Проснулась Зинаида, как обычно, рано. Просыпалась она легко, Федюха, когда ещё был жив, шибко удивлялся её проворству. Он-то, бывало, еле глаза спросонья продерёт, кряхтит да кряхтит, кашляет да кашляет, ворчит да ворчит, будто на весь белый свет обиженный. Раскапризится с раннего ранья, что тебе дитя малое – и то не так и это не эдак. Пока спину почешет, пока сигарету выкурит, пока на градусник попялится, чтобы было за что синоптиков поругать, мол, опять с погодой напортачили; Зинаида уж тысячу неотложных дел переделает, потому как просыпалась-то всегда с улыбкой, радовалась солнышку, морозным узорам на стёклах, весёлой пляске огня , никакого дела не боялась - подхватит, бывало, вёдра и айда на двор, корове вымя намоет, подойник зажмёт меж упругих коленей и давай струями по стенкам барабанить, только звон стоит, пока уж корова на неё оглядываться не начнёт, мол, угомонись, матушка, не новотельная ведь я, отдала сколько можно… А Зинаида, глядишь, ведерко в приделок сунула и тут же принялась вилами шуровать – любила, чтобы скотинка в чистоте содержалась… Прибежит, бывало, со двора, а её барин ещё только-только вторую сигарету раскуривает.
Поэтому, когда Федюхи не стало, Зинаида шибко не отчаивалась, знала, что и без него хозяйство чередом поведёт и никакая работа её не испугает. Да только детки взяли её в оборот, подступили вплотную: сдай да сдай корову. Долго она не могла раскусить их настырности, уверяя, что батько в этом деле ей всё равно был не помощник, пока не докумекала, что детки-то не о ней, они о себе заботятся – надоело им кажинный отпуск на сенокосе париться. Городской зять так тот прямо, без хитра, и заявил, что поставил бы тому ящик шампанского, кто бы у тёщи сенокос отбатрачил.
Зинаида долго оборонялась – жалко было внучат по летам на покупные литровки садить, всё и жми, как из чирья, чтобы всем хватило. Да, знать всё-таки в чём-то слаба без мужика стала, не сумела удержать оборону, последний бастион пал, когда приехали перекупщики за мясом прямо в деревню, долго уговаривали, она и сдалась, вернее, опарафинилась, как сама потом бабам говорила, - отдала им кормилицу почти за бесплатно.
А просыпаться до свету не перестала – привыкла с годами, в кровати не валялась – всё шуршала чего-то по дому, хотя и так уж кажинный уголок был словно языком вылизан.
Но в это утро что-то мешало ей приняться за обыденные дела, будто какой-то придорожный репейник цеплялся за подол да не просто цеплялся, а всё просил почему-то остановиться. Подчиняясь этой невидимой силе, она и вправду остановилась, присела на диван и, протянув руку, взяла с комода вчерашнее письмо, полученное от золовки. Та сетовала на то, что было нынче сырое лето, а потому совсем не уродилась картошка, накопали всего четыре узла, не знают, мол, как и кормиться будут. Зинаида мимоходом, незлобливо подумала о том, что золовка просто мягковата на работу – вся в покойного братца – вот и не родится никогда ничего. У самой-то Зинаиды картошки был навален целый подпол – ешь, не переешь, да и много ли одной надо…
Отложив письмо в сторону, принялась снова искать причину, по которой ей стоило бы беспокоиться, а, не найдя таковой, ругнулась про себя: « Ты что, девка, не до самого донышка промазана что ли?»
Взглянув на часы, заторопилась, выдернула ухватом из печки чугунок с горячей водой, плеснула в ведёрко и, скоренько обмахнув кухню, выбралась на крылечко, прошлась по ступенькам, отмечая мимоходом: «Кто и насорил?», привычным движением бросила отжатую тряпку под ноги.
