Предыдущая часть
Вихляев восхищенно смотрел на легкий, пружинистый бег казака. Через считанные секунды Свистунов скрылся за грядой камней. Снова дважды ухнуло откуда-то сверху. Теперь настал черед Карманова: он приподнял голову, отрываясь от готовки и хрипло и очень натурально каркнул. Да так натурально, что штаб-ротмистр вздрогнул и быстро глянул по сторонам – нет ли поблизости самой воспетой в народе птицы. И уже почему-то с другой стороны лагеря выросла фигура Зымаева.
- Ну как ты, вашбродь! Белье на спине не пора еще стирать? – пошутил казак, заходя за спину Вихляеву.
- Вы намекаете про стиральную доску? Думаю, что рановато! – улыбнулся и хотел посмотреть назад.
- Э-э, потише чутка. Так резко пока не надо. – Зымаев помог командиру снять шинель и лечь на живот. Стал аккуратно водить пальцами. Даже сквозь тугую повязку Вихляев почувствовал мощную и в то же время расслабляющую энергию.
- Где вы этому учились?
- Эт разве учатся! Вот можно научит песню слагать? Это по чутью дается. Кому чего. Был в нашей станице Гришка Яковлев, жаль прибрал Господь, так тот песню на любую сторону слагал: хошь за любовь веселую, хошь за любовь грустную, а хошь и о войне. Кто его учил? Да никто. Батя кузнец, мамка помима яго еще шестерых рОстила. А Гришка сам грамоту одолел. Ну не сам, а был один поручик, он за сестрой гришкиной кружался, из благородий, на вроде тебя. Да тут хочь поручик, хочь звездотематик, а коли сам не захошь, то никто не заставит. Вот слагал Гришка сам песни поначалу, да умом запоминал. А тот яго записывать научил, чтобы значится теперь мог он, Гришка, потомкам свои сложения оставить. Но ведь грамота грамотой, а коли душа не поет и ум слабый, то никакое письмо не поможет. Вот меня, к примеру, сколь ни образовывай, а песню все одно не сложу. Лежи спокойно, вашбродь. По лекарству то ж самое, коли не чуешь болесть, не могешь с ней поговорить, то никакие пилюли не помогут. Моя мати заговаривали болести и пуще земского лекаря знала: где чего поделать надо. А тот даст пилюлю и укатить в коляске по другим делам. Тогды больной до кого идет? Идет к моей матушке покойной. А она ее, хворь колючую, рукой брала да в глаза ее желтыя глядела. Ну с какой по-хорошему говорила, с какой и поругивалась. Знала кажую травину – с има тоже разговаривала. Ну в общем, ведунья, одним словом. Как-то я у ей спрашиваю: мам, де, откуда такое? Она мне и отвечает, что еще при царе Ляксей Михалыче наши родоки утекли за Дон, чтобы не терзали их. – Зымаев убрал руку со спины штаб-ротмистра. – Вот, ваше благородие, хорошо у тебя все. Похоже позвонки на место встали.
- Зымаев, вы удивительно преобразовываете свою речь, прямо на ходу. Только что говорили на таком смешанном говоре, в пору каждое слово записывать, а через секунду уже едва ли не светским манером.
- А ты записывай, господин штаб-ротмистр. Где еще таких народных выражений найдешь. Когда дело сложное и тонкое с волнением в руки, то перехожу я на народный язык – это словно защита и одновременно расслабление ума. Ум ведь отпустить в таких случаях надо, чтобы не мешал знаниями, а помогал. Сердцу же дать свободу. Когда ум слышит сердце, то и все получается.
- Понятно. – Вихляев одернул нательную рубаху. - Вот вы про песню говорили. Получается, что и у вас своя песня. Слова льются сами по себе, высвобождая глубинные знания, не полученные из книг и лекций, а переданные через кровь предков и молоко матери.
- Ну где-то так. – Зымаев поднялся с колен, двумя движениями сбил с них колючую грязцу и пошел помогать Карманову.
Быстро спустилась ночь. На десятки метров вокруг разошелся запах мясной похлебки. Вихляев посмотрел на звездное небо и залюбовался.
- Ты бы ел, вашбродь! – Карманов пододвинул котел.
- Спасибо. Я ем. Очень вкусно.
- Федька небось обзавидовался. – подул на ложку Зымаев. – До него запахом-то добирает.
