Для кого-то это будет откровением, кто-то сразу закроет страницу и сотрёт тут же воспоминание о ней. Но мы должны знать!
Повесть "На обратной стороне Луны..." /Автор Константин Тарасов/ (продолжение)
Караульные провели нас по длинному, плохо освещённому коридору. С обеих сторон тянулись тяжёлые двери тюремных камер. Слева располагались камеры общие, многолюдные, с двухъярусными кроватями и тусклым светом. Там содержались за разные нарушения воинской дисциплины солдаты срочной службы, или "губари". Я успел даже рассмотреть одну из камер через открытую дверь, в которой резко повернулись несколько голов в нашу сторону, и подозрительно провожая взглядами новоиспеченных сидельцев.
Справа - одиночные камеры. Вот по ним нас и развели с Беловым. Двери с лязгом захлопнулись. Теперь нас отделяет друг от друга толстая и шершавая стена. Камера узкая, длинная, с высоким потолком, ,с неровным земляным полом и с маленьким зарешеченным окошком на двухметровой высоте. Когда то грубо набросанный на стены бетон застыл на них сплошными острыми шипами.
Я попытался подтянуться до окна, ухватился за металлические прутья. Мне удалось, но из окна видна лишь другая высокая стена. Кроме старой фляги с водой да кружки, в камере ничего нет. Немного постояв и осмотревшись, я сажусь на пол и прислоняюсь к колючей, режущей спину бетонной стенке.
Где-то за окном слышится знакомый рокот дизеля-генератора. Лампочка под потолком горит тусклым жёлтым светом. Успокаивает, что где-то рядом за стеной находится Жорка. Я стучу ему, но он не слышит. Связь с ним теперь потеряна. Что же будет дальше?
Сегодня за день столько всего произошло, что сразу и не охватить, не передумать, не переосмыслить. Единственная мысль главенствует - как бы сообщить домой, отослать весточку, что жив и всё у меня хорошо. Сколько уже времени прошло, как я пропал для них. Что там сейчас творится?!
Вот и первый ужин в тюрьме. Принесли чай, хлеб и гороховое пюре. Всё это просунули через маленькое отверстие в двери. Во рту у меня уже сутки ничего не было. А лучше бы покурить сейчас. Усталость и сон наваливаются всё больше. Я ищу на полу место поровней. Ложусь, поджав под себя ноги. Благо, что в камере не холодно.
Утро следующего дня начинается с беготни и шума в коридоре. Караульный наряд разносит завтрак. В туалет выводят два раза в день, но и для этого надо настойчиво попросить. К нам, похоже, относятся гораздо строже, чем к обычным "губарям", ведь в нас видят опасных преступников. Иначе не стали бы нас держать в одиночных камерах. Логика простая.
В течение дня в мою камеру никто не приходит. Перед отбоем заключённых выпускают в коридор, и начинается "потеха" - забег в дальний угол за нарами. Они складируются в дальнем углу и представляют из себя тяжёлые деревянные конструкции для сна. Эти нары, как я понял, предназначались только для "одиночников", содержащихся в тюрьме. Эти люди находятся под следствием или уже ждут отправки в Союз для дальнейшего суда. Мне довелось с ними встречаться в коридоре. В основном, это взрослые мужики-подследственные офицеры и вольнонаемные. Камеры начинают открываться поочерёдно, начиная с одного угла, а так как моя камера открывается последней, то и бежать мне уже нет смысла - все нары уже разобраны, тем более что на всех их всё равно не хватает.
Так проходят первые три дня в неволе. В полдень в камеру пришли конвоиры и, надев наручники, вывели из здания тюрьмы. Жаркий солнечный день и тёплый ветерок стали для меня настоящим подарком. Неподалёку от тюрьмы размещается щитовой модуль, туда мы и направились. В одном из помещений за столом сидел седой, худощавый, уже немолодой подполковник-особист.
Он начал допрос издалека. Предложил закурить, стараясь расположить к себе. Кто-то наивно поверит в его доброе расположение. Но это обманчивое поведение. Его вовсе не интересует твоя судьба и всё, что ты успел пережить и вынести. Его интересует: кем ты завербован, чьей разведкой, явки, пароли, адреса, связные и прочая ахинея.
На все вопросы особиста отвечаешь с охотой и доверием, ведь скрывать тебе нечего. Он же, выслушав тебя, в свою очередь заявляет, что не верит ни одному твоему слову. Всё начинается сначала: вопросы, вопросы, вопросы. И так ежедневно, несколько часов подряд. Вот уж, действительно, не жалко им своего времени, так глупо растрачиваемого.
