Надежда выставила зимнюю раму, прошлась тряпкой по перекрестью, отколупала потрескавшуюся замазку и отставила раму подальше к стене, чтобы не толкнуть ненароком, больно уж неловкая чего-то стала в последнее время. Убрала положенный с осени мох, укрытый листьями синей, невесть откуда взявшейся в доме бумаги, выцветшей за зиму.
- Ишь ты, солнышко-то как поработало, даром, что зима. Али это мороз постарался, все выстудил, бумагу и ту не пожалел.
Она взяла лежавший сверху веночек, сплетённый внучкой из конфетных фантиков, он тоже за зиму сник, и цветочки превратились в серые грязные клочья. Но Надежда подержала его, повертела в руках, улыбнулась и не бросила вместе с другими бумагами в помойное ведро, отложила в сторону, ещё не зная, зачем он может ей понадобиться.
Обмакнула тряпку в остывающую воду и стала мыть летнюю раму, тёрла истово, неторопливо, как делала это много-много раз за свою долгую одинокую жизнь.
Затенькали пичужки под окошком, что-то больно кольнуло в самое сердце, она и вспомнить потом не могла, как ни мучила – ни морочила свою голову, чего это на неё такое нашло, что за морочь такая, что удумала вдруг отогнуть гвоздик, прижимавший створки, и одним махом распахнуть обе сразу, расхлебетить так, что весенние сквозняки разом выстудили всю избу да и её старые кости охватило, продуло насквозь, только и подумала: «Не захворать бы. Сейчас захворать – это до лета не оклематься».
Подумать-то подумала, а сама высунулась в эту распахнутую настежь раму, чуть на улицу не вывалилась, едва успела ухватиться за иструхший за зиму наличник. Шутила потом: «Вот смеху-то бы было в деревне. Или слёз».
Но что случилось, то случилось и, поймав равновесие, она увидела то, что насквозь прокололо её сердце: чудо! Обрадовалась этому чуду, сотворённому собственными руками прошлой осенью, принесла из Мокрого луга берёзку-невеличку, так, прутик, можно сказать, выколупнула прямо руками вместе с дерниной да в фартуке и принесла. Прикопала под окошком без всякой надежды, что доживёт до будущей весны и увидит, как её берёзка тронется в рост. Не чаяла – не гадала, а тут, смотри-тко что приключилось, не только сама почки проклюнула, а выпустила вокруг себя целый хоровод белых подснежников. Вон как заневестились, стоят, головки наклонили.
Увидев нераспустившиеся венчики, ойкнула и всплеснула руками:
- Да цветите вы, цветите. Рада-то я как. Она захлопнула раму, радуясь и пугаясь одновременно, что чудо исчезнет, накинула на плечи старенький мужнев полушубок, сунула ноги в катаники с калошами и поспешила на улицу, коря себя за нерасторопность.
Лавочка на солнышке уже отогрелась, она присела на неё, и, откинувшись головой на обшитую тёсом стену, тоже отогретую, обласканную солнышком, залюбовалась цветами.
Закрыв скрюченной от тяжёлых трудов ладошкой беззубый рот, чтобы, не дай Бог, не усмотрел кто с улицы и не подумал, что свихнулась старуха, она глядела на цветы и улыбалась одними глазами.
Ей виделась та, довоенная поляна подснежников, на которой целовались они с Митькой в последнюю предвоенную весну, как клялись в вечной любви и давали друг другу немыслимые обещания.
Улетев в мыслях своих далеко, Надежда и не заметила, что в приоткрытый отводок проскользнула соседка – Лидка, тощая, как вобла, умеющая проскользнуть в любую щель. Она была моложе Надежды годков на пять, но войну всё-таки помнила, а может, которое из книг знала, читала их великое множество, только тогда и отстала, когда совсем ослепла на один глаз. А которое знала из бесконечных Надеждиных же рассказов - сиживали они на этой лавочке часто и вспоминали свою прошлую жизнь, поскольку ни той, ни другой было больше не с кем – молодые вечно заняты, а старухи их возраста давно переселились на вечный покой.
- Чего плануешь? – спросила Лидуха, отряхивая с фуфайки кусочки мха, густо облепившие доски забора. - Али палисад задумала менять? Так почто тебе, всё равно ведь скоро умирать, там железным огородят, не убежишь.
- Тьфу на тебя, - замахала руками Надежда. - Язык у тебя – чёрта проглотила. Я вот тут сижу, вспоминаю, как парней в армию забирали. Ты помнишь али нет?
- Так ведь когда, смотря, забирали. В войну – помню…
- Да нет, до войны. Когда Митьку забирали, тоже ведь апрель был, помнишь? Только-только лёд ломать начало, бегали стор у Маланьиного ручья смотреть. Помнишь? Всей деревней провожали, а я, бесстыжая моя рожа, висела у него на плече.
- Да? - Лидуха покачала головой, то ли соглашаясь, то ли отрицая, что помнит. - А вот правда али нет, что в книгах пишут, будто тогда уже все знали, что война будет.
- Может, кто и знал. Вот Митьке в кисет бабка Анна крестик зашила, сказала, что если кисет не потеряет, то вернётся живым. Мы тогда только посмеялись, а она, выходит, знала, что война будет. Да и не мудрено, её же все в деревне ведьмой считали, говорят, умирала шибко тяжело, лягушки в подвале квакали. Зимой-то откуда взялись?
- И старики знали, шептались, что война на носу, это те, что шибко грамотные были, читали газеты, но им и мужики-то не очень верили, а молодежь и вовсе всё это считала болтовнёй.
- А Митя-то попал служить на границу, два только письма от него и пришли, наизусть их знаю, спроси ночью, отвечу. Смеялась я, как он ко мне обращался: «Надежда Павловна, ждёте ли вы меня? Ходите ли на беседы? С кем времечко коротаете?»
Я и от слёз обсохнуть не успела, как письма приходить перестали, сразу, как война началась.
- А ты бы к родне сходила, может, там что.
- Да ходила, ходила я. Да чем они меня порадуют, если своего горя полная чаша – на Колю похоронная пришла и на Митьку «Пропал без вести». Я заглядывала в глаза их сумасшедшей старухе, обещавшей, что Митя вернётся живым, а она, бывало, посмотрит на меня ласково-ласково и скажет: «Устала ждать-то? А уж как я-то устала…» Вот и понимай её, как знаешь.
- И долго ты его ждала?
- Да три года. Нам ведь опомниться не давали, гоняли везде, то на Варегово болото торф добывать, то лес валить на дно моря, а то какие-то горы водой поливали, чтобы, значит, танки немецкие на эти горы вползти не могли. Устала я. А домой приду, там - орава, без меня голодные сидят, а тут ещё я. То и дело намекают, что пора бы мне и замуж. Я уж и сама стала понимать, что пора, да только за кого? Парни-то стали приходить кто без рук, кто без ног – разве это кормильцы? Да и по Митьке я шибко тосковала, снился он мне. А как-то и совсем чудный сон увидела. Будто бы вышли мы с подружками к лесному ручью, а там Святой источник, около него на камне сидит мужик, не старый, а зарос весь. Я подружек зову: «Пойдёмте, умоемся». А он говорит: «Ты умойся, а им ещё рано, успеют, умоются».
- И ты умылась? – охнула Лидуха и даже поёжилась.
- Умылась, умылась на свою голову. И двух дней после сна этого не прошло, как пришел к нам в дом мужик точь-в-точь тот, что у источника сидел. Я полы мыла, юбку подоткнула повыше, а он прокрался как-то через сени тихонечко и стоит, любуется. Душа моя так в пятках и звякнула. Узнала я его, когда на муку молоть зерно возили, видела его там, слышала, что вдовец, дочка у него. Лохматый, седой от муки, глаза с прищуром, будто знает о тебе такое, что ты и сама о себе не знаешь. Перепугалась я, стала юбку одёргивать да косы приглаживать. А он так неласково, даже зло спрашивает: «Что испугалась меня? Страшный такой? Или старый? Так вот знай: сегодня вечером мы с маменькой к вам приедем, сватать тебя буду. Хватит такому добру пропадать, не вернётся твой Митька, не жди его. У нас в деревне мужик пришёл, так вот он видел, как его в окопе засыпало». Потемнело у меня в глазах, ухватилась за притолоку, еле на ногах удержалась.
А он уже за дверь шагнул и ответа моего не дождался, будто знал наверняка, выйду. Как тяжело половицы под ним проскрипели, я и до сих пор слышу.
Лидуха всем телом подалась вперед, наклонилась, заглядывая Надежде в глаза и зябко поёживаясь:
- Неужели и вправду пришёл?
Надежда помолчала, разгладила на груди концы красивого кашемирового платка, потерявшего от времени былую яркость, но всё ещё верой и правдой служившего ей, любила его не только за тепло, но и за воспоминания, с ним связанные. Этот платок подарили ей в первую послевоенную весну, будто довесок к медали за то, что пласталась вместе со всеми, сил не жалела, не выгадывала, где легче.
Лидуха, не дождавшись ответа, тихонько тронула её за рукав:
- Спишь, что ли? Начала, так уж рассказывай. Пришёл к тебе жених-то твой?
- Пришёл… да не один, а с маткой. Подарков нанесли, они богаче нас жили-то. А наши как обрадели, тятя так колесом вокруг него и заходил. Шутка ли – такого зятя ветром надуло. Да и маменька не знала, какому угоднику молиться, что лишний рот из дома долой. Одна я сидела чернее тучи, слушала, как они сговариваются, а не понимала, что это про меня, будто хмелем обнесло головушку.
Свадьбу скрутили быстро. Серёга приехал с дружкой, всё честь по чести, санки с пуховыми подушками, подзор кружевной, уж потом узнала, что золовка сама крючком вывязала.
Маманя тоже вывернулась наизнанку, что-то из своего старопрежнего перешила, нарядила меня, как королевну. Только вот приданого-то почти не было, какое там приданое, один сундук, да и тот пустой.
Но Серёга никогда меня этим не попрекал, врать не буду, что зря Бога гневать. Сам много работал. На войну-то его из-за болезни не взяли. Вдовый был, девчушка у него около бабки мыкалась. А тут взяли её к себе, она ко мне быстро привыкла, стала мамой звать, и я к ней привязалась. А вот с ним спать долго не могла привыкнуть, почитай никогда. Пахло от него чужим духом и всё тут. Он уж и в баню меня вместе с собой водил, и парились мы одним веником – ничего не помогало. Потому видно, и не беременела я, хранил Господь, говорят, если без любви дитя на свет явится, век свой маяться будет. Боялась этого шибко. Худо, когда не любишь-то, ой как худо…. Да и по дому, по деревне своей тосковала, не могла жить в ихнем дому. Он на всё соглашался, купил вот этот дом, переехали сюда, поповаднее стало…
Кто-то по соседству зажёг сухую траву, старухи сидели и глядели, как заползает в проулок дымное облако, слушали щебетание пичужек, поселившихся под крышей сарая, молчали, думая каждая о своём.
Вдруг Лидуха сорвалась с лавочки и заполошно закричала на мальчишек, гонявших её кота, тот хрипло верещал, вырывался, царапался, не давался никак, а они, ухватив его за пушистый хвост, волокли в большую весеннюю лужу, разлившуюся под самыми окошками. И только услышав истошный старухин вопль, бросили кота на произвол судьбы и упорхнули, будто стайка воробьёв.
Лидуха вернулась в проулок, устало шлёпнулась на лавочку, выругала сама себя: «Мешок с костями!» и, не зная, будет ли Надежда продолжать свой рассказ, спросила:
- Неужто никто из родни так и не догадался, что ты с ним не спишь?
Надежда промолчала, думая про себя о том, что ведь это золовка-гадина растрезвонила по всей деревне, что у Надежды с Серёгой не жизнь, а пустоцвет. Бабы, ослабевшие и одичавшие за войну, жалели Серёгу и косились на Надежду, не понимая, за что ей такое счастье и почему она так неразумно этим счастьем пользуется. Живёт, как собака на сене – ни себе, ни людям. Знала Надежа, что зазывали его и не раз в тёплый подовин, но он не позволял себе блудить на стороне, всё надеялся, что сумеет добиться Надеждиного согласия, что сама она однажды позовёт его, ведь не железная же. Не дождавшись и устав от намёков мужиков, выпивал иногда и под хмельком тряс Надежду за плечи, требуя ласки и тепла. Но она молчала и только хлопала глазами, её правота была в одном – он брал в дом хозяйку, она ею и стала, грех обидеться - дом всегда обихожен, девчушка обута, одета, сытно накормлена, да и сам не голодный. Большего же она ему и не обещала.
А вскоре болезнь, которая жила в нём и точила изнутри, начала чаще и чаще напоминать о себе, уж не до Надежды ему стало.
Вспоминая свою не очень-то удавшуюся жизнь, Надежда печально поджимала губы, продолжая свой рассказ то ли пташкам-щебетуньям, то ли этим хрупким подснежникам, распустившимся под берёзовым прутиком, то ли все-таки Лидухе, разомлевшей на весеннