В тот год стояла какая-то бесшабашная осень. По ночам иногда выпадал снег, белил землю, крыши, порошил ветки деревьев. Малышня начинала лазить по чердакам, доставать санки и лыжи, но к обеду выглядывало солнце, всё топило, подсушивало, и опять казалось, что лето не просто загостилось, а останется тут навсегда, заблудившись в кронах берёз и сосен, наседающих на самое поле, которое пахал Васька на своём рыжем, дребезжащем стареньком тракторе.
Его дали Ваське, как только он вернулся из армии, думали, побалуется, побалуется да и бросит, свалит в город, как все его друзья-одноклассники. А он вот не бросил – мажет, моет, крутит. Вечером, слышно, опять сломался Васька, а он за ночь чего-то подделает, поддъяволит, и утром ранёхонько вся деревня слышит, как натужно пыхтит и чихает уставшее от долгой жизни железо, просится на отдых, на покой. Но молодой и неугомонный Васька прыгает в кабину, будто в седло иноходца, и трактор с диким рёвом срывается с места.
- Ничего, - мечтает Васька, нагоняя полосы по рыжей податливой стерне,- скоро этому мучению конец настанет. Ведь не зря же тогда у клуба председатель полушутя-полусерьёзно сказал Ваське: «Скоро два трактора новых в колхоз придут, ты выбирай, какой возьмёшь?». Васька чуть не задохнулся от такого доверия со стороны председателя, но вида не подал, повздыхал для порядка, поерошил волосы на макушке да и сказал, что возьмёт гусеничный, на нём по деревенскому бездорожью хоть куда проедешь: хоть за сеном, хоть за дровами, опять же пашня, заработки.
Председатель, конечно, особого доверия не внушал, молодой, только что приехал в колхоз после техникума, и бабы его уже дружно прозвали Ветродуем. Ваське тоже хотелось побольше солидности в облике председателя, но не менее хотелось ему и новый трактор, поэтому он, не раздумывая, протянул председателю широкую ладонь в мазутных прожилках. Тот широко улыбнулся и, тряхнув Васькину руку, сказал:
- Замётано. С тебя бутылка! Беги!
Разговор этот произошёл около деревенского клуба, время было позднее, но Васька всё равно побежал, знал, да и все знали, что продавщица всегда прихватывала с собой несколько бутылок, чтобы не слушать уговоры назойливых ночных гостей и не ходить за каждой бутылкой в магазин. В деревне все люди свои – никому не откажешь, тем более Ваське, потому как у него в руках трактор.
Вооружившись длинной палкой, Васька подал в окно условный сигнал, вышла на крыльцо продавщица, сонная, парная, только что вылезшая из-под одеяла, не здороваясь, не спрашивая, зачем пришел, сунула ему согревшуюся под мышкой бутылку, взяла деньги и, не пересчитывая, положила в карман дорогого надушенного халата, повернулась и щёлкнула дверью перед Васькиным носом.
Он обругался про себя и быстро, скачками, не опасаясь луж, побежал к клубу.
Распили тут же, прямо за клубом из дежурной стопки, которая всегда стояла на прогнившем углу. Занюхали рукавом, разговорились, вот тут-то и поведал Васька председателю, что надумал жениться, на что услышал одобрение, хотя сам-то председатель ещё не привёз свою семью и поэтому жил холостяком.
При этих воспоминаниях у Васьки сладко защемило сердце, он остановил трактор на краю поля, выбрался на пожухлую траву, осмотрелся, потянулся до хруста в костях, втянул полную грудь острого, чуть ли не с льдинками воздуха. Заметил у самого ствола гладенькую шишку, покатал её в ладони, помял, понюхал и положил в карман, будто наполнив душу всеми тайнами осеннего леса, решил: «Таньке подарю, пусть тоже обрадуется, скажет: «Вот и спасибочко, Василий Петрович! Лисичка послала?»
Это она научилась у Васькиной матери, та любила его кликать торжественно-печально, так, как, бывало, кликала отца – Василием. И Ваське это нравилось, он будто вырастал, выпрямлял плечи и в такие минуты в самом деле становился чем-то похож на отца, хотя прекрасно понимал, что он – вылитая мать.
