Вообще-то дед был никакой не Тит, а самый настоящий Тимофей Львович, Тит – это люди придумали, как короче называть.
Да и Гагара – тоже. Здешняя деревенская Галина Гарина, не знаю уж, толи от слияния имени с фамилией получилось у неё прозвище, толи от того, что была ростом высока, худа и длинношея, но ведь в деревне чуть ли не у каждого прозвище, а если приклеится раз, то тут уж на всю жизнь, не открестишься.
Рассказывают старожилы, что Гагара своего Тита на рынке нашла, купила, продавались, мол, такие по полтиннику пучок. Не местный он, не наш, у него и говор не деревенский, и интересы – тоже, сколько баек одних знал, слушать, не переслушать, вроде, чудак чудаком, а чем-то притягивал к себе, на скамеечке около их дома всё время толпился народ и слышался заливистый смех.
Смеялся Тит, вроде над нами, над пошехонцами, а пересказывал, будто про себя, и как он корову пас на крыше, и как овёс на обухе топора молотил, и как со связанными лаптями реку на бревне форсировал. А всего проникновеннее он рассказывал о том, как встретился со своей Гагарой.
Случилось это сразу после войны, когда мужики ещё не все домой вернулись, многие бабы, которым похоронки за войну не пришли, пребывали в трепетном ожидании, мандражировали, как говаривал сам Тит.
Только Гагара никого не ждала, потому что её муж в самом начале войны погиб, в окопе его засыпало, мужик из соседней деревни видел и написал жене.
Гагара, получив похоронку и обезумев от горя, ходила вечерами в поле за овинами и пела песни, боялись за неё, думали, тронулась умом баба, а она, бывало, и говорит: «Мне по вечерам слышится, как за деревней гармошка играет, вот я и бегу, пою во всю глотку, вдруг это Санко мой домой шёл да и приплутал маленько, так чтобы услышал…»
Но за четыре года войны горе Гагары всё-таки поулеглось, душа пооболела, поэтому с окончанием войны она никого домой уже не ждала. Ребятишек до войны родить она не успела, так и жила себе одна-одинешенька без какой-либо надежды на устройство своей вдовьей судьбы.
- Это она меня ждала, - говорил Тит, томно прикрывая глаза. – Меня ведь к вам неслучайным ветром занесло. Сдружился я в госпитале с парнем из ваших краев, он мне и нахвалил, поезжай, мол, Тихон, устроишься пока у моей матери, а как война кончится, и я приеду, устрою тебя, там теперь поди и безногие сгодятся. Будем вместе на льнозаводе работать. Ты, говорит, знаешь, какие льны у нас растут, по грудь человеку, руки да руки нужны, а там и женим тебя, не сомневайся, девок, знаешь, у нас сколько за войну наросло.
Я и поехал, чего мне было терять, домой таким уродом я возвращаться ни за какие коврижки не захотел.
Приехал, домик нашёл и калиточку, было, толкнул. А тут горе, мать-то друга моего в реке утопла, полоскала весной бельё, а льдинка под ней и подломилась. Дом без хозяйки пустой остался, соседи меня и пустили в нём пожить до поры до времени.
А кормиться чем-то надо. Вот я взял с полки гармонь моего друга, поддьяволил её и пошёл на рынок. Играю, песни жалобные пою. Народ хоть тут и бедно жил, но при взгляде на мою вывернутую ногу, подавали, деньгами мало, а так кто пару картошек, кто ломоть хлеба.
Так я и жил, бабёшку всё себе присматривал, думал, что, может, какая-нибудь пожилая на меня позарится, молодым-то я зачем? И нога, и опять же мужское мое богатство война подпортила, ни деток от меня, ни удовольствия.
А тут как-то гляжу, плывёт такая-то пава, я даже глаза зажмурил от её красоты. Гармонь придержал, а она подошла, ласково так на меня поглядела и просит: «Поиграй, поиграй, солдатик…» Да как запоёт, а сама, гляжу, слезами умывается.
Я хочу встать, унять её, а встать никак не могу, нога моя покалеченная мешает. Она шапку мою с земли подняла, грязь отряхнула, надела мне на голову и говорит: «Хватит тебе тут побираться, ко мне жить поедешь, меня будешь веселить, ничего делать не заставлю, ты только играй…»
Посадила меня на телегу, хлестнула кобылу вожжами и повезла меня в новую жизнь…
На этом месте Тит всегда прикрывал ладонью глаза, пряча навернувшуюся слезу и глубокомысленно произносил: «То-то!»
Гагара и правда работала за двоих, ломалась на ферме и свою скотину держала. За всю жизнь ни разу не попрекнула Тита за то, что нет у неё помощника. Зато со своим Титом она на всех свадьбах была первой гостьей. Зовут-то Тита с гармошкой, чтобы повеселил народ, а она, знамо дело, при нём.
