Осенним вечером, как всегда, ветка бузины царапает крайнее от крыльца окно. И вдруг в это окно кто-то стучит. Я бросаюсь на стук и хочу посмотреть, кто там. Меня останавливает мама: «Не открывай занавеску! Нельзя!» Мы только что с ней занимались светомаскировкой: я подавала гвоздики, а она, стоя на табуретке, приколачивала их и занавешивала окна старыми одеялами и самоткаными покрывалами с двух сундуков, «дерюгами», как их няня называет.
Мама идет в холодный коридор и с кем-то разговаривает. Потом возвращается и объясняет нам с няней, что это, видимо, старшеклассники, им поручено проверить светомаскировку. Они сказали, что в нашем окне видна полоска света. Мама недовольна: «Да просто придираются!». Но пришивает еще одну петлю, просит гвоздик и перевешивает занавеску.
На другой день, когда мамы нет дома, няня, придя от соседки, шепчет мне:
— Говорят, над Глотовкой фашистский самолет летал.
— Над какой Глотовкой? — не понимаю я.
— Ну, станция такая. Помнишь, я показывала дымок над лесом? Поезд шел с Вешкаймы, а дальше-то — Глотовка. Говорят, — няня опять понижает голос, — там военный завод есть. Вот и летают, окаянные!
Эта осень какая-то тревожная. Тревожно звучит голос Левитана из черной тарелки на стене. Тревожится мама, спрашивая, как только входит в дом: «Письмо от папы есть?» Папа пишет часто, но маму это не успокаивает. Прочитав сначала про себя, потом нам с няней вслух, она идет с письмом к большой карте и отмечает, где папа сейчас находится: Поворино, Камышин, Сталинград... И мне велит посмотреть.
И с работы мама приносит плохие новости: убит одноклассник нашей Веры Сережа Ирисов, единственный сын заведующей аптекой. Это известие я переживаю особенно остро. Я никогда не видела Сережу, но помню, как Вера, придя из школы, смеясь, рассказывала о его проделках.
Один раз, это было еще до войны, он слепил из мякиша чернильницу, налил в нее настоящие чернила и на спор съел ее. Сережу вызывали к директору, а класс за него переживал. Я по Вериным рассказам запомнила этого веселого беленького мальчика, и теперь, когда думаю о нем и его маме, у меня что-то ноет и жжет внутри.
Мимо нашего дома примерно в одно и то же время скачет на костылях одноногий парень, пришедший с фронта. Он живет на соседней улице. Моя мама знает этого парня, она уговаривала его не пить, взять себя в руки. Но он не может... Назад с базара его везут на тачке мать и сестра, а парень ругает их на чем свет стоит и сам же плачет...
Еще однажды я встретила на улице знакомую девочку, почти мою ровесницу. Она шла, и рядом с ней на колесиках ехал, отталкиваясь деревяшками, безногий инвалид, ее отец. Было очень странно видеть небольшую девочку, которая выше своего взрослого отца...
Второй год идет война. И от нее одно только горе. Немцы дошли уже до Сталинграда и, если Красная Армия их не остановит, они могут пойти вверх по Волге, и тогда прямо к нам? Мама показывала мне на карте, где Сталинград и где Ульяновск, от него до нашего Карсуна всего, сказала мама, сто километров.
— Ну разве наши допустят?! Вон как сражаются! И папа наш там, в самом пекле теперь. — Тут мамин голос сдает, и она напускает на себя сердитый вид: — Хоть бы немножко поберегся!
А папа пишет бодрые, даже веселые, как мне кажется, письма. Что живет он в щелях и землянках, что им там «не скучно», постоянно прилетают немецкие самолеты, что давно уже перестал считать бомбы, которые падают с неба. Еще пишет, что обед часто готовит сам на костре, что недавно подкармливал одного татарчонка. (В этом месте у меня чуть слюнки не потекли.) Татарчонку, рассказывает папа, очень нравится гречневая каша-концентрат, мальчишка говорит: «Бик якши кара бутка». Еще бы, гречневая каша не понравилась! Нам бы тоже...
И вдруг после Нового года письма от папы перестали приходить. Радио передает сводки со Сталинградского фронта, там все жарче и жарче, а от папы ни слуху ни духу. Все писал, писал — и вот, на тебе, пропал. Газеты я аккуратно беру: их почтальон подсовывает под дверь с парадного крыльца. Я, как только заслышу шаги по ступенькам, так сразу одеваюсь и выхожу в холодный коридор, газета уже на полу лежит. И ее непременно надо развернуть и потрясти — вдруг там письмо?
Но идет день за днем, неделя, другая...
«На папу это не похоже. Что-то случилось. Думаю, мне придется поехать и его разыскивать». — Мамины слова нас с няней пугают. Неужели, правда, с папой что-то случилось? И как это мама поедет на войну? И что же, мы одни останемся?!
Однажды, уходя на работу, мама сказала:
— Сегодня с Дуней полезешь в погреб, она там приберется, а ты посмотришь, попривыкнешь. Мало ли что, вдруг посидеть там какое-то время придется. Ну, вдруг воздушную тревогу объявят. Конечно, не должно быть, но все-таки...
