Старость – пугающее слово, а уж старость в доме престарелых – это вообще, мрак. Жуть брала, стоило только представить. Но оказалось, что душевное состояние пожилого, да, наверное, и любого человека зависит не от места, в котором он живет, а от состояния души, вернее, от настроя, который он этой самой своей душе даст.
Причём умение настраивать себя на позитивный лад не даётся легко, над этим надо работать, чувства свои позитивные тренировать, на окружающую действительность и людей, из которых эта действительность состоит, смотреть под способствующим хорошему настроению углом зрения.
И я благодарна судьбе, что она подарила мне встречу с такими людьми.
Недавно надумала я посетить дом-интернат для престарелых. Там случилось доживать свой век моему дальнему родственнику Николаю Степановичу. Ему как раз исполнилось девяносто два года.
В своё время, что это был за мужчина! Бывший фронтовик, офицер. Его брюки-галифе не одну бабёнку в округе с ума свели. В галифе и в хромовых начищенных сапогах приходил он обычно к памятнику погибшим воинам-землякам в День победы. Хорош был в зрелые годы, знал это и следил за собой, любил то и дело доставать из маленького кармашка пиджака расчёску и поправлять пышную свою шевелюру, которая волной с синим отливом неукротимо плескалась на ветру.
Образования большого он не имел, если не считать образованием довоенные четыре класса да школу комсостава, которую прошёл в войну в ускоренном порядке. В остальном его жизнь образовывала, ну и, конечно, наложили свой отпечаток послевоенные годы, проведенные в Германии, когда там наша армия устанавливала послевоенный порядок. Но и при недостатке образования в рядовых он не ходил, вся трудовая жизнь прошла около власти, которой он зачем-то был нужен.
Но годы сделали свое паршивое дело, некогда пышная и кудрявая его шевелюра поредела, но лысина так и не проявилась, спина ссутулилась, но ростом он меньше не стал, правда, вот про сапоги в гармошку пришлось позабыть и перейти на домашние тапочки. Этот факт всякий раз, когда он собирался сделать выход «в люди», повергал Николая Степановича в полнейшее уныние.
Оправдывал себя лишь только тем, что причина – война, лежание в снегах под Сталинградом в суровую зиму сорок третьего года бесследно не прошло. Говаривал, что по этой причине и детей ему Бог не дал, хоть была его жена Елена телом здорова и в бёдрах широка, как настоящая русская печка, рожать бы да рожать.
И вот после смерти жены попечалился он, попечалился один, но совершенно не приспособленный к ведению домашнего хозяйства, надумал ехать в дом-интернат. И соседи, и немногочисленные родственники немало его отговаривали, власти даже соцработника в помощь обещали, а он ни в какую, говорил, что на народе ему легче будет.
Побились, побились, да так и отступились, оформили. А навещали его наши деревенские часто, то родня, то соседи. Вот и я собралась с Днём рождения поздравить, повнушать, что, мол, «года-ерунда, коль душа молода» и прочую чепуху, которая не успокаивает, а только лишний раз на грустные размышления наводит.
Мне показалось, что Николай Степанович меня ждал, хоть я и не позвонила ему о своем приезде, но стол уже был накрыт.
Он мне обрадовался, долго расспрашивал о делах в колхозе, охал, качал головой и сожалел о стариках, которые за это время успели переселиться в мир иной.
Время шло, неспешные разговоры про деревенскую жизнь мне стали надоедать, но к столу он меня почему-то всё не приглашал. В какой-то миг, очевидно, заметив мои недвусмысленные взгляды, он вдруг произнёс:
- Погоди, не егози, успеешь… Скоро должна моя женщина прийти…
От удивления у меня очки так на лоб и прыгнули: вот это дед, вот это даёт!
- Николай Степанович, так ты ещё здесь и шашни завёл, ах ты, старый греховодник! Вот Елена-то тебе задаст, когда к ней явишься…
- Да не шуми ты, не шуми, какие шашни, погляди на меня… Но для души женщина имеется!
И вот раздался лёгкий стук в дверь, дед попытался вскочить, но уронил костыль и, обреченно махнув рукой, опять плюхнулся на диван.