Выпрямив спину, она на минуту залюбовалась клёном, что пылал прямо через дорогу невыносимым пожаром, попечалилась о том, что вот зарядят дождики и сгноят этакую-то красоту, превратят в серое месиво – так вот и жизнь человеческая – оглянуться не успеешь, а молодость-то будто ветром сдуло, глядишь уж сумерки, а там и вечер…
В это время, где-то вдали скорбно прокурлыкали журавли; встрепенувшись, Зинаида душой потянулась за небесными странниками, пытаясь разглядеть клин в низком осеннем тумане, но, так и не разглядев, сдёрнула косынку и начала истово махать вслед улетающей стае, отказываясь сердцем понимать и принимать суть только что случившейся разлуки. И, словно в награду за готовые уже выкатиться слёзы, Зинаида вдруг поймала на ладонь маленькое серое пёрышко. Прижав его к разгорячённой щеке, заспешила в дом, всё продолжая размышлять о скоротечности человеческой жизни. В какой-то миг невидимый репейник царапнул особенно сильно, и на неё будто снизошло озарение - Зинаида неловко опустилась на холодную ступеньку крыльца, приговаривая почти со стоном: «Да, батюшки-светы, да, голова ты моя дырявая, да курица я мокрохвостая, да ведь у меня скоро юбилей… Тото девки-то в конторе всё шепчутся по углам. Обижалась на них, думала, какие там у них тайны против неё завелись, а тут вона что за конспирация…Сюрприз, значит, готовят, а я ни сном, ни духом… Вот ворона-то полоротая…»
Не замечая улыбки на своём зардевшемся лице, Зинаида заспешила в дом. Привычно натягивая на плечи старенькое платье, мыслями она уже бродила по пёстрым рыночным развалам, приглядывая среди куч самого разного барахла то, что сделает её в этот вечер королевой. После полунищенских барахолок прежних времён, куда, бывало, ездили с Федюхой покупать ему то шапку, то сапоги, нынешний рынок Зинаиду пугал, ей казалось, что её обязательно обокрадут, и поэтому она ходила между рядами, крепко-накрепко зажав сумку с кошельком и не решаясь её открыть, всякий раз так и возвращаясь ни с чем. Но на этот раз она дала сама себе крепкое обещание - доверить кошелёк Ленке, самой красивой и самой модной из всех конторских; пусть уж Ленка выберет ей на рынке чего-нибудь такое, чтобы у самой продавщицы от зависти в зобу дыханье спёрло , А в том, что Ленка сумеет потратить денежки с умом, Зинаида нисколько не сомневалась – умудрялась девка на колхозную зарплату прожить да ещё и мальчонку пригульного без мужа поднимать, и об алиментах не хлопотала, гордая, не захотела, видишь ли, чтобы деревня о том греховоднике прознала, так и жила от зарплаты до зарплаты, а духом никогда не падала, за что Зинаида её шибко уважала. Сама Зинаида о деньгах никакой печали не имела – на кухне в трёхлитровой банке с рисом хранился у неё узелочек на чёрный день, год от года узелочек полнился, а чёрные дни всё обходили её стороной. «Бог милует», - радовалась про себя Зинаида.
На конторское крылечко она ступила первая, и ключ у неё хранился – знали, что откроет вовремя, не проспит. За ней весёлой стайкой впорхнула молодёжь, на ходу обсуждая происшествия вчерашнего вечера. Зинаида услышала только обрывок разговора: «…как выхватил жердину-то из Славиного огорода, так все и сыпанули, будто горох из стручка…» В другой раз она непременно полюбопытствовала бы, чей это молодец закатывал в клубе очередной концерт, напившись до чёртиков. Тут же она даже к словам не пристала, не до этого было – свои думушки одолевали.
Когда все разделись, причесались и уселись за столы, продолжая балаболить на отвлеченные темы, Зинаида откашлялась, будто готовясь произнести парадную речь, и, вдруг засмущавшись, тихо сказала:
- Девчонки, а ведь у меня скоро юбилей… Гулять будем…
Первой взвизгнула Ленка, вскочила, обхватила Зинаиду за шею, чуть со стула не торнула; тут и другие – так и пропал рабочий день, потому что вместо отчётов до самого вечера обсуждали, как и что Зинаиде купить к столу, кого куда лучше посадить, чтобы все убрались, где взять гармониста, чтобы и ради веселья, и чтобы гостей от столов отвлекал, а то как пойдут обметать, никакой закуски не напасёшься...