Вскоре после этого разговора с председателем Васька и, вправду, женился, свадьба была небогатая, но весёлая.
На свадьбе гулял и председатель, пел вместе со всеми озорные частушки, плясал под гармонь, высоко подбрасывая вверх свои длинные и прямые, будто колья, ноги. По пути он будоражил старух, выстроившихся вдоль перегородки, тащил их в круг то одну, то другую, они повизгивали наподобие молодух, упирались, пока одна из них не скинула куртку и не поплыла павой, не чувствуя под собой пола, все так и ахнули, даже гармонист очнулся и сменил переборы:
- В девках-то была замечательная плясунья. Как узнавали, что она на беседе будет, так из соседних деревень глядеть приходили. Теперь-то тяжеловата стала, а всё равно вон как легко дробит.
А председатель между тем, отступившись от старух, вовсю зажимал в углу перезрелую Васькину сестру, приехавшую из города, которая отбивалась от него, но не очень сильно. А как только он отходил, опять вилась и вилась около него, пока не уманила захмелевшего председателя в соседний предбанник, чем сразу отрезала половину от и так небольшого ещё председательского авторитета.
А на другое утро после свадьбы, узнав о случившемся, Васька, как умел, костерил свою сестрицу, потому как шибко опасался, что не сдержит теперь председатель обещания насчет нового трактора.
В жизни же Васьки свадьба почти ничего не изменила. Он по-прежнему до полночи дъяволил то одно, то другое в своем стареньком тракторе, а поутру садился за рычаги и целый день мотался из стороны в сторону, погрузившись в гул и трескотню, испытывая истинное наслаждение при виде вспоротой глади земли, на которой, не пройдёт и года, как заколосится хлеб.
Правда, возвращался он теперь уже не в родительский дом, в котором и без Таньки было тесно, а в другой, широкий пятистенок с резными наличниками, новой шиферной крышей, потому что жить он перебрался в дом своей жены Таньки. Так она сама захотела, а Васька легко подчинился и перешёл под чуткое руководство тёщи, которая не звала его Василием, как мать, но и Васькой не кликала, хотя он и не обиделся бы, Васька так Васька - молодой ещё.
Но однажды тёща с соседкой о чем-то судачила, и Васька случайно подслушал обрывок разговора:
- Куфаешник он, Куфаешник и есть, чего с него возьмёшь…
Так Васька догадался, что у него появилось новое имя - Куфаешник, впрочем, вслух никогда при нём не произносимое. Он даже не обиделся, имел такое свойство характера – не обижаться на дураков.
И вот как-то случилось Ваське пахать зябь за деревней. На свежую землю, будто на снег, падали чайки, поднимались, кружились над трактором и падали снова.
Васька уже приготовился достать из-за сиденья старый школьный портфель, в который Танька клала ему обед – два яйца, сваренных вкрутую, огурец, завернутый во вчерашнюю газету, чтобы после обеда можно было разгладить и почитать, и два ломтя чёрного хлеба. Он любил эти обеды на природе, в тишине, на свежем воздухе. Не страдая отсутствием аппетита, он легко уминал хлеб, сдабривая его яйцом и прикусывая огурца, одновременно запивая всё это сладким чаем из термоса. Потом старательно расправлял промасленную фуфайку, чёрную и лоснящуюся от мазута, брал газету и читал минут пятнадцать, пока холодная уже земля не напоминала ему через фуфайку, что не стоит так долго прохлаждаться, зима на носу.
Так он собирался всё это проделать и на этот раз, а потому, заглушив трактор и выпрыгнув из кабины, уже начал перебирать пуговицы. Но что-то остановило его, отвлекло – он увидел, как кувыркается по стерне рыжий комочек, солнечная капелька. Подобрал, подержал на вытянутых ладонях, полюбовался, потом посадил на сиденье, раскрошил ему яйцо и, позабыв пообедать сам, сунул щенка, уже успевшего пустить по сиденью жиденький ручеек, за пазуху. Тот поскулил, поскулил и вскоре, обрадовавшись теплу, затих.
Васька в этот день пахал дольше обычного, мотался и мотался, пока закат не превратил деревья в розовые свечи, пока над крышами ближайшей деревни не закурились дымки печек-времянок.
Подъехав к дому, он неторопливо слил воду, на всякий случай, ночи стали холодные, всякое может случиться. Увидел, как полураздетая Танька высунулась в калитку и звонко, незлобливо прокричала:
- Василий Петрович! Ты на мне женился или на тракторе? Жду-жду…
Васька постучал об доски каблуками стареньких солдатских сапог, которые любил за то, что притёрлись к ногам за два года службы, был в них какой-то уют и форс, выбил прилипшую под каблуки грязь и неспешно поднялся на крыльцо, придерживая одной рукой щенка, который, потревожась, опять заскулил и заворочался.
Танька, увидев находку, обрадовалась, прижала к груди, засуетилась, наливая молоко и с опаской поглядывая на мать. Та промолчала, возражать не стала, но Васька спиной почувствовал глухое недовольство и опять услышал тот голос за огородами:
- Куфаешник он, Куфаешник и есть, чего с него возьмёшь…
Но он был согласен и на это, лишь бы щенок остался в доме. Щенок оказался до того шустрым и пронырливым, что назвали его Жулькой. Со временем он превратился в рыженькую, очень похожую на лису, коротконогую дворняжку, весёлую, со звонким заливистым лаем, с повадками настоящей прохиндейки.
Бывало, как зайдётся ночью, из всей деревенской своры её голос узнаешь. Васька только и скажет жене, ласково прижавшейся к плечу:
- Опять наша куда-то жульничать полетела. И, тихонько освободившись из Танькиных объятий, встанет к окну, отодвинет занавеску и долго вглядывается в ночную тьму, густую, как вакса, пока не различит на тропинке, ведущей к дому, необычайно смиренную, основательно потрепанную в драке, виноватую Жульку.
И то, как помахивала она хвостом, и то, как брела, опустив голову и почти чертя носом-пуговкой росистую траву на тропинке, очень смешило Ваську, он фыркал да так громко, что вскакивала Танька, бежала к нему на цыпочках по холодному полу, и они вместе, смеясь и щекоча друг друга, корили Жульку: оконфузилась, опять оконфузилась, своих не распознала, вот и получила, эх ты!
Васька был для Жульки Богом. Да он и сам порой терялся, не знал, кто его любит больше, Танька или эта кривоногая беспородная дворняга. Гул его трактора она могла различить среди десятка других. Едва заслышав, радостно срывалась с места, пулей летела за деревню, прыгала на гусеницы, и Васька, боясь, что она угодит под них и будет раздавлена, останавливал трактор, ругал, совестил её, но едва трогался с места, как все повторялось. Порой Ваське казалось, что у этой псины такое большое и доброе сердце, что и у человека далеко не у каждого бывает.
Когда у Васьки случались какие-то поломки, он нервничал, ругался, пинал свой старенький трактор и обещал себе в сотый раз, что плюнет на всё, заберёт Таньку и уедет в город. Жулька чувствовала Васькино негодование на расстоянии, мчалась в поле, прыгала вокруг него, лизала руки, лицо, чем однажды чуть не насмерть переполошила его напарника Славу.
Пахали тогда около кладбища. Пересменок решили сделать не в семь, как обычно, а чуть позже, чтобы ещё засветло загонок нагонять и пахать себе спокойно до утра. И вот случилось так, что налетел Слава на камень, сломал сразу два лемеха. Ночь, кладбище, жутковато, но менять надо, не стоять же до утра. Заглушил он трактор, вылез, начал сломанный лемех выкручивать. А Жулька в деревне уже почувствовала, раз трактор замолк, значит, случилось что-то неладное, и со всех ног помчалась в поле. Только Слава хотел выпрямиться, чтобы взять новый лемех, как кто-то ему бросился на спину, и он почувствовал на щеке холодный поцелуй. Хорошо, что уже в следующую секунду услышал виноватое повизгивание: простите, мол, ошиблась.
Иногда Жулька уходила в лесок около деревни и, бродя там без пути, без дороги, охотилась на птиц. Если удавалось задавить кого-то, приносила добычу и клала на крыльцо, чтобы и Васька порадовался её удачливости.