Дверь приоткрылась и в неё не вошла, а как-то неловко, боком, протиснулась маленькая элегантная старушка, явно, не деревенская. Была она красиво причёсана, а под очками, которые её ни капельки не портили, угадывались аккуратно наложенные тени. На тоненьких, сведённых ревматизмом пальцах блестел бесцветный слой лака. Она прошла к дивану, протянула Николаю Степановичу руку, и он, нисколько не стесняясь меня, эту сморщенную маленькую руку нежно поцеловал.
Только после этого она повернулась ко мне и, прижав руку к груди, произнесла:
- Добрый день! Я - Дарина Петровна!
Приняв мой ответный поклон и, познакомившись, она заворковала, повернувшись ко мне вполоборота и одновременно адресуя свой рассказ Николаю Степановичу, который глядел на неё (Ей Богу!) мальчишескими влюбленными глазами.
- Я совсем недавно переехала в этот дом печали и вот уже нашла себе занятие, помогаю Николаю Степановичу скрасить одиночество… Муж мой, с которым я прожила в любви и согласии шестьдесят семь лет, недавно умер. Он у меня служил в театре, был интеллигентнейшим человеком, любил меня безумно, всю жизнь пылинки с меня сдувал… Не подумайте, что хвастаюсь, то истинная правда. Деточек своих мы рано похоронили, так случилось, а возраст, сами понимаете, вот и не осталось у меня другого выхода…
Она как-то застенчиво улыбнулась и присела на край дивана.
- Как вам здесь, вы, наверное, к другой, более комфортной жизни привыкли? – спросила я.
Она опять улыбнулась:
- А знаете, хорошо. Я не жалуюсь, живу, как у Христа за пазухой, уберут, накормят, подлечат. Общения – хоть отбавляй… Комнатка, правда, маленькая, но зато я в ней одна, я перенесла в неё некоторые самые дорогие сердцу вещи, даже шторы, договорилась, чтобы мои повесили… а теперь вот ещё и Николай Степанович, такой замечательный!
И от восторга она чуть не захлопала в ладоши, чем совершенно смутила Николая Степановича, который не сводил с неё своих красивых, с лёгким прищуром глаз.
- О, я ведь здесь ещё и выступаю, стихи читаю со сцены, знаете, мозг не должен лениться, его надо всё время тренировать, а то у него быстро дружок появится, знаете, с таким немецким имечком, Альцгеймер!
И она уже громко и озорно расхохоталась.
- А читаю я хорошо, жизнь в атмосфере театра оставила свой отпечаток. Мне даже аплодируют, просят ещё… Это всё так напоминает мне театр, молодость, поклонников…
Она опять засмеялась:
- Не удивляйтесь, в театре служил муж, а поклонники были у меня! Вот и сюда я ехала с настроением: не закисать! Знаете, дамы в моём возрасте любят поныть, пожаловаться на внуков и правительство, поругать молодежь и её нравы, а я нет! Я на всё стараюсь смотреть позитивно. Каждое утро просыпаюсь, слушаю своё тело, нахожу ту его часть, которая в данный момент не кричит и даже не ноет от боли, и начинаю готовить себя к предстоящему дню.
- Она и меня научила, - вмешался в наш разговор Николай Степанович, - велела каждый день принимать, как подарок судьбы, нам же не так уж много и осталось быть на этой земле. Поэтому надо осознать: проснулись, живы и даже есть силы, чтобы подняться, - это уже подарок.
Я не встаю с кровати сразу, а начинаю постепенно вспоминать свою жизнь, когда я был молодой и сильный, бочку с соляркой мог один на дровни закатить. От таких воспоминаний у меня в мускулы как будто прежняя сила возвращается, настроение хорошее появляется, беру себя в руки и поднимаюсь… А дальше всё по кругу…
После обеда ко мне каждый день мой подарок приходит, моя женщина! Дарина Петровна учит меня будить в памяти только хорошие воспоминания, я и стараюсь, этим и заряжаюсь. О возрасте практически не думаю, у меня бабка сто три года прожила, ну почему я должен прожить меньше? Врачей по пустякам не беспокою…
Она, знаешь ли, мне даже ворчать запретила, говорит, что старые ворчуны - вреднее табачного дыма, окружающие не хотят с ними рядом быть… Мы с ней вместо этого песни поём, вот сейчас выпьем по капельке и споём…
И тут Николай Степанович вспомнил про свой день рождения, но мне уже надо было спешить на автобус.