Зинаида со всеми соглашалась, кивала головой, уже подсчитывая в уме количество претендентов на юбилейное застолье, кого-то изо всех сил уговаривая и думая, что уж без этого человека юбилей ни за что не состоится; кого-то отметая сразу, по причине того, что сама у них за порогом сроду не бывала, на кого-то мысленно маша рукой, мол, и звать не надо, опьются да ещё и скандал заведут, сцепятся и пойдут родня на родню, всю посуду переколотят и виноватых не сыщешь.
Хлопнула наружная дверь - прерывая Зинаидины размышления, в контору вошёл агроном Александр Иванович, который всё время был навеселе, а потому ещё в коридоре почувствовал, что дело пахнет выпивкой.
- Зинаида Васильевна, - обратился он к Зинаиде, театрально заложив пальцы правой руки за борт видавшей виды, годами не стиранной и потому утратившей первоначальный вид жилетки, - а ведь событьецо-то не рядовоё, событьецо-то ого-го… Сонцо моё! Да ведь не кажинный день человеку полтинник-то стукает – весну и лето прошавряла, осень будешь починать, легко ли к новой-то поре привыкать?
Зная привычку агронома разводить демагогию, Ленка дерзко оборвала нить его рассуждений, хотя говорил он складно, и Зинаиде это нравилось, потому что сама она так говорить не умела.
- Ваныч, - сощурилась Ленка, - ты короче можешь?
-Могу… Нет проблем…
- Говори, - подступила Ленка, ухватив агронома за расстёгнутую полу плаща-дождевика – он носил его вне зависимости от погоды, - вдруг да чего дельное сморозишь…
-Эх, Ленушка, Ленушка, - смущённо произнёс агроном, делая ударение на втором слоге, отчего Ленкино имя сразу зазвучало по-детски ласково, - не любишь ты меня… А вот я тебя всей душой…
- Любил волк кобылу – оставил хвост да гриву, - почему-то грустно произнесла Ленка и, как будто очнувшись, затормошила агронома, - Ваныч, не гони волну, идеи давай!
- А я об чём? У меня от этих идей башка распухла… Фотографа надо, девоньки, не можем ведь мы такое событьё на самотёк пустить… Можно сказать, раз в жизни…
Ленка опять взвизгнула и, снова ухватив агронома за полы плаща, закружила по комнате.
- Ваныч, ты гений, да как хоть тебе взбрендило-то это, каким это обухом тебя шандарахнуло-то, сыч ты старый?
Агроном, довольный тем, что угодил девкам, и теперь они непременно возьмут его на Зинаидин юбилей, осветился глупой улыбкой, делавшей всю его фигуру карнавально-кукольной, казалось, что он только-только спрыгнул со сцены и не успел ещё смыть грим.
А Ленка, тут же позабыв про Ваныча, обвела подруг встревоженным взглядом.
- Ну и где мы этого фотографа возьмём? Да у нас в районе и на паспорт-то путной фотографии не сделаешь…
Молчавшая до сей поры Зинаида подала голос:
- Нашли об чём переживать, да вон у моих соседей Пашутка всё лето с какой-то мыльницей бегает, не только Тонюху, так и коз-то еённых всех перещёлкал – вот его и попросим, думаю, что не откажет.
Ленка так и взвилась:
- Ну ты, Зинаида Васильевна, чирикнутая, точно…Такое событие – и Пашутке, долго думала-то? Нет, надо искать профессионала…
- И почему сразу искать? А у меня кто-нибудь спросил? – отозвался из угла задремавший было агроном, будто пароль какой услышал. – Есть у меня друган, служили вместе, живёт не здесь – это правда, но я его вызвоню, всяко приедет, не откажет, да и чего ему отказывать-то, один как обсевок в поле, ему собраться – только подпоясаться…
- Такой же чермет, как ты? Поди из-под пушек гонял лягушек…
Агроном замолчал, и Ленка, поняв, что обидела человека, быстренько пошла на попятную, натянув ему шляпу на самые глаза и прихлопнув сверху, сказала:
- Ладно, Ваныч, не сердись, так и быть, вызванивай своего профессионала, да смотри, чтобы без проколов, мы тебя за язык не тянули…
Вечером Зинаида достала семейный альбом, сдула с него пыль – давно не доставала, всё как-то желания не было возвращаться в прошлое, а ребятишки росли, бабка им его вместо игрушки давала, пока корову бегала доить, истрепался весь, а всё память. « Это хорошо Саша с фотографом-то придумал, может, когда внуки и глянут, вспомнят баушку…» Осознав умом, что жизнь теперь покатится под горочку, и один Господь знает, сколь длинна окажется эта горочка, Зинаида всхлипнула и, смахнув ладошкой слезу, открыла альбом.
