Рискуя жизнью и свободой старик Волков всю жизнь, на фронте, в тюрьме, на рынках, неустанно собирал политические, эротические. не вполне цензурные и прочие небезопасные частушки.
По реке плывёт топор
Есть люди - удивительные! Они мирят меня с этим грустным миром. Пообщаешься, душой отдохнешь - можно коптить дальше...
Вот, например, Анатолий Дмитриевич Волков. Такой живой старичок. Ему на момент этого разговора было 74 года. И жизнь он прожил ну как будто бы ненастоящую, уж слишком она насыщена приключенческими поворотами, словно сюжет в авантюрном романе. Но, несмотря на богатый опыт, Анатолий Дмитриевич так до сих пор и остался ребенком. Его смех искренен, а реакции непосредственны. Он глуховат из-за контузии и поэтому все время кричит. А зачем я к нему пришел, я ведь не люблю, когда на меня повышают голос? Да чтобы своими глазами посмотреть на человека, который собрал самую большую коллекцию русских частушек. У него их свыше 50 тысяч, из них 20 тысяч – не вполне цензурные (Этот результат внесен в "Книгу рекордов планеты"). Уверяю вас, как знаток и ценитель изящной словесности, - такой собрания нет ни у кого! У прочих коллекционеров весь запас подобного фольклора - 2-5 тысяч “стихоединиц”. И при подобном богатстве Волков никогда и ничего из своей коллекции не публиковал. Ну мог ли я упустить этого собирателя вербальных жемчужин, Третьякова простонародной миниатюры (как говорят филологи – с опущенной лексикой), скупого рыцаря отечественных словесных кладовых?.. Впрочем, рыцарь оказался вовсе не скупым. Но об этом позже.
Собирать частушки старик Волков начал примерно 10-и лет от роду, то есть с тех времен, когда стариком его назвать можно было лишь с большой натяжкой и надеждой на дальнейшие перспективы.
- Как только писать толком научился, так и начал! Всякие частушки собирал, но больше мне нравились матерные. Настоящие шедевры, многие восторг вызывают в душе. Думаешь: как метко сказано! Ведь они же никого равнодушными не оставляют. В частушках столько юмора, сколько нету в других никаких произведениях! Да и вообще я такая накопительская натура, вечно что-нибудь собирал. Одно слово - сын кулака...
Колоритный смешливый старик располагает к себе необычайно. Его истории можно слушать часами. А поражает в них более всего какая-то абсолютная “негеройскость”, совершенно бытовые объяснения его порой по-настоящему смелых поступков. Мне, привыкшему воспринимать прошлое сквозь призму книг и фильмов, слушать гривастого, бородатого Волкова местами было как-то диковато.
Он с детства был неугомонным. И по жизни таким остался. Сменил на гражданке и на фронте несколько специальностей. Всю жизнь что-то коллекционировал, мастерил. Руки у него растут из совершенно правильного места. За что бы он не брался, все у него получалось. Вся квартира старика Волкова заставлена разными поделками из плексигласа красоты необыкновенной. Когда-то Анатолий Борисович увлекался художественным промыслом. (Пользуясь случаем я выпросил отличный брелок и красивую такую ручку на рычаг переключения передач.) А еще в доме богатейшие коллекции старинных книг, открыток, гравюр и значков. Причем, среди книг есть такие, которых в мире осталось всего несколько штук. Квартирка однокомнатная, и комната хрущобы перегорожена примерно пополам рукотворной стенкой, за которой получилась “частушечная кладовая” - отдельное помещение с многочисленными ящичками. В них - частушки, написанные на бумажках.
Изменил мне мой миленок,
Знаю я его с пеленок.
Он другую целовал,
Вот такой г...-нахал.
Да я не растерялася,
Со всеми целовалася...
Ты красива и ядрена,
Да все делаешь спросонья.
Скучно мне с тобой дружить,
Даже начал водку пить.
Да спасла твоя подружка,
Выпьем вместе, где же кружка?
Родился старик Волков в деревне Хмелевое Рязанской области. Отца-кулака по наводке брата-активиста раскулачили и сослали в голубую даль, где он и сгинул навсегда, а Толик с матерью уехал в Москву к бабушке. Было ему о ту пору немногим более 10 лет. Учился паренек в вечерней школе, подрабатывал на заводе учеником электромонтера. А как стукнуло 17 годков, сдал экзамены за 10 класс, вышел с выпускного бала в ранее утро и узнал, что началась война. На фронт, извините за банальность, пошел добровольцем. Спрашиваю: “Почему?”