Он выходил, садился на ступеньку, трепал её по загривку и приговаривал:
-Что? Всё жульничаешь?
Вот однажды и дожульничалась, накликала на себя беду неминучую.
Высидела как-то у соседки курица цыплят, целое лето гуляла она с ними по деревенской улице, случалось, захаживала и в Васькин проулок, клевала из Жулькиной миски, цыплята лазили в конуру и перерывали там слежавшуюся за зиму солому, отыскивая червяков. Всё им сходило с рук, Жулька гавкала только иногда недовольно, и они, как горох, высыпали на улицу. За лето цыплята подросли, уже не признавали наседку, гуляли самостоятельно везде, где придётся.
Никто не знает, что случилось с Жулькой, какой охотничий азарт, разбуженный зовом предков, подвёл её. Только оплошала она, сильно оплошала – переловила в чапыжах за огородами всех соседкиных цыплят, придушила и переносила к Васькиному крылечку. Да ещё и разложила, как и положено рядком: вот, мол, добыча мол, полюбуйтесь, зря, что ли хлеб ем? Васька на работе был, и поэтому первой полюбовалась на Жулькину работу тёща. Она в ярости схватила полено и, больно попадая Жульке то по спине, то по лапам, стала гонять её по заднему двору. Жулька носилась, ничего не понимая, обезумев от боли, и орала благим матом до тех пор, пока не забилась в узкую щель между огородом и поленницей. Она дрожала всем телом и вслушивалась в разноголосицу наполнявших деревню звуков, стараясь уловить в ней тот, один-единственный, - звук Васькиного трактора. Но Васька всё не ехал и не ехал. На улице начало темнеть. И тогда Жулька завыла тонко, жалобно, душераздирающе, будто заранее предчувствуя весь исход.
Когда подъехал Васька, она привычно не выскочила ему навстречу, а наоборот, затихла, затаилась.
Васька, решив, что она опять где-нибудь бегает и жульничает, протопал к дому.
Когда вошёл и выслушал истеричный тёщин рассказ пополам с фальшивыми слезами, понял, что участь Жульки уже решена, приговор вынесен и обжалованию не подлежит.
- Убей!
Свет, как говорится, померк в Васькиных глазах, лишь иногда в помутившемся сознании вспыхивали кусочки золотой стерни и на них солнечная капелька – Жулька.
Попытался возразить:
- Я поговорю с тётей Катей, мы заплатим…
Но его даже не удостоили ответом.
Ночь Васька не спал, ворочался, вставал, черпал ковшом холодную воду, выходил на улицу поглядеть, не лежит ли на крылечке Жулька, садился на крылечко, звал вполголоса и ждал ответа, вслушиваясь в тишину ночи и стараясь уловить малейшие шорохи. Жульки нигде не было.
Вдруг повалил снег, сырой, холодный, большими ляповатыми хлопьями он укрывал двор, дорогу, поленницы дров, Жулькину конуру. Не опасаясь простуды, Васька прошлёпал прямо в тапках до самой конуры, наклонился, зачем-то разворошил солому, будто Жулька могла в ней спрятаться. Собрал с крыши снег, сжав его в тугой комок, с остервенением швырнул в сторону дома. Вернулся в тепло и, ни слова не говоря явно не спавшей Таньке, лёг на край кровати, но задремать так и не сумел. В голову лезли самые разные мысли, вспоминалась почему-то армия, граница, парни, с которыми сдружился за эти два года, особенно Сашка, который так звал в свой тёплый южный город. «Вот дурак, - обругал себя мысленно Васька и почему-то добавил,- был Куфаешник, Куфаешником и сдохну».
Забрезжило в окне, Васька встал, услышал через стекло хлюпанье и понял, что снег давно перешёл в дождь, перепаханная, изрытая трактором земля наполнилась жидкой грязью. Он закурил, вышел на кухню с крохотной надеждой на то, что буря улеглась. Но, увидев, с каким остервенением тёща шурует в печи, понял, что ослушаться не удастся, а говорить так и вовсе бесполезно. Оделся кое-как, взял коромысло и вёдра, нехотя побрел на колодец за водой. Деревня в пять домов показалась такой длинной, что и конца её не было видно. Шёл и шёл, едва передвигая ноги, издали могло показаться, что это безгодовый дед Игнат сполз с печки и решил вспомнить молодость. Рассохшиеся за лето рога колодезного барана время от времени поскрипывали, будто стонали, всякий раз невзначай, и Васька вздрагивал, ему чудилось, что в полуразвалившемся колхозном сарае, в который когда-то набивали сено, целиком, под самую крышу, стонет и повизгивает Жулька.