На первой странице была вклеена большая чёрно-белая фотография, на которой красовалась толстощёкая девчушка лет пяти, с густой чёлкой по самые брови; из-под чёлки сверкали любопытные глазёнки; из сегодняшнего дня странно смотрелись и ситцевое платьишко-самошвейка, и большие, купленные явно с запасом шнурованные ботинки, и весь её облик производил странное впечатление, может быть ещё и потому, что стояла она с каким-то весёлым вызовом одна среди леса на высоком еловом пеньке - это была сама Зинаида. Толи до такой степени цепка детская память, толи по рассказам матери, но Зинаида знала историю о том, как однажды к ним в дом прибежала запыхавшаяся фельдшерица и сообщила, что в делянку приехал фотограф из районной газеты, будет фотографировать передовиков, а потом сделает по одному снимку их семей. И правда, вскоре в посёлок примчалась грязная машина-полуторка, все, желающие сфотографироваться, забрались в кузов, и машина загромыхала по лежнёвке. Кто-то фотографировался целыми семьями, кто-то парами, прижавшись головами друг к другу, а Зинаиду почему-то решили сфотографировать одну.
И вот теперь под тоскливый вой осеннего ветра в доме, который накрыла кромешная тьма, смешавшая всю яркость дневных красок, Зинаида пыталась окинуть взглядом и всё никак не могла ту дорогу, которая пролегла между девочкой на пенечке и ею, теперешней Зинаидой, у которой жизненная дорога так круто повернула под гору. Она отдёрнула занавеску и устало приникла к окну, вглядываясь в вечернюю муть, как будто прозревая от мысли, что той девочки на пенечке больше не будет, не будет никогда…
- Как хорошо Саша-то сказал – в осень вступаю…- , вдруг тепло подумала она об агрономе, - а ведь осень -то что и лето, мелькнёт да и пропала, будто сам Господь стирает наши денёчки, проси- не проси – не повременит… Вот только фотокарточки и помогают остановить время…Нет, конечно, надо звать фотографа – Ленка всё правильно решила, пусть Саша вызванивает своего другана – человеком меньше, человеком больше, всё равно уж изъяниться, раз решила, и переиначить уже ничего нельзя, девчонки не переживут…
А ночью Зинаиде приснился странный сон – будто метали они с Федюхой стога на Ореховнином пеннике; стояла страшная жара, и Зинаида в белом свадебном платье останавливалась на миг, снимала с головы шляпу с большими полями, обмахивалась ею и опять надевала на голову. Ей казалось странным, что Федюха, такой жадный до всякого добра, не попрекал её этой шляпой, а только ехидно скалился внизу и всё норовил зацепить вилами подол её красивого платья. А Зинаида, по обыкновению нисколько не сердясь на него, ловко уворачивалась и громко хохотала до икоты, чего наяву с ней сроду не бывало. Вдруг ни с того, ни с сего порыв откуда-то взявшегося ветра сорвал с головы шляпу, подхватил её и понёс; Зинаида потянулась было за ней, хотела ухватить, чуть не свалилась со стога… и проснулась. Сон испугал её и расстроил – привыкшая с детства в снах искать объяснение грядущим событиям, она решила, что поторопилась с юбилеем, Таська, старшая золовка – вылитый Федюха и по внешности, и по характеру, наверняка не одобрит её решение, Зинаида уже видела, как она скажет, слегка сощурив глаза: « Тебе бы только денежки профукать…»
« Вот они, вилы-то, - подумала Зинаида,- угодят в самое сердце, и захочешь увернуться, да не получится…»
Пытаясь разгадать свой странный сон до конца, она долго ворочалась, раздумывая насчёт шляпы. Ей, всю жизнь проходившей в суконном берете, который когда-то давно подарила сноха, работавшая на поездах дальнего следования, даже увязать было не с чем это чудо городской жизни. А потому решила Зинаида, что раз ветер унёс шляпу, значит, больших перемен в её жизни не ожидается.