Устав оправдываться, решаюсь на выдумки, думаю наговорить на себя , только бы он прекратил доводить до полного отчаяния. А особист входит в раж и "давит" всё больше и больше, "выкладывая козырные карты": если не будешь сотрудничать со следствием, не признаешься во всём, то грозит минимум семь лет где-нибудь в далёкой Сибири, а оттуда вряд ли вернёшься, ведь уголовники не любят шпионов и изменников Родины.
Раздавленный и опустошённый, уходишь в свою одиночку, где ждут листы бумаги и карандаш. Весь остаток дня ты проводишь в описании каждого своего шага за последний год, не упуская даже мелочей. Казалось, вся эта писанина, и ежедневные походы на допросы к непреклонному особисту, не кончатся никогда. (Как позже выяснилось, они даже предусмотрительно не сообщали нашим родным, что мы живы. Да и нам не разрешили отправить хоть короткую записочку. Мало ли что ещё может случиться...)
Прошло полмесяца, как мы с Беловым оказались в тюрьме Кабула. Лицо и руки стали одного цвета с земляным полом камеры. Кое-кто из уголовников при случайных встречах постоянно норовит отнять мои добротные ботинки. Пока не получается. Был и положительный сдвиг в нашей тюремной жизни - удалось наладить связь с Жоркой через одного чересчур любопытного караульного таджика. Бумага и карандаши в камерах теперь имелись, так что парню оставалось только передавать записки из одного застенка в другой, что он добросовестно и делал. Он даже угощал сигаретами, видно, чем-то мы ему понравились. Теперь мы с нетерпением ждали, когда "наш караульный" снова заступит в наряд.
Я никогда не видел лица этого таджика, так как он всегда оставался за дверью, но хорошо знал его робкий и совсем юный голос, запомнил и кисти его рук. Скорее всего, он был "первогодком" в армии. Спустя десятки лет, я и сейчас с благодарностью и теплотой вспоминаю этого солдата.
В одной из последних записок Жорка писал: "Вышку нам не дадут, так что радуйся. Скорее всего "впаяют" по семь лет. Это я сам случайно услышал. Ничего, братишка, когда мы выйдем, нам будет всего-то двадцать шесть".
Жорка ещё пытался шутить. А я не мог представить, какая это далёкая для меня дата - 26 лет. Да за что?! Как поётся в одной песне: нет нам покоя ни ночью, ни днём...
После отбоя из самого дальнего конца коридора теперь часто доносятся истошные крики истязаемого человека. Жутко слушать эти вопли. Над кем же так издеваются? Недавно на "губе" появился новый караул, и кто-то из них разузнал, что здесь содержатся бывшие пленные советские солдаты, а теперь - изменники, предатели, инструктора, "духи" и прочая-прочая.
Через своего знакомого таджика удалось узнать, что в той камере, откуда раздаются вопли, сидит забитое и полусумасшедшее существо, бывшее в плену. А ещё он "раскололся", что был телохранителем кого-то из важных полевых командиров. Новый караул, состоящий из старослужащих, в ночное время был предоставлен самому себе. Имея на руках ключи от камер, они легко входят в камеры и с удовольствием избивают таких заключённых, как этот "телохранитель".
Видел я как-то этого парня, когда его выводили из камеры на допрос. Это был маленький человечек, совсем еще подросток, превратившийся в забитого зверька, с испуганными глазами озирающегося по сторонам. Его детское личико с разбитыми и опухшими губами никак не вязалось с образом, который он для себя придумал. Я с горечью подумал тогда: "Да уж, это точно отважный боевик-телохранитель, гроза всех и вся, добровольно и сознательно перешедший на сторону врага. Только такому и мог полевой командир доверить свою жизнь..."
... Антисанитария в камере, протухшая вода и тюремная еда вскоре сделали своё дело. Последние дни я чувствовал себя совсем плохо. Тело колотило в ознобе, тряслись и подкашивались ноги, начались рези в животе и понос. В туалет выпускали по расписанию, так что терпи. Хоть голову о дверь разбей - не подойдут. О враче нечего было и заикаться.
Я валялся на полу, елозя ногами от спазмов в животе. Боль была ужасной. Под туалет пришлось приспособить единственную свою ёмкость - кружку, а испражнения выплёскивал через зарешеченное окно камеры. Хорошо хоть, что это оконце не было застеклено. Не мог же я гадить прямо в камере. Такова была эта неприятная правда жизни...