Идут, бывало, по деревне, он впереди на своих двух палках подпирается, а она сзади гармонь несёт. Он медленно идёт, почти ползёт, но не было ни разу, чтобы она его обогнала, уважала и ценила шибко его мужское достоинство.
А уж как, бывало, он заиграет, она глаз с него не сводит, сидит, любуется, ждёт, пока он скажет: «А теперь, гости дорогие, пусть моя Галина спляшет…». Все обычно расступятся, а Гагара выйдет, шаль кашемировую на плечах поправит, поклонится публике в пояс и пойдёт мелкой дробью.
Я в силу своего возраста один только раз видела, как пляшет Гагара, это, скажу вам, было зрелище незабываемое, казалось, этой паре все жизненные невзгоды, что море по колено, они жили в эти минуты только друг для друга, и все понимали, что нет сейчас во всей вселенной счастливее людей, чем они.
Запомнились мне ещё и деревенские вечера, когда Тит выползал на свою лавочку, а Гагара следом выносила гармошку. И он начинал играть…
Замирала деревня, плыли звуки из конца в конец, тревожили, бередили душу, случалось, и плакали люди, слушая, как говорит гармошка Тита.
А ещё Гагара очень гордилась перед деревенскими бабами учёностью своего мужа, который перед войной окончил десятилетку и даже успел поучиться в железнодорожном техникуме. Много книг читал, да не какую-то там макулатуру из сельской библиотеки, а специально за книгами ездила Гагара в город и привозила те, которые у Тита были внесены в список. Иногда городская библиотекарша и сама ему посылала книги с любой оказией, уважали, знать, такого читателя.
Перед сном Тит обязательно читал жене вслух, растолковывал ей, окончившей два класса, то, что было непонятно, шутил над её непонятливостью, но не зло, по-доброму шутил, а она утром хвасталась бабам на ферме:
- Бабы, мой-то вчера мне про какого Зенхаура читал. Читал, читал, я и уснула. И вот снится мне, милые мои, этот самый Зенхаур, весь наганами обвешен и просит меня, это во сне-то: «Галюха, спрячь бомбу!». А я испугалась, вся дрожу, спрашиваю его: «Куда же я ее спрячу?». Он так нехорошо как-то улыбнулся и отвечает: «А спрячь в штаны…». Я не растерялась и отвечаю: «Так, дурак, у меня штаны-то без потолока…»
При этом Гагара закрывала ладошками лицо и, хохоча, валилась на солому, всем своим видом показывая бабам, какая она счастливая.
Чтобы скрыть свою худобу, она всегда носила две кофты, надетые одна на другую, когда спрашивали её, не жарко ли, она отвечала:
- Нет, нисколечко. Тимоша говорит, что так я выгляжу покорпуснее…
Тит, никогда не болевший и являвшийся по первому зову на любую гулянку, вдруг отказался играть на выпускном вечере. Сколько его директорша Катерина Петровна, лично навестившая их домишко, не уговаривала, он только тряс головой, вызывая полное недоумение.
Деревня решила, что начал стареть Тит, раз лишает свою Гагару удовольствия показать новые туфли и отчебучить по звонкому школьному коридору. Она уж хвасталась бабам, что Тит и набоечки железные со старых туфель на новые переставил, а тут…
А дня через два вся деревня загудела от новости, что Тит поехал в больницу «с печенью», а его сразу отправили в область, и что там будут делать ему какую-то тяжёлую операцию, за исход которой даже и сам врач не ручается.
Гагара бросила всё хозяйство на брата и уехала вслед за мужем. Кормила его с ложечки, ночи не спала, пелёнки меняла, сама не ела, не пила, превратившись в сухую сучковатую палку. Но поднять Тита так и не смогла.
Когда гроб с его телом подвезли к дому, она упала на грудь к мужу и стала покрывать его мёртвое лицо поцелуями. Еле оттащили. А когда закончились поминки, и все разошлись, увидели деревенские, что идёт Гагара по деревне с гармошкой на плече, прямо в поле идёт, лицо к небу подняла, света белого не видит.
Думали, что она опять песни петь будет, а она нет. Дошла до кладбища, поставила гармошку на могилку и вернулась. Прямо одетая легла под одеяло и замолчала. Неделю не могли её поднять или хотя бы слова добиться, так и умерла молча. Похоронили её рядом с её любимым Тимошей.
Приезжали какие-то наследники Тита, походили вокруг их покосившейся избушки, покачали головами и уехали, а через год на их могиле появился памятник, один на двоих, вместо фамилий и фотографий была на этом памятнике выбита гармонь. Ну, что же, наши, деревенские, и так знают, кто тут лежит, а чужим и знать необязательно.
Дорогие читатели! Благодарю за лайки, комментарии
и репосты!