Но она ошиблась – ещё и пироги не успела в печку сунуть, как по крылечку проскрипели неуверенные шаги, это приехал вызванный агрономом фотограф. Зинаида давно уже жила одна, и жизнь научила её воспринимать, как праздник, встречу с любым человеком, зашедшим в её дом, но при виде фотографа ей потребовалось собрать всё своё мужество, чтобы не захлопнуть калитку прямо перед его носом. Зинаида увидела разбойника с большой дороги, по крайней мере, таким он ей представлялся по рисункам из книжек своего детства.
Это был сутулый мужик огромного роста, весь какой-то неопрятный, одетый в задрипанную куцую куртчонку, представлявшую печальное зрелище. Весь его облик напоминал загнанную клячу, которая каждый день несётся по кругу, обречённо храпя, а возница лупит и лупит её кнутом, в кровь раздирая губы.
Странно, но вопреки своему желанию Зинаида широко распахнула калитку, и фотограф шагнул в неё.
Подчиняясь естественному для любой женщины желанию – накормить мужика, Зинаида вытащила из печки чугунок с тушёной картошкой и, ещё не спросив имени фотографа, пригласила его к столу. Он не возражал, ел торопливо, но аккуратно, как-то раз, забывшись, надкусил один кусок, отложил его в сторону и взялся за другой. Зинаида охнула и тихо засмеялась: « Батюшки-светы, да нельзя ведь так – голодный кто-нибудь останется…» Фотограф молча взял со стола надкушенный кусок, но не съел его, а положил на тарелку, и, только опорожнив её, этим куском подчистил все крошечки и, чуть-чуть улыбнувшись одними глазами, сказал:
-Хорошая ты, Зинаида, женщина, правильная, об этом мне ещё Санёк по телефону сказал, вот я и примчался сразу… Не переживай, всё сделаю в лучшем виде, я ведь когда-то в салоне работал, таких ли красоток приходилось снимать… Фёдор я…
- А по батюшке? – еле справившись с охватившим волнением, спросила она.
- Да какой там батюшка, был когда-то батюшка да весь вышел… А ты мне баньку не можешь изобразить…с веничком…
- Так иди да сам и изображай. Вот ключ, вон в огороде банька, там и дрова, вода наношена, а мне сегодня банничать некогда, гости вот-вот нагрянут…
Фотограф ушёл колдовать с баней, а Зинаида ударилась в праздничные хлопоты. Скоро прибежали девчонки, раздёрнули столы, натаскали тесин, поклали их на табуретки, застелили чистыми домоткаными дорожками, вот и банкетный зал готов. Принялись резать салаты, разбирать холодец, крутить котлеты, отправив Зинаиду вить кудри, чего она отродясь не делала, а потому, освободившись от хлопот, накинула на плечи старенькую жакетку и вышла в огород. Фотограф сидел на полусгнившей лавочке, прислонившись спиной к нагретой солнцем стене. Услышав шаги, открыл глаза и довольно легко поднялся навстречу:
- Рай тут у вас… Тихо, покойно… Воздух-то какой, хоть на хлеб намазывай… А ещё, наверное, река есть, рыбаки сидят…
- Река то есть, да только сидеть на ней стало некому – не тем нынче мужики заняты… А ты чего, Федор в баню-то не идёшь? Не готова, али чего другое мешает?
- Другое, матушка, другое. Согласись, грех ведь после бани такую-то хламину на себя надевать, а? Подумаю об этом, так на душе мерзко делается…
Посоображав секунду, Зинаида заспешила в дом. Мужневой одежды осталось много, но она ясно понимала, что фотографу ничего не подойдёт: Федюха был значительно меньше ростом да и костью уже, но она вспомнила, что на чердаке лежал большой узел одежды, который дочка привезла изорвать на кружки – там-то, порывшись, Зинаида и нашла выбракованные зятем вполне сносные штаны и рубаху, положила было и трусы да застеснялась и отложила обратно.