Между тем, караульные садисты добрались и до нас. Больше всего доставалось бедному Белову: я слышал эти глухие удары и крики друга за стеной. Бравые солдаты "отважно" отрабатывали "коронные удары" на "пленных духах". Они даже не пытались разобраться - прав ты или виноват. Не важно, главное, "отвести душу".
Вечером они вошли ко мне. Их было человек пять или шесть. Они нашли меня лежащим на полу. Особенно сильно меня "колотило" именно в этот момент.
-А ну, подъём, инструктор "духовский"!
Это самый рослый и шустрый скомандовал, глядя на меня. Другой, осторожно наклонившись надо мной, с опаской спросил:
-А чего это тебя так "колбасит"?
-Я болен. Лихорадка у меня.
Я даже не попытался встать с пола - чудовищная слабость беспокоила с раннего утра.
Толпа отпрянула, испуганно охнув.
-Валим, пацаны, скорее отсюда! Он заразный. Ещё подхватим от него чего-нибудь. Он сам скоро сдохнет.
Но эти шакалы всё же не удержались и ударили по разу ногой в живот и затылок. Очень это "по-мужски" - бить лежачего и почти бездыханного человека.
Правда, эти "смельчаки" больше в камеру ко мне не совались. Через пару дней мне стало легче - болезнь отступала. Удивительное дело, даже в таких условиях организм способен творить чудеса.
Допросы прекратились. Теперь мы безвылазно проводили дни в своих мрачных одиночках. Остаётся только смотреть в стену да вспоминать дом и всех близких, кто там остался.
Неожиданно у меня появился сокамерник. Его привели днём. Мы быстро познакомились и нашли общий язык. Парень этот был родом из Белоруссии, служил здесь, в Кабуле. Он был старше меня, высок, жилист, но выглядел очень уж болезненно, даже по сравнению со мной.
Через некоторое время мой новый знакомый рассказал мне свою историю. Он отслужил в Афгане уже около полутора лет, но и его не миновала эта беда - попал в плен, причём по собственной глупости и халатности. Захватили в предместьях Кабула, когда он отправился один и без оружия "побродить" по торговым рядам. В тот же день вывели из города, но недалеко. Поместили в глухую комнатку на втором этаже одного из домов.
Там просидел три дня, а потом, попросившись в туалет, умудрился выбраться наружу через выгребную яму и "дал ходу". За беглецом была организована погоня, но он успел добежать до ближайших горных расщелин и затаиться, а моджахеды все же сделали выстрел из гранатомёта в его сторону , один из осколков задел по касательной (парень прервал рассказ, расстегнул выгоревшую куртку "хэбэ" - его худощавая грудь была перебинтована грязной тряпкой).
Видимо, посчитав, что недостаточно показать грязную повязку, он осторожно размотал её. Я увидел рассечённую и уже подсохшую местами, но ещё сильно воспалённую рану. Видимо, осколок прошёл наискось по всей груди, развалив кожу. Поворачиваться и наклоняться ему было очень трудно. Запахнув куртку, он продолжил рассказ.
Моджахеды не стали дальше его преследовать, тем более что рядом были наши. На следующий день его подобрали советские солдаты. А через несколько дней парня "упрятали" в эту тюрьму. Он с жаром доказывал мне, что не виноват. Конечно, я прекрасно понимал его. И я ему верил. В завершении своего горького рассказа, он с досадой добавил: " Я и в плену-то был всего три дня".
Откровенность за откровенность, и я поведал ему свою "одиссею". Парень пообещал, что если его всё же отпустят, то он пошлёт моим родным от меня весточку. Адрес я ему оставил. С этим "собратом по несчастью" мы проговорили почти всю ночь - так соскучились оба по общению.
Увы, вскоре этого несчастного перевели в другую камеру. Ко мне, к огромной радости, поместили моего друга Жорку Белова. Это было неожиданно и удивительно. Но мы не возражали против такого поворота дела. Теперь будет, с кем поговорить, душу отвести, тем более что наше доверие друг к другу было полным.
Шёл двадцать девятый день нашего заключения...
Около пяти часов вечера к нам с Беловым в камеру вошёл незнакомый офицер и вежливо пригласил Жорку следовать за ним. До позднего вечера я с тревогой ждал его возвращения. Наконец, моего товарища привели обратно. Двое караульных солдат держали его "ватное тело" под руки. Осторожно усадив его на пол и прислонив к стене, солдаты, молча, вышли.