У нас во дворе «у тоничкиного забора» притулился бревенчатый домик: в нем погребица, а внизу под землей — погреб. На погребице прямо на земляном полу хранятся всякие интересные вещи. Я сразу бросаюсь к нарядной коляске на деревянных колесиках с фигурными столбиками по бокам. Я еще помню, как меня возили в ней. «А вот этого не помнишь,— няня показывает на большую старую корзину.— К теплу поближе на табуретки ставили, и ты в ней спала. Эх, и забавная была! Жмуришься, бывало, потягиваешься, причмокиваешь!»
Еще на погребице есть старый папин велосипед, такой старый, что и продать нельзя. В углу — две пары лыж с бамбуковыми палками. Справа у стены — пустой деревянный ларь, в нем раньше держали муку. Няня открывает его, наклоняется, шарит там, охает, ворчит про себя: «Вот ворона старая, памяти-то нет, а ведь еще давеча хотела...»
— Чего ты давеча хотела? — спрашиваю.
— Да так. Ничего. Давай-ка в погреб.
По такому случаю мы обе одеты в ватные телогрейки, она мне свою отдала, поменьше, а сама в маминой. Няня убирает какие-то дерюги сверху, берет за ручку и откидывает тяжелую крышку погреба, потом вынимает еще несколько дощечек, закрывающих лаз. Я держу керосиновую лампу, но внизу чернота, ничего не видно.
— Лестницу-то давно чинить пора,— говорит няня, начиная спускаться и принимая от меня лампу. — Тут одна приступка плохая, ты осторожней, ногой щупай.
Лампу она поставила внизу и теперь помогает мне спуститься. Перекладины скользкие, я крепко держусь руками, а мои ноги переставляет няня. И ничего страшного — я уже, оказывается, в погребе!
Глаза понемногу привыкают и, хотя лампа мигает, можно уже осмотреться.
— Это сусек для картошки. Да гниль одна осталась, надо чистить, — вздыхает няня. — Тут у нас кадушки для соленой капусты, огурцов... На будущий год, коль уродятся, насолим. Мать-то что сказывала? — вдруг меняет она разговор. — Сидеть нам с тобой в этой сырости? Да нихто не прилетит! Отгонют немца, вот поверь слову, отгонют! Ну, все равно одну-то кадушку надыть наверх поднять. Сичас я ее веревкой обвяжу, потом с Надей вынем.
Няня моя разговаривает так, как говорили в её родной деревне Ширяево, далеко от нашего Карсуна. «Надыть» вместо «надо», «бежу» вместо «бегу», «хтой-то» вместо «кто-то»... Мама очень рассердилась, когда вдруг обнаружила, что и я так говорю, и стала меня переучивать. Но мне все равно очень нравятся нянины присказки: «Кочережка — брат Алешка, а ухват — брат Иван», «Сидят два друга — супонь да подпруга», «За морем телушка-полушка...» Складно и весело!
На другой день, как мы слазили в погреб, няня утром меня разбудила и с таинственным видом сообщила, что у нее для меня «суприз». Без разговоров я оделась, умылась ледяной водой (даже льдинки в ней плавали, потому что русскую печь в кухне уже нечем топить). И няня с сияющим видом преподнесла мне... колобка на блюдце. Он был маленький, но самый настоящий: нос, рот, глаза и даже брови! Долго я в него играла, любовалась им, но голод не тетка. Дала няня мне кипяточку, размочила я бедного Колобка и съела. А потом уж стала спрашивать, где она достала такое чудо. Няня посмеивалась, отнекивалась...
Оказывается, мы недаром вчера «наводили ревизию» в домике «у тоничкиного забора». Эта «ревизия» надоумила няню взять три куриных перышка, которые она хранила с тех пор, как были куры, и обмести стенки внутри деревянного ларя. В общем, по сусекам поскребла, прямо как в сказке, вот тебе и «суприз»!
— Няня! А тебе? — спохватилась я.
— Не маленькая, чать. У нас с матерью картошечка была, да вон и тебе осталось.
В этот день случился еще один замечательный сюрприз: пришло долгожданное письмо от папы. Из госпиталя. Папа писал, что был тяжело болен, но теперь поправляется, и наказывал маме к нему не ездить, оставаться дома с семьей. С тех пор снова наладилась наша переписка, я тоже садилась за большой стол напротив мамы и печатными пока еще буквами поздравляла папу с наградой, к которой его представили, и желала поскорее выздоравливать.
В начале февраля по радио играли веселые марши, и Левитан торжественным голосом сообщал о разгроме фашистских войск на Волге. А папа писал в новом письме, что скоро из Камышина уезжает на запад, и, не удержавшись, восклицал: «Здорово попало мерзавцам под Сталинградом! Попадет еще!»
Нам с мамой очень понравилась эта фраза, и мы с удовольствием повторяли: «Здорово попало мерзавцам!» И снова: «А здорово попало мерзавцам!» И мама не ругала меня за то, что я говорю грубое слово.
Воспоминания Лидии Витальевны Мишлановой опубликованы в книге "Детство. Военное, обыкновенное..." (Пермь,2010).
Вы можете почитать их на нашем канале:
Лидия Мишланова. Детство. Военное, обыкновенное...
Лидия Мишланова. Что такое цаги?
Лидия Мишланова. Утро вечера мудренее...
Лидия Мишланова. Митисай и Марёшка.
Лидия Мишланова. Прощай, Мурка!
Пишите свои впечатления, воспоминания, отзывы!