Пожелав фотографу лёгкого пару, она пошла примерять свой новый костюм, который купила ей Ленка. Подставила табуретку и, как когда-то в молодости, долго вертелась перед зеркалом, рассматривая своё отражение. Костюм сидел на ней, как влитый, блестел и переливался золотыми нитями, спрятанными куда-то вглубь узора. Понимая, что костюм ей к лицу, что он не только украшает, но и скидывает добрый пяток годков, Зинаида всё-таки поворчала для порядка: «Чему и возрадовалась? Стою, как Иван Грозный, только палки в руках и не хватает…»
Вошёл фотограф, хотел причесаться у зеркала да так и застыл с расчёской в руке:
- Зинаида Васильевна, мать честная, да я в этом городе совсем от жизни отшатнулся, настоящих русских красавиц замечать перестал… Сейчас я вас, дорогуша, фотографировать начну… Сейчас-сейчас, одну минуточку, только вот плёнку заряжу… И никакие отказы не принимаются…
И он, взяв фотоаппарат, прошёл в другую комнату, крича оттуда:
- Ты ещё узнаешь, какой Фёдор маэстро, какие шедевры он может создавать…
Но Зинаида, уже накинув халат прямо на парадный костюм, налила стопочку беленькой и позвала Фёдора:
- Иди, болезный, глотни после баньки-то, да тогда уж и за дела примешься, успеешь ишшо со своими шедеврами, долог вечер-то…
Фотограф как-то сразу оживился, перестал рыться в сумке и заспешил на кухню. После стопки, а потом и ещё после одной он разрумянился, стал словоохотливым, взялся помогать Зинаиде, резал хлеб, разливал по стаканам запивашку и почти уже освоился в роли хозяина.
Гости собрались дружно, городские приехали на машинах, свои, будто выждав их, привалили все разом, девки приволокли с собой и гармониста, раздобыли где-то нездешнего, молодого да рукастого, под такую игру и мёртвый запляшет. Фотограф тоже вовсю старался. В самый разгар веселья он вдруг взгромоздился на лавку и прокричал:
- Граждане! Попрошу минуточку внимания! – а когда стихла музыка, продолжил. – Сейчас мы с вами будем создавать для Зинаиды Васильевны шедевр…на память…так сказать, в честь счастливого юбилея…
Почему-то все захлопали в ладоши, как когда-то это делали на партийном собрании. Фотограф притащил из другой половины старенькое кресло, сдёрнул с кровати синее пикейное покрывало и накинул его поверх кресла. Отойдя в сторону, он артистично наклонил голову и на миг залюбовался содеянным; гости вместе с Зинаидой, как заворожённые, следили за каждым его движением. Взяв Зинаиду под локоточек, - причём, от его прикосновения Зинаида испытала забытое уже чувство сладкого волнения – он подвёл её к креслу и аккуратно усадил на подлокотник. Затем попытался установить в нужное положение ноги, чем перепугал Зинаиду до смерти, она ойкнула и изо всех сил замахала руками, будто защищаясь от возможного нападения. Фотограф ничего не сказал, а только усмехнулся и ушел зачем-то в другую комнату.
- Ну что, как дикая…,- зашептала ей на ухо Ленка.
- И правда, мама, чего хоть ты, не позорься, сиди, как велят…
Фотограф вернулся со своей потрёпанной шляпой и, водрузив её на голову Зинаиды, приколол большую китайскую розу. Заметив вопросительные взгляды гостей, он опять улыбнулся одними глазами и произнес:
- Вы не волнуйтесь, на снимке не будет видно, что шляпа старая… Вот только…
Он окинул Зинаиду взглядом и, смутившись окончательно, сказал:
- Вот только руки…
- А что руки? – не поняла Зинаида, протягивая вперёд издёрганные тяжёлыми навильниками и изгрызенные ревматизмом пальцы. – Не городские? Не нравятся? Да полно, Фёдор, мучиться, ну его к деману твоего шадерва, и без него обойдёмся, садитесь-ко лучше ко столу, а-то вся картошка остыла, - проговорила Зинаида, опершись о спинку и уже готовясь подняться.