- Мы не эвакуировались вместе с нашим заводом. Потому что там в Сибири рабочие в палатках на морозе живут, холодно. Остались в Москве. А немцы уж под Москвой были. Мать мне сказала: как комсомольца немцы тебя обязательно повесят. Иди на фронт, там, может быть, и уцелеешь. Тогда ведь слухи ходили, что немцы всех комсомольцев и коммунистов непременно вешают. Вот я и спасался от неминуемой смерти на фронте. Это сейчас смешно...
- Подождите, подождите, вы считали, что Москву немецко-фашистские изверги возьмут?
- Дак все так считали! Уже люди магазины начали грабить. Власти зарплату к осени совсем перестали платить. У нас на заводе не успели склад эвакуировать, так его сами оставшиеся рабочие разворовали. И я рулон брезента унес... Ну вот, послушал мать и пошел в военкомат. Там спросили, есть ли у меня 10 классов. Я обманул, нет, говорю. Потому что с 10 классами отправляли на офицерские курсы. А я очень не хотел: офицеров сильно не любили. Солдаты их во время атаки стреляли в затылок. Все это говорили. Так я и попал в санинструкторы. И уже на фронте я впервые узнал, что есть политические частушки и стал всю войну записывать, что от солдат слышал...
Волков писал бисерным почерком на тонких листочках, и всю войну протаскал частушки в вещмешке. Больше всего боялся полковых особистов. Поэтому “маскировался” - вместо слова “Сталин” ставил “Гитлер”. Впрочем, маскировка была весьма относительной: Гитлер там нигде ни по рифме ни по размеру не подходил.
Пошлю Сталину приветик
И частушку в его честь.
Научил меня в колхозе
Он работать и не есть.
Ведро яблочек
Из сада мы несем.
Сталин с Гитлером
Близнецы во всем.
Ой, спасибо тебе, Сталин,
Что колхоз у нас богат!
Зерно сдали. Пришлось кушать
Из мякины суррогат.
- Если бы нашли у меня эти листки, вмиг бы расстреляли. Тогда, если у тебя находили немецкую листовку, которую ты поднял для самокрутки или подтирки, - сразу в расход. А тут прямая антисоветчина... Я и так столько раз под смертью ходил. И от наших и от немцев. Солдаты, которые мне частушки диктовали, говорили: ежели сболтнешь кому, что от меня услышал частушку, я тебе горло перегрызу! С этим стро-о-ого было.
Однажды Волкова вызвали в СМЕРШ - кто-то донес, что для своих бумажек в качестве папки он использует обложку от книги Ленина. Это святотатство. Вместе с письмами от матери в обложке от Ленина лежали и частушки. Усталый особист не стал ковыряться в его грязных листках, а просто хорошенько взгрел для профилактики и строго-настрого запретил марать святое имя Ильича.
- Неужели не боялись? Из-за каких-то частушек под смертью ходить?!.
- Как не бояться? Еще как боялся! Но ить вор тоже боится, а ворует! Знает кошка, что мясо чужое нельзя есть, а ест! Уж такая глупая отчаянность. Я не смельчак, но и за чужую спину не прятался никогда. Хотя и вперед никогда не лез. А уж когда меня на расстрел-то повели, как перепугался!..
Второй раз Волкова чуть действительно не расстреляли. По ошибке. Не разобравшись, в санбате приняли осколочное ранение кисти руки за самострел и отвели в сторонку.
- Тогда много таких было. Их “голосующими” называли. Высунет руку из окопа и “голосует”, чтоб немец ему руку прострелил. И орет потом, как положено: “Санинструктор!!!” У меня даже пачка бланков была, типа справок. Каждому, кто подозрительно легко ранен я давал справку, что он не самострел и не “голосовал”. Без такой справки его из санбата сразу в расход отправляли. А я не всем справки давал! В ком сомневаюсь - не давал. Вот и меня осколок тюкнул в кисть, и рука как плеть повисла, кости перебило. А я и не догадался сам себе справку-то написать хоть левой рукой!.. Ой, беда...