Я бросился с расспросами, мол, что да как? Белов меня не узнавал, он даже не помнил моего имени, глупо улыбался и смотрел остекленевшим взглядом. На мои вопросы почти не отвечал или начинал нести бессвязный бред. Тело его не слушалось, постоянно заваливалось на бок, и мне приходилось вновь и вновь усаживать друга ровно.
Конечно, я был напуган его непонятным состоянием. Я бесконечное число раз тряс его за плечо и твердил одну фразу: "Жорик, очнись, что с тобой? Это же я!" Он никак не реагировал.
Я довольно долго стучал в дверь и просил караул позвать врача, но никто даже не подошёл к камере. Жорик стал засыпать, я уложил его на земляном полу поудобнее. Его ужин так и остался не тронутым. Я практически всю ночь просидел рядом с другом, не сомкнув ни на минуту глаз.
Ранним утром Жорка открыл глаза. Он стал быстро приходить в себя. Сила и речь вернулись к нему. Я с тревогой спросил, мол, узнаёт ли он меня. С радостью воспринял его положительный ответ. Однако, на вопросы: Где он был вчера? Что с ним делали? Что вообще произошло? - ответить не мог.
Позднее он всё же припомнил, что сидел за столом с какими-то офицерами, и затем ему предложили выпить рюмку водки. Дальше - полный провал памяти.
Вечером Белов пришёл в норму, последствий от его таинственного отсутствия не осталось. Хоть это нас радовало.
Каждый день, проведённый на афганской земле, мог преподнести неожиданный поворот в судьбе. В этом я убеждался много раз. Судьбоносным оказался и тот день. И переломным. Рано утром нас поспешно вывели из камеры и, завершив недолгие формальности, освободили из этого мрачного заведения, не удосужившись ничего объяснить.
Мы с Беловым растерянно вышли за территорию тюрьмы. Яркий солнечный луч ударил по глазам, а свежий утренний воздух заполнил лёгкие. Разительный контраст с тёмным миром камеры. У выхода из тюрьмы стоял оранжево-жёлтый автобус "ПАЗ". Нас встречал сухощавый с пышными "будёновскими" усами старший прапорщик. Он был уже не молод - лет сорок с "хвостиком". Встречающий сухо попросил нас войти в салон автобуса. Там мы увидели старых знакомых - сидельцев "губы". Это были: бывший пленный солдат из Белоруссии и полусумасшедший "телохранитель". Они прямо в салоне переодевались в новенькую полевую форму, правда, старого образца. Через пару минут новые комплекты одежды и вещмешки подали нам с Жоркой.
Мы тоже переоделись, но новая одежда никак не могла украсить наши грязные, давно не видевшие воды и мыла тела, особенно грязные шеи и руки контрастировали с чистой светлой тканью формы. Да и лица наши заросли многодневной черной щетиной, превративши нас в стариков. Одним словом, все мы производили неприятное и отталкивающее впечатление.
Я наклонился к Жорке и полушёпотом произнёс: "Слышь, друг, нас опять куда-то везут. Хоть бы дали сначала умыться, а-то страшно на нас смотреть". Также негромко он ответил: "Да уж, видок у нас всех ещё тот..."
Автобус резко тронулся с места, и мы поехали по утренним улицам Кабула, пока мало загруженным транспортом. Позади мы оставили пыльные, увитые колючей проволокой стены Кабульской гарнизонной гауптвахты, где нам пришлось прожить тридцать один день, каждый из которых был, ох, как непрост.
Старший прапорщик оказался не плохим человеком, даже с юмором: с нами общался спокойно, понимающе, как-то по-отцовски мудро. Не злые, с хитрым прищуром его глаза излучали хорошее настроение, которое невольно стало передаваться и нам. Как долго мы его не ощущали. У него была особая миссия - сопровождать подследственных, но и это не наложило отпечаток на его добродушный настрой.
Автобус доставил нас на знакомый аэродром и подкатил к военно-транспортному самолёту АН-12. В его раскрытое чрево группа солдат заносила ящики и огромные чемоданы. За погрузкой пристально наблюдала группа старших офицеров. Видимо, грузили их "нажитое добро".
Я с Жоркой переглянулся и пожал плечами, потом, набравшись смелости, спросил:
-Товарищ старший прапорщик, а куда мы летим-то?
- Летим вот. В Ташкент летим!
Он произнёс это с неподдельной радостью.
Ну, вот и всё. Мы покидаем эту землю! Неужели все наши испытания закончились? Не верилось. Мысли начали путаться в голове. Радость, быстро сменившаяся горечью - нас ждёт суд и, возможно, долгий срок заключения. Кто знает, как всё обернётся в конечном итоге.