- А я ему сейчас расскажу. – Карманов по-доброму засмеялся и дважды отрывисто каркнул.
В ответ проухало несколько раз.
- Что он ответил? – поинтересовался штаб-ротмистр.
- Просит, чтобы оставили. Еще зубоскалами обозвал. – опять рассмеялся Карманов.
- Это у вас своя такая азбука морзе? – штаб ротмистр снова закинул голову на звезды.
- Как смотрел ночью в космос Ваня. Приговаривал: ай, мудрено. – тихонько запел Зымаев.
- Пойду поменяю Федьку. – сжалился Карманов и встал, запахивая бурку.
- Эх, зачем вспоминать о хлебе,
Если высь без конца и края,
Если ходит Христос по небу,
Звезды рубищем собирая. – Зымаев откинулся на спину. – Благодать какая, вашбродь.
- Да жаль ребята не видят. – отозвался Вихляев.
- Э, ты погодь, вашбродь, робят хоронить. У нас так не принято. Коли в землю не положен, значит за убитого не считать. Сколь таких случаев было! Иной раз упадет в гуще боя казак. Свои не вынесли тело. А казак аж через год в родную станицу является. Много таких случаев. Поэтому мы молчим о них, пока тело аль могилу не увидим.
- Да. А я хотел с вами поговорить о каждом. Я ведь ничего о них не знаю. – Вихляев смотрел влажным взглядом на бездонное, низкое, словно в сказке, небо.
- От чего ж не поговорить. – сказал Зымаев. – Только не как о мертвых.
- Вот Плетнев, к примеру?
- Мишка-то! С виду лихой пластун. Так лихой и есть. Но только лихость его никогда впереди знаний не шла. Почему он выскочил на турка на коне? Не просто так. Смекнул он первым из нас, что турок всю ночь шел – кони не свежие, люди тоже. А тут еще бой закипел. Вот и решил выскочить на них. Усталый неприятель пошатнулся да осел в снег – нет сил дальше идти, отдых нужен. Каково по снегу карабкаться снизу, вверх! И ножики мишкины, как страх божий. А боле я и не расскажу. Знаю одно: умен да шибко ловок. Про Жигулина отдельно. Мы, когда пошли дальше, я обернулся на него. А он тушу вола вспарывал в тот момент. Я сразу понял: туда спрячется. Коли успеет, то положит турка несказанно. И ведь успел, значит. Мы благодаря ему два дня спокойно шли, пока враг за новыми силами не сбегал.
- Он стрелял из воловьей туши? – Вихляев перевел дух.
- Чего тут удивляться, вашбродь. Казак иной раз ночует зимой прямо в своем коне.
- То есть?
- Да со мной такое бывало. Убили подо мной коня. Конской кровью всего забрызгало, нога придавлена им. Наши отступают, а враг за ними вдогонку. Так все проскочили мимо. Ну выбрался я из-под своего мертвого коника. Ночь уже надвигается. Вьюга воет, того гляди Христа из-за пазухи выдует. Прости, говорю, послужи еще разок. Живот ему разрезал, кишки наземь, а сам туда. Тепло там у него было. Вьюга трое суток не смолкала, а я в уюте лежу и в ус не дую. Так и спасся. Потом как добирался до своих – другая история.
- А Колесников?
- Это, парень, пластун из пластунов. В снегу по двое суток лежит, мишень высматривает. Скольких отправил на тот свет, одному Богу ведомо. Ведь вот встал и раненый стрелять начал. А почему? Вроде без приказа нельзя? Но пластуну не до приказов, когда цель на мушке. Добрую половину из тех турок, что вчерась полегли - это его работа. Не начни он стрелять с уроном по неприятелю, то останови бы мы их, не знаю? Ведь они весь огонь свой на него перевели. Лыткарин – это загадка. Знаю одно, никогда в беде не бросит. В последнем бою, сам видел, крайнее слово за ним было. Говорят, хитер, в этом деле цыгану не уступит. Еще слышал, чечены за него большой куш давали. Да так и не дождались его головы. И эти не дождутся. Либо ушел он от них, а коли погиб, то себя так подорвал, что никакой головы не сыщешь. – Зымаев опять затянул песню.
Но через несколько секунд оборвал:
- А пойдем-ка спать, вашбродь. Мне скоро черед в караул идти!
- Идемте. – поднялся с земли Вихляев и с прощальной грустью посмотрел на звезды.
Продолжение