Расстрелять группу самострельщиков должны были вечером в назидание прибывшему пополнению. Но пополнение не прибыло, и расстрельников отвели в сараюшку до следующего вечера. А с утра на предмет поиска заразных к ним зашел военврач. Тех, у кого гангрена или зараза расстреливать нужно сразу, не дожидаясь вечера и срочно закапывать. К врачу Волков и кинулся, содрав бинты с руки.
- “Недоразумение, доктор! Я не самострел! Ранение слепое, вон там осколок застрял.” Ну, врач поскреб ногтем грязь и кровь на руке. И вправду осколок. И меня простили. А то бы пропала коллекция-то!
Потом с этой коллекцией Волков форсировал Днепр. Как известно, всем, кто первыми форсировал Днепр, было присвоено звание Героя Советского Союза. Кроме Волкова. Дело в том, что он переправлялся за неделю до основного наступления вместе с ударной группой из тысячи человек, чтобы захватить плацдарм. От всей группы осталось в живых 70 человек. После форсирования Днепра основными войсками, жалкие остатки ударной группы расформировали по разным частям и госпиталям... И награда не нашла героя. Но Господь хранил коллекцию - во время форсирования рядом с двумя связанными бревнами, на которых переправлялся Волков, шлепнулась мина. Бревно с одеждой и оружием разбило, все потонуло. И осталась на втором бревне только сумка с частушками.
- Хорошо, что я нырнул. Тогда я еще не был контужен, слышал хорошо. Свою мину услышал. Повезло: там услышать что-то было трудно: сплошной грохот, красная от крови вода кипит от пуль и осколков. Но я свою мину услышал. Снаряд, его не узнаешь. А у “твоей” мины голос особый. Нырнул, как водится, пасть открыл в воде, чтобы не оглушило, как рыбу. Бу-у-ух! Выныриваю - ни одежды, ни оружия, только сумка на сучке висит моя санинструкторская.
Вылез голый Волков на вражеский берег и, прикрывая телом драгоценную сумку, пополз в ночи искать одетый немецкий труп, потому что была осень и очень холодно. А утром подвели итоги. Почти все оставшиеся в живых оказались без оружия и в немецкой форме. Сидели солдатики на узкой песчаной полоске, поросшей кустами ежевики и отделенной от основных сил немцев болотистым лиманом. Неделю сидели без еды, потому что лодки с провизией, которые им регулярно посылали, немцы регулярно же и топили. Ели ежевику, от которой страдали поносом. Те, кто без оружия изготовили себе деревянные дубинки. На случай, если немцы попытаются атаковать. Но немцы давили огнем из-за лимана.
- А уж когда наши пошли в наступление мы перепугались, как бы нас по ошибке не перестреляли из-за немецкой формы.
- Не простудились? Вода-то ледяная была, небось.
- На войне мало болеют. Хотя мно-о-огие мечтали по болезни в госпиталь попасть. В санинструкторы редко женщин брали, только здоровенных мужиков брали, потому что работа эта тяжелая до необычайности. Хуже, чем у сапера, который бревна ворочает. И в тыл не таскали раненых на себе никогда, вранье. За это расстрел сразу, как за дезертирство. Да я бы сам с удовольствием этого раненого на горбе пер от Берлина до Москвы, только позволь!
Но чудесный Волков был не только санинструктором. Была у него еще одна военная профессия, полученная на курсах после первого ранения - сапер. Периодически его ранили, и после госпиталя, когда при отправке в часть спрашивали, какая у него специальность, он отвечал в зависимости от времени года. Летом - санинструктор, зимой - сапер.
- Зимой в окопах настрадаешься от холода вместе с солдатами. Поэтому зимой я старался быть сапером. Сапер живет в землянке километрах в трех от передка, а на работу ходит только ночью - на разминирование на нейтралку, чтоб разведка прошла за языком. А день весь отдыхаешь возле печки. Как хорошо! Но летом, когда тепло, я уж старался быть санинструктором. Потому что уж больно опасно быть сапером. Рвутся они часто, и вечно их не хватает поэтому.
И все это время старик Волков пополнял свою коллекцию частушек. Сбор материала филолог-любитель продолжил в Германии. Просто и без патетики говорит он о том, как попал туда после очередного ранения:
- В Германию я попал из госпиталя не долечившись. Смухлевал я! Уж больно мне хотелось Германию-то посмотреть.