Она бы и поднялась, да агроном, оказавшийся поблизости, удержал её за плечи:
- Сиди-сиди, ты всего лишь натура, а он – художник, ему и карты в руки…
Пока препирались, дочка нашла в комоде свои старые, чудом уцелевшие свадебные перчатки, в которые и упрятали Зинаидины руки. Чувствовалось, что фотограф остался доволен проделанной работой и щёлкал снова и снова, не жалея плёнки.
Когда гости стали расходиться и разъезжаться, фотограф, враз протрезвевший, обратился к Зинаиде:
- Разреши остаться… На речку хочу… С удочкой… С детства не бывал… Я не помешаю… Я вот тут… на диванчике… Не обижу тебя, не бойся…
- Чудак-человек, - остановила его Зинаида, - да я ведь сама кого хошь обижу, столько лет одна мыкаюсь. А ты оставайся, живи хоть неделю, глядишь и мне поповаднее будет…
Проводив гостей, она по привычке заперла обе калитки – и верхнюю, и нижнюю, а потом начала устилать гостю. Посуду решила не убирать, зная, что девчонки всё равно на другой день прибегут и прохороводят опять до вечера. Долго не гасила свет, читала открытки, дивилась подаркам, слушала, как надрывно храпит за стеной фотограф, радуясь тому, что и в её доме запахло мужиком…
При этой мысли ей почему-то вспомнилась старая бабка Катерина, которая ещё в детстве рассказывала ей сказку про хромую поповнину дочку, которая никак не могла выйти замуж… Так вот шла она как-то по дороге и увидела колодец, а на дне этого колодца – образ мужика. Пригляделась она, а мужик-то из соседней деревни, женатый, и ребятишек целая куча. Только не остановило это поповну, решила умыться из этого колодца, чтобы мужика к себе переманить. Наклонилась пониже, а сзади будто кто её подтолкнул – упала и утонула. « Это её нечистый испытывал», - говорила бабка.
Вспомнив бабкины слова, Зинаида зябко поёжилась и подумала: «А я-то тут с какого боку припёка? Да и одинокий он, «обсевок в поле», - прорезались в памяти слова агронома
Поразмышляв ещё над тем, что никто не бывает счастлив в одиночку, Зинаида, наконец, заснула.
Разбудил её котёнок, он играл чем-то на полу, брякал, подпрыгивал, бросая вверх какую-то красивую коробочку. Сердясь на котёнка, подумала с досадой: «Вот, поганец, подарок какой-то стащил, закатит под диван, карячься потом, доставай... »
Она накинула халат и пошла гонять котёнка. Отняв коробочку, послеповала-послеповала у окошка и поняла, что это вещь фотографа. Прошла на цыпочках к дивану и, положив на столик около, вернулась на кровать. Почувствовав, что по всему телу прокатилась волна нервного озноба, Зинаида с головой окуталась одеялом, думая о фотографе, о том, как он завтра пойдёт на речку, утешая себя чужой радостью и уже печалясь о том спокойном времени, когда ей и одной было хорошо…
Её размышления прервал скрип половиц, решив, что постоялец собрался порыбачить на зорьке, кинулась разогревать чайник. Справившись с конфоркой, стала подрезать свежего пирожка и тут увидела его, испугалась, как вчера, при первой встрече, а почувствовав неладное, спросила тихо:
- Ты чего, Фёдор, ты куда манатки-то собрал… Уходить что ль удумал?
- Ты прости меня, Зинаида, опрохвостился я… Не будет у тебя шедевра, не будет… Старый баран… Склеротик…
- Да что случилось-то, что? Скажи, не пугай…
- Эх, Зинаида-Зинаида, королева ты моя, я ведь тебя без плёнки фотографировал-то…
Понимаешь ли хоть ты это? Без плёнки…
Зинаида грустно улыбнулась и чуть не силой усадила фотографа за стол:
- Плюнь ты на свои шедевры, Бог даст, снимешь ещё, вон там, под клёном… Не уходи… Да ты пирог-то ешь, ешь, сама клюкву-то брала…
Дорогие читатели! Буду благодарна за лайки, комментарии и репосты!