Самолёт, набрав скорость, резко взмыл вверх и заложил крутой вираж. Двигатели натужно гудели. И вот уже под нами оказались вершины гор, окружающих древний восточный город Кабул. Я прощаюсь мысленно с этой столицей. Трудно однозначно сказать, с каким чувством я покидал эту страну, в которой были минуты отчаяния и тревоги, боли и горечи. Несмотря на все бедствия, свалившиеся на мою голову, я точно прощался с хорошим знакомым, по которому буду грустить. И здесь навсегда осталась частичка моего сердца, моей памяти, моей жизни.
Забравшись на большую высоту, самолёт плавно продолжил полёт. Мы смотрели в иллюминаторы - под нами проплывали бесконечные горные массивы. Казалось, там нет и быть не может никакой жизни. Только холодные и равнодушные камни. Настоящие лунные пейзажи. Мы возвращались с её обратной стороны...
Возвращались, одетые не в парадную форму, без наград, значков и лычек, без подарков близким. Лишь боль и горькую память везли мы с собой на долгие годы.
Мы все же летим домой, в Союз. Но навстречу нам, возможно, летят другие самолёты, набитые молодыми солдатами и офицерами. Ограниченный контингент должен постоянно пополняться. Мы с Жоркой наверняка знаем, что ждёт их впереди. Но мы, правда, пока не знаем, что эта "непонятная и спрятанная война" в непонятной нам стране продлится ещё долгих три с половиной года...
Глава одиннадцатая. Возвращение
И вот мы в Ташкенте. Старший прапорщик объявил нам всем, что в его обязанности входит только доставка нас по разным воинским частям на территории ТуркВО для дальнейшего прохождения службы, а нашу судьбу будет решать военная прокуратура.
Старший прапорщик первым передал меня командиру новой воинской части, предварительно вручив мне воинский билет, в котором чёрным по белому, словно вынесенный приговор, было вписано: "Исключён из списков данной части, как самовольно покинувший часть". Сам сопровождающий отбыл с другими подследственными дальше.
Тут мы и расстались с Беловым, даже не успев попрощаться, как следует. Я стоял по стойке "смирно" в кабинете штаба, грязный и обросший, точно измученный странник , прижимая к ногам пустой вещмешок, а пожилой, седой полковник, командир части, разглядывал меня с плохо скрываемой жалостью. Наконец, закончив горькую паузу, он произнёс: "Как же ты так, сынок?!"
Рядом с ним за столом сидел молоденький старший лейтенант, ухоженный и отглаженный с похрустывающей новенькой портупеей, который, скорее всего, и дня не бывал "за речкой". Он сурово смотрел на меня, сдвинув бровки. Неожиданно старлей выскочил из-за стола и заверещал тонким, визгливым голосом: " Почему сдался в плен? Отвечай! Я тебя спрашиваю!"
Я ничего не стал говорить этому человеку, а лишь спокойно и равнодушно смотрел на него . Напугать меня ему уже вряд бы удалось. Мои мысли были заняты только одним: послать как можно скорее весточку домой (денег на телефонные переговоры у меня всё равно не было). Но я должен сообщить, что жив, что нахожусь в Союзе. Это для меня сейчас было важнее всего. (Позже я узнал, что кроме моего коротенького и спешного солдатского письма, мои родные не получили ничего. Ни один человек из этой могучей страны, принадлежавший армии, прокуратуре, КГБ и занимающийся моей судьбой, не удосужился сообщить одинокой, убитой горем женщине, что её сын всё же жив).
А спустя некоторое время, состоялась моя встреча с матерью, которая не стала дожидаться окончания моей службы, а бросила всё и прилетела через всю страну на встречу с сыном, чтобы лично убедиться - он жив. Она отказывалась верить в своё счастье.
Встреча была радостной, но и очень тяжёлой эмоционально. Мы проговорили несколько часов. Я узнал всё, что творилось вокруг моего имени.
