Эту книгу я попросту спасла. Ну кто-то, может, скажет, что прикарманила. А другой скажет – продлила ей жизнь.
В тот год Кэмбриджский лицей, где я одно время зарабатывала на корку хлеба, въехал в новое здание старой, наспех отремонтированной школы.
В далеких 30х-50х годах бабушкина подруга Маша Казакова преподавала в этой школе русский и литературу, потом собственно школу перевели в новое здание, отдав старое лицею.
Книги из старой школьной библиотеки были свалены в кучу в коридоре, и только можно было догадываться, какая участь их ждала. И вдруг я увидела лежащую сверху
книжку Чуковского «Серебряный герб» -
точь-в-точь такую, как я читала в детстве, 1963 года издания, потрепанную многочисленными Машиными учениками, замусоленную, но все-таки еще годную к употреблению. Казалось, она специально оказалась на самом верху кучи, лежала там и подмигивала: «Возьми меня!»
Я и взяла ее почитать. А когда решила вернуть – тех книжек уже не было, пришлось оставить себе.
Наши взаимоотношения с этой книгой насчитывают – страшно сказать – несколько десятилетий.
В раннем детстве мне рассказывали о том, как автор «Айболита» и «Чудо-дерева» подвергался гонениям за то, что был сыном прачки, потом, когда я уже научилась читать, я нашла массу подтверждений тем словам в книге – да, действительно, детский мозг, видимо, на то и детский, чтобы безоговорочно принимать на веру то, что слышишь и читаешь, и вот эту обиду за Корней-Иваныча я пронесла с собой через всю жизнь.
И хоть личных претензий к царскому режиму я не имею, но за него мне было действительно больно.
И что же я вынесла из той же самой книги теперь?
А то, что мы, советские школьники, и думать не могли выкидывать такие фокусы, какие позволял себе уважаемый классик во времена ранней молодости. Потому что из английской спецшколы, где я училась, на выход попросили бы сразу и с вещами.
После целой череды проделок юный Коля Корнейчуков был наконец-то вызван к директору гимназии, причем такой вот «хамской» фразой»:
«Не будете ли вы великодушны пожаловать ко мне»,
в которой Иваныч усмотрел жуткое издевательство по отношению к своей сиятельной персоне, и директор принялся его распекать. А поскольку был «обруселым немцем», распинался он основательно и «всегда очень долго, так как сам упивался своим краснобайством».
Тут я вспомнила дежурные вопли наших училок на перемене:
«Не прислоняйтесь к стене! Не пачкайте чистые стены своими грязными платьями» -
в стране победившего социализма со школьниками обходились куда как "любезнее".
Но в случае с нашим страдальцем долго распинаться у директора не получилось, так как классик, недолго думая, закричал директору «прямо в лицо, что все это ложь, ложь, ложь и, когда он попытался продолжить свою речь, я с визгом зажал себе уши руками, чтобы не слышать этой невыносимой неправды. Директор схватил меня за руки и стал отдирать их от моих ушей, но я сопротивлялся отчаянно».
Нет, каково? То есть он попросту устроил драку с директором, приправленную визгом и криком.
Меня всегда поражали люди, способные повернуть дело к своей выгоде. Нет, это не я виноват, это меня все обижают. Это не я безобразно себя веду, это меня гнобят за происхождение.
Тогда бы, наверное, и вообще к гимназии близко не подпустили, если б дело было в том, что незаконнорожденный сын крестьянки, переквалифицировавшейся в прачки, не достоин сидеть за одной партой с сыном бывшего полицмейстера Риги, владельца ресторана или фабрики, но ведь до пятого-то класса его там все-таки доучили.
А, позвольте, сестрица его единоутробная, которая так и продолжала учиться в гимназии, поскольку вела себя прилично, это как? Происхождение не мешало?
В общем, разочаровалась я в классике детской литературы – нехорошо передергивать, перевирать и перетолковывать факты, подкладывая их под социальный заказ и собственные интересы.
А уж фраза-то, которой он заканчивает свое повествование, так и просто меня доконала:
«для полного счастья мне хотелось бы, чтобы вы разделили со мною мою лютую ненависть к …» – дальше перечисляются тот самый директор гимназии, с которым он же и сцепился, инспектор гимназии, посмевший делать ему замечания, еще пара одноклассников, с которыми отношения на заладились – «и прочей отвратительной нечисти, которая хоть и вывелась из нашего быта, но еще не до конца…, но мне очень хочется думать, что теперь легче расправиться с нею, чем в ту темную и злую эпоху, которую я пытался изобразить в этой книжке».
Зато уж при социализме жизнь задалась: работал, фактически, за еду – читал лекции, получая за них паек, ведь четверых детей надо кормить.
В девять лет заболевает туберкулезом младшая, Муся, любимица, и спустя два года умирает. А в двадцать шестом старшую, Лидию, отправляют в ссылку, исключают из университета – на машинке Чуковского была напечатана листовка, не понравившаяся власти, Чуковскую связали с этим делом и репрессировали.
А уж сколько Лидия Корнеевна навидалась в бесконечных очередях в «Кресты», куда в страшном тридцать седьмом носила передачи для мужа, – думаю, что никаким пером не описать.
Да и самому Корнею Ивановичу периодически доставалось от партии и правительства – то линию гнет не ту, то не под тем углом, то не печатать, то опять вроде можно…
Интересно мне, жалел ли он о «темной и злой эпохе», которая позволила ему даже без образования отправиться корреспондентом газеты в Англию, и купить впоследствии двухэтажный дом в Куоккале, и содержать лишь на литературные заработки троих детей?
А Вы как думаете, прав был Корней Иванович?
#persona grata рт