Там недолеченного Волкова опять чуть не убили наши – десять солдат насиловали девочку-немку, а старшина Волков за неё вступился.
- Ей лет 12 всего, но уже такая оформившаяся. Они, немки быстро оформляются... - философски отмечает Волков.
...Отгремела война. И после войны Волков продолжил собирание коллекции в тюрьме. Но сел не как политический, а как уголовный.
- За то, что не хотел жениться на дочери своего начальника. Она от меня брюхатая ходила, но я не хотел жениться на нелюбимой! Разве можно?!
Тогда в наказание за строптивость его наказали. Начальник попросил вынести через проходную один прибор, а на проходной Волкова заловили. Никакие объяснения не помогли. Пришлось сидеть. Дали полтора года и отправили на Краснопресненскую пересылку. Нары Волкова находились рядом с нарами одного пленного немца. В лагере для военнопленных этот немец проворовался и его посадили. С Гансом Волков вел долгие беседы по-немецки, пытался переводить ему частушки, которыми в изобилии его снабжали заключенные. Тюремные частушки Волков хитрым образом передавал на волю. Мать приносила ему сырую картошку, он брал. А на следующем свидании возмущенно говорил матери, чтоб слышали вертухаи: “Чего ты мне сырую картошку принесла! Чего я с ней делать буду! Забери обратно!” А в каждой картофелине были мелким почерком записанные частушки. Волков разрезал картошку, выскабливал, закладывал бумажки и скреплял спичками.
К коммунизму мы идем —
Птицефермы строятся,
А колхозник видит яйца,
Когда в бане моется.
- А ить мог загреметь! Тогда за передачу записок срок увеличивали вдвое. А я ить еще и антисоветчину передавал. Сел бы надо-о-олго.
Конечно, мать была недовольна рисковыми затеями сына, но что она могла сделать, зная его упрямство?.. Кстати, из-за картошки Волков погорел. Из Красной Пресни перевели его в исправительно-трудовой лагерь “Москва-река” под Москвой. Заключенные разгружали баржи. И вот однажды разгружали очередную баржу с картофелем и свеклой. Наевшись сырой свеклы прямо на барже, заключенные вдобавок наворовали картошки и пронесли ее в лагерь. Сварили и всю съели. А Волков решил часть оставить на утро.
- А утром - шмон. А у меня под подушкой - картошка вареная! Ой, беда... И меня на этап. На подмосковный химзавод, разгружать из вагонов серный колчедан. Ох, там меня глисты замучили, я так отощал. Ведь чем опасно отощать? Там был такой обычай. Вертухаи над заключенными ведь как издевались. Дают каждому участок железнодорожного полотна, чтобы его от колчедана очистить. А он, колчедан такой как бы скользкий, лопатой его не враз подцепишь. И последнего, кто заканчивал работу, они стреляли с вышки “при попытке к бегству”. И главное, никому помогать отстающему и слабому не разрешают. Мне сроку оставалась неделю, когда я остался последним. Ну, думаю, все. И тут, как чудо случилось - один заключенный спрыгнул и начал мне помогать. И ни его не убили, ни меня! Ну не чудо это?..
В этом режимном лагере при химзаводе ни одной частушки Волков не записал, слишком шмонали. Но зато активно возобновил пополнение своей коллекции работая после отсидки агентом МГБ. В те годы он трудился библиотекарем в Подушкинской районной библиотеке. Теперь это Москва, а тогда был колхоз “Красная Нива”, в который входили деревни Бибирево, Алтуфьево, Владыкино... А что такое в те года библиотекарь, чтоб вы знали. Это культработник, в обязанности которого входили читки газет перед колхозниками (политинформации, помните еще?) Каждое утро перед разводом у конюшни (там теперь станция метро “Бибирево”) Волков зачитывал колхозникам из газет, как они хорошо живут. Колхозники злились и говорили прямую антисоветчину, а именно: что живут они плохо, а в газетах брехня. Тогда Волков тоже решился на прямую антисоветчину. Вместо газет стал читать крестьянам небольшие рассказы из дореволюционного (и потому антисоветского) журнала “Нива”. “Нива” хранилась на балансе в его библиотеке, рядом с некоторыми ужасно опасными книгами.