Моя мама рассказала:
"Вот уже два месяца, как перестали приходить письма от тебя. Мы начали тревожиться, ведь и до нас стали доходить слухи, что в Афганистане идёт настоящая война. А потом пришло это официальное письмо из прокуратуры ТуркВО, где говорилось, что "ваш сын самовольно покинул часть и в данный момент находится на стороне вооружённой оппозиции". Какое горе тогда обрушилось на нас! В отчаянии я писала в разные инстанции: вашему командованию, Министру обороны, в газету "Красная звезда". Просила всех разыскать тебя. Но ответов не было. Затем появились два сотрудника КГБ, перерыли все твои письма, опросили соседей, друзей, учителей. Сколько слухов и кривотолков понеслось по домам после их приезда, сколько слёз мной пролито и чёрных слов за спиной услышано. Даже твой любимый учитель НВП, по предмету которого у тебя были одни пятёрки, отставной майор (помнишь, ты ему ещё за самогоном бегал), объявил на общей школьной линейке: "Не будьте такими, как изменник Родины, наш бывший ученик Тарасов". Ничего не зная, а уже клеймо поставил.
В той беде некоторые показали своё истинное лицо. Ну, а хорошие люди так и остались людьми. Не раз вызывали меня в областное управление КГБ, всё спрашивали, нет ли родственников за границей. А о твоей судьбе и им ничего не было известно. И вот, спустя год, "как гром среди ясного неба" - твоё коротенькое письмецо. Радости не было конца. Все радовались, кто верил и поддерживал меня всё это время. Многие так и говорили, мол, поезжай скорее..."
Я слушал и смотрел на её раннюю седину, обильно посеребрившую голову, на её натруженные руки и думал: "Какую беду принес тебе твой непутевый сын".
Между тем, мои "испытания на прочность" вскоре продолжились снова. Как и говорил старший прапорщик, началось двухмесячное следствие в военной прокуратуре ТуркВО по делу обвиняемых Тарасова и Белова.
Ежедневные походы к следователю, совершенно равнодушному к твоей судьбе, неприятные очные ставки с демобилизовавшимися "сослуживцами с горы Сургар", которых вызывали с разных концов страны. Они давно считали нас погибшими, но теперь стали вдруг "робкими овцами" и "жертвами оговора" перед взглядами военной прокуратуры. Только один из них, тот, что и раньше держал всю "команду" в страхе и кто толкнул нас на этот отчаянный шаг, остался прежним негодяем и законченным садистом - он и в стенах прокуратуры продолжал угрожать нам с Беловым и всем своим "подельникам".
Следствие велось ещё задолго до объявления всеобщей амнистии "афганцам", поэтому для нас с Беловым представляло реальную опасность отправиться за решётку. К счастью, дело вскоре было закрыто. Виновных не определили ни с той, ни с другой стороны, словно и не было той страшной истории вовсе. Мне кажется, что трагические судьбы солдат в нашей армии никого тогда особо не интересовали...
С Жоркой Беловым мы продолжали переписываться, тем более что он находился от меня примерно в ста километрах. Скорее всего, все наши письма продолжали просматриваться сотрудниками спецслужб (а вдруг мы всё же "законспирированные шпионы"?) Прослушивался и номер в гостинице, где на пару дней останавливалась моя мама по приезду ко мне. Такое уж было время...
После всех перенесённых потрясений и испытаний в Афганистане, имея подорванное здоровье и нервное истощение, я вскоре подхватил какую-то инфекцию, схожую с малярией. Каждый день наступали двухчасовые приступы сильной лихорадки, температура подскакивала до сорока. Это продолжалось три месяца и совершенно измотало меня. Могло однажды закончиться плачевно. Но жаловаться я так и не научился. На время приступов уходил в укромное место, накрывался горой бушлатов и переносил всё без лишних слов.
И это испытание я сумел преодолеть. Человек способен на многое, вот только не каждый знает об этом.
Наступил долгожданный день моей демобилизации. Я и раньше добросовестно относился к службе, а теперь ещё и активно участвовал в общественной жизни воинской части. Перед увольнением я получил отличную воинскую характеристику и вернулся на свою малую родину. Многие земляки уж не чаяли увидеть меня живым. Но все друзья отмечали, что из армии я вернулся совершенно другим человеком, даже голос стал другим. Вскоре и наш местный военкомат получил истинную информацию от КГБ "о достойном поведении в плену у афганских экстремистов рядового Тарасова", а также указание "о пресечении разных слухов и кривотолков среди жителей селения". Уже через пару месяцев об этой истории никто и не вспоминал. Только для меня она навсегда так и осталась горькой и больной темой...
Меня пригласили участвовать в работе областного Комитета Красного Креста, выезжал в Москву. Неоднократно встречался с журналистами, в том числе и многих мировых газет. Были встречи с американской общественностью, интересовавшейся судьбами советских военнопленных в Афганистане и тех, кто вернулся в СССР, а также с "созданным в 1988 году Координационным Комитетом советской общественности за освобождение советских военнослужащих, захваченных в плен в Афганистане" (им руководил заместитель председателя ВЦСПС Владимир Ломоносов, в состав также входили разные чиновники, артисты и общественные деятели). К моему величайшему сожалению, работа созданного Комитета оказалась бесплодной.