Он останавливал баран, слушал, но сумеречное утро отвечало ему ледяным молчанием. Поднял вёдра, да как-то неловко, будто что-то оборвалось внутри, его затрясло, заколотило, вода плескалась из вёдер и попадала в голенища, от этого становилось ещё холоднее. Ему хотелось тайком уйти на задворки, завести трактор и уехать на работу, чтобы не видеть злого, приказывающего взгляда тещи, не слышать её надрывного кашля и прерывистого, будто предсмертного дыхания.
Но когда Васька дохлебал горячие, дымящиеся щи и по привычке, обтерев ложку ладошкой, кинул её в столешницу, тёща скомандовала:
- Иди! Там вон она, за поленницей.
Полный тревоги и какого-то еще неясного счастья, Васька заглянул за поленницу и ласково позвал собаку. Она, увидев его, ничуть не обрадовалась, только глаза наполнились неизбывной, почти человеческой тоской, и эта тоска, не уместившись в глазницах, потекла двумя чистыми дорожками. Раскатив край поленницы, Васька добрался до Жульки и взял её на поводок – собака, не сопротивляясь, побрела за ним следом
Вдруг из-за туч показался красный огнистый шар и раскрасил весь край неба. Казалось, что такой же шар бухает в Васькиной груди, так трудно и больно стучало Васькино сердце. Старенькое ружьё оттягивало плечо.
Васька вёл Жульку по тропинке прямо к лесу, чтобы там, вдали от людей, и порешить. Он не заметил, как ноги его сбились с натоптанной тропинки, и вскоре он оказался около старой заброшенной сушилки, где, будто после побоища валялись груды какого-то искореженного металла. Нашёл большую, всю в дырочках ёмкость, поставил её на попа и посадил туда Жульку. Он даже не думал о том, что собака уже сутки не ела. Накрыл ёмкость куском старого брезента, привалил досками и уже легко зашагал в лесок.
Представил, как с закрытыми глазами, почти наощупь, привязывает Жульку к сосновому стволу, как прицеливается, стреляет…
На миг Васька увидел глаза Жульки и даже поверил в реальность происходящего. Для верности он и в самом деле выстрелил, вдруг поняв, что сейчас уже всё было бы кончено, Жулька, повертелась бы клубком, повизжала, но недолго.
Когда стихло эхо выстрела, Васька сел на корточки, покурил, всем сердцем, всем существом своим ощутив подступающее к нему одиночество. В эту минуту он даже не вспомнил о Таньке.
Сбегал домой, бросил в сарай ружьишко, схватил лопату и снова вернулся в лесок. Раскисшая земля чавкала и легко поддавалась. Бросив на дно ямы старую резиновую камеру от мотоцикла, он накрыл её брезентом и спешно начал закапывать.
Прибежала Танька, увидев в яме чёрный кусок брезента, а под ним ещё что-то, заплакала, заполошно закричала, обхватив его голову и чуть не уронив на сырые скользкие листья, прямо в жидкое месиво, которым наполнялась яма.
Трактор он в этот день оставил за деревней, в поле. А ночью, освободив Жульку из плена, повёз её в самую даль, где в одиночестве доживал свой век старый охотник Евгеньич, кстати, Васькин крёстный.
Протягивая в кулаке помятые бумажки, которые удалось зашабашить, Васька попросил:
-Крестный, возьми собаку, будет дом сторожить. А деньги…Ты не беспокойся, я потом ещё пришлю…
- Ты что, Васька, уезжать надумал?
Но Васька, передав ему поводок и не оглядываясь, споро зашагал по им же вспаханному полю. Земля липла к ногам, не желая отпускать, но Васька с остервенением выдёргивал сапоги и уходил всё дальше и дальше.
Дорогие читатели! Благодарю за отзывы!