко девушки. Эльга забилась в его руках, отчаянно заскулив и вцепившись в плечо Монаха:
— А я?
Тяжело дыша, мужчина усмехнулся, повернул полукровку лицом к себе и аккуратно раздвинул подушечками пальцев голодные до ласки мокрые складочки разгоряченного женского естества, скрывающие клитор.
Эльге хватило лишь нескольких его движений