Со временем лишь одна организация с момента создания (декабрь 1991г.; зарегистрирована в марте 1992г.) осталась верна избранному направлению. Это Комитет по делам воинов-интернационалистов при Совете глав правительств государств-участников СНГ.
...В 1989 году я был вызван в областной КГБ к заместителю начальника отдела контрразведки для опознания. Мне были предъявлены две фотографии, на которых были запечатлены мои "знакомые": Черненков и Нурджанов. Конечно, я сразу узнал их, дал своё подтверждение. Здесь же мне удалось кое-что узнать об их судьбе.
Жизненный путь Черненкова М.И. закончился в Афганистане: он погиб в апреле 1985 года при бомбёжке или перестрелке в одной из провинций Афганистана. Там же он и был похоронен моджахедами, как шахид, с большими почестями (КГБ даже располагал видеозаписью его похорон).
Лично я допускаю и другую версию его гибели. Последний раз мы с Беловым видели его в конце марта 1985 года в лагере "Бадр", расположенным недалеко от Пешавара. В конце апреля того же года произошли известные трагические события в соседнем лагере возле селения Бадабер. Возможно, он был привлечён к участию в переговорах с восставшими советскими военнопленными и погиб при мощнейшем взрыве склада боеприпасов.
Что касается Нурджанова (мусульманское имя Салех), то предположительно в 1988-89 году (по сведениям КГБ) он был задержан на иранской границе при попытке перехода её в СССР. Дальнейшая его судьба неизвестна, (возможно он проживает на своей родине ,в Туркмении)
Вот уже многие годы публикуются списки пропавших без вести в Афганистане. Переписываются снова и снова без уточнений. Среди этого скорбного списка я всегда нахожу фамилию Черненкова М.И.
В 2009 году я позвонил в комитет по делам воинов-интернационалистов, в отдел международного сотрудничества и координации работы по розыску и освобождению военнопленных и поведал о судьбе этого человека. Сотрудники Комитета передали мои координаты семье Черненкова, а вскоре состоялся телефонный разговор с его сестрой (престарелую мать расстраивать мы просто не хотели, ей и без этого за сына досталось много горя).
Мы с Беловым были последними, кто видел Михаила (Абдуллу) в живых. Об этом я и рассказал его сестре. Отца их уже давно нет на этом свете. Он долго пытался отыскать следы сына, обращаясь в разные высокие кабинеты, сам чуть не угодил за решётку, как отец изменника Родины. Что особенно меня поразило во время разговора с сестрой - семья получила известие о гибели Черненкова-младшего в 1985 году, знала, что он воевал против своих на стороне моджахедов, за чужую землю и чужой народ, но вот уже почти тридцать лет продолжает его ждать...
Заключение
Все войны и конфликты рано или поздно заканчиваются и уходят в прошлое, становясь предметом изучения историков, политиков и военных экспертов. Канула в Лету и афганская война, которая унесла жизни тысяч и тысяч людей с обеих сторон. Не закончилась война лишь для тех, кто числится в списках пропавших без вести, а также для тех, кто до сих пор продолжает их ждать...
Из книги Б.В. Громова "Ограниченный контингент":
"Сейчас трудно разделить оставшихся в Афганистане на дезертиров и военнопленных. О судьбе большинства военнослужащих, которые по сей день находятся у моджахедов, мы по-прежнему не имеем достоверных сведений. За некоторым исключением, до сих пор неизвестно, кто из них добровольно перешёл на сторону противника, а кто попал в плен по стечению обстоятельств.
Думаю, что проводить такую градацию не самое главное сегодня. Да и этого ни в коем случае нельзя делать с нравственной точки зрения. Не солдаты и офицеры виновны в развязывании афганской войны. 40 армия вошла в Афганистан не по собственному желанию. Военнопленные оказались, по сути, жертвами решения, принятого бывшим советским государством. Государство поставило своих солдат в экстремальные условия. На войне им пришлось испытать колоссальные нагрузки. Не вина, а скорее беда некоторых девятнадцатилетних солдат, что вынести это им оказалось не под силу.