- Однажды вызвали меня в органы. Испугался я! У меня в библиотеке хранилась книга Троцкого и некоторых других врагов народа. Я говорил в культотделе: да спишите вы их, сжечь их надо, а то не дай бог попадет такая страсть к кому-то, а мне отвечай! А они и не списывают, и говорят, чтоб хранил под личную строгую ответственность. Ну я их спрятал на верхнюю полку. А когда вызвали, думаю - ну все, не иначе книга, подлая, к кому-то в руки попала! Ить опять сидеть мне!
Но книга не пропала. Просто органы решили завербовать Волкова. Бывшего уголовного преступника. Сына кулака.
- Отказаться я не посмел. Побоялся и согласился. Встречались мы как шпионы, на конспиративной квартире. Я должен был докладывать, не ведет ли кто антисоветские разговоры, не имеет ли жалоб на советскую власть. А я сам с колхозниками вел антисоветские разговоры! Поэтому я говорил: нет, все довольны. Никто ничего такого не говорит. Помню еще, мы лазили по чердакам, шпионов каких-то искали.
Ну какая уж там
Идеология,
Когда всюду и везде
Лишь трепология!
Нарву яблочек
И угощу друзей.
Челюсть Брежнева отвалится -
Сдадут в музей.
Пополнить коллекцию в брежневских тюрьмах Волкову не довелось. Хотя шанс был. Сам Волков работал в школе преподавателем труда, а его жена горбатилась на свалке, откуда и принесла какие-то отличные объективы с уникальной разрешающей способностью. Волков, любящий всякие технические штучки, обрадовался.
- Взял зубило, ножовку и пошел на свалку. Нужно ить было квалифицированно снять их с той железяки, к которой они были приделаны. Я таких объективов никогда не видел. Поснимал я их несколько и понес в комиссионный сдавать. И опять меня прищучили! Та железяка, с которой я снял объективы, оказалась каким-то секретным спутником. Его должны были прессом раздавить, но не раздавили, а так выкинули. Начали меня в КГБ таскать, я говорю: ну ошибся, ить я не знал, что там секреты лежат государственные. А если б знал, разве б я стал! Я же ваш бывший секретный сотрудник! Отпустите меня... Отпустили.
При Горбачеве наступила лафа. Волков выходил на Арбат с объявлением и на свою скудную пенсию скупал неизвестные частушки по рублю. Если человек произносил первые две строки, а Волков не знал продолжения, он платил рубль и записывал всю частушку.
Горбачев от алкоголя
Сделал нам прививки:
Самогонка заменила
Ром, коньяк, наливки...
Перестройка нам приносит
Много разных авантюр.
За кило картошки просят
Кило сотенных купюр.
Так он познакомился еще с четырьмя коллекционерами частушек. Их уже нет в живых, но перед смертью эти люди передали свои коллекции Волкову. Поэтому волковская коллекция так велика. Один из ушедших коллекционеров, бывший партийный функционер, сказал Анатолию Дмитриевичу: “Я-то нет, а ты еще доживешь до признания, до тех времен, когда за это не будут преследовать”.
- Уже не преследуют, Анатолий Дмитриевич. Издают частушки.
- То, что издают - ерунда. Это один процент от того, что есть в моей коллекции.
- Почему же издатели миновали вас?
- Да не знаю я, почему. Обещали мне несколько раз. Один паренек из палатки... Ну, я туда за водкой ходил. Он и сказал, что у него есть какой-то знакомый в издательстве. На том все и кончилось. Правда, сейчас меня открыла одна профессорша из МГУ, Алла Васильевна Кулагина. Обещает помочь с изданием. Не знаю, у меня ить на несколько томов...
Я уж на все условия согласен, мне главное, чтобы были упомянуты имена тех четырех людей, которые на меня положились и оставили мне все собранное за жизнь. Ить если я умру, все же пропадет. Смерть, как жалко! Сейчас работаю, систематизирую все, перевожу с бумаг на диск. Раньше у меня был советский компьютер “Элис”. Уж так я с ним намучился! А тут недавно купил за 300 долларов новый компьютер “Роботрон” и не нарадуюсь. Только бы и работать теперь, да силы уже не те. Бывает так умучаешься, вечером 125 грамм примешь за воротник. Старуха ругается... Успеть бы...
Александр НИКОНОВ, Москва
Фото автора
© "Огонёк", 1997
Дочитали до конца? Было интересно? Поддержите журнал, подпишитесь и поставьте лайк!