Плен - это тяжелейшее испытание для каждого солдата или офицера. О судьбе очень многих военнопленных вообще ничего не известно. Есть основания предполагать, что более ста человек из них погибли, умерли от ран или истязаний. Чем больше времени проходит после вывода советских войск из Афганистана, тем труднее становится освобождение наших солдат. К сожалению, время, когда мы могли значительно эффективнее решать проблему военнопленных, безнадёжно упущено.
Мы не имели морального права уйти из Афганистана до тех пор, пока не освободили наших солдат, или в крайнем случае не выяснили их судьбу. Ведь не секрет, что и в то время, когда 40 армия находилась в Афганистане, и сейчас нам вообще ничего не известно о более чем 250-ти пропавших без вести военнослужащих. Мы не знаем - живы ли они и где находятся. То, что военнопленные и пропавшие без вести, согласно действующим правилам, исключены из списков воинских частей, ещё не означает, что они перестали быть гражданами своей страны и лишились защиты государства, пославшего их на войну..."
Вместо послесловия
Интервью. 19 апреля 2010г.
"Несколько дней назад, в результате кропотливой и целенаправленной работы в Афганистане, были обнаружены останки предположительно ещё двух советских военнослужащих, числящихся пропавшими без вести с 1980-х годов", - сообщил в интервью РИА Новости находящийся в Кабуле в составе поисковой экспедиции заместитель начальника Комиссии по розыску пропавших без вести Комитета по делам воинов-интернационалистов при Совете глав правительств государств-участников СНГ Александр Лаврентьев.
По словам собеседника, Комитет был создан в 1992 году решением глав правительств-стран СНГ. "Прошло четверть века, когда люди, которых мы ищем, попали в плен. Удивляет то, что государству нашему эти поиски по большому счёту не нужны. В США, к примеру, в армии есть целое управление, занимающееся идентификацией останков военных, попавших в плен и найденных во Вьетнаме, Корее и других странах. У нас ни один государственный орган этим не занимается. Есть, конечно, в Минобороны управление по увековечению памяти, но оно никакими поисками не занимается. Есть и межведомственная комиссия по делам военнопленных и пропавших без вести. Раз в три месяца собираются представители этих ведомств, говорят, заседают и расходятся. Когда разразился финансовый кризис, мы средства всё равно изыскали.
В основном дают их те, кто здесь сами воевали, а потом, как сейчас модно говорить, "поднялись", стали успешными бизнесменами. Благодаря этим людям, для которых поиск пропавших без вести в Афганистане история их личной жизни, мы будем продолжать свою работу", - сказал в заключение собеседник. Иногда нам приходится отвечать на вопросы журналистов, людей других профессий, зачем вы, мол, этим занимаетесь, ведь прошло уже столько лет.
В прошлом году (2009) в Севастополе была пресс-конференция, на которой одна молодая журналистка в довольно агрессивном стиле обратилась к Руслану Аушеву (председателю Комиссии по розыску): "Давайте всё забудем, ведь годы прошли!" Он моментально отреагировал, ответив ей: "Хотите, я Вас возьму на встречу с матерью кого-нибудь из тех, кто пропал без вести в Афганистане. Вот Вы этот вопрос матери и задайте. Я буду просто стоять рядом, но очень хочу посмотреть на Вас в этот момент!"
Каждый прожитый год отдаляет нас всё дальше и дальше от событий, связанных с пребыванием в Афганистане. Память не хочет нас отпускать. Невозможно вычеркнуть этот период из своей жизни.
Никогда не думал, что когда-нибудь решусь рассказать о своей "афганской эпопее", что буду заново переживать события, случившиеся десятки лет назад. По стечению роковых обстоятельств, мы с товарищем оказались в плену у афганской оппозиции. Нам довелось многое увидеть "в другом окопе", и немного понять жизнь простых афганцев. Мы выжили, пройдя через нелёгкие испытания, нам бесконечно повезло, что в итоге мы вернулись на Родину.
В очередной раз мне хотелось бы выразить огромную благодарность тем, кто принимал участие в нашем освобождении. Благодаря их деятельности скорбный список пропавших без вести сократился на две фамилии.
Спустя много лет, я продолжаю испытывать чувство горечи, обиды и вины. Горечи оттого, что тысячи моих ровесников погибли на земле Афганистана, стали инвалидами, а некоторые так и остались в далёкой стране пропавшими навсегда. Обиды за то, что некоторые соотечественники оказались хуже врагов, и что именно по их вине произошли трагические события в моей судьбе. Вины за то, что не смог и не успел во время службы в Афганистане совершить чего-то большого и героического, за то, что в роковые минуты не хватило личного мужества и твёрдости духа, за этот плен... /16 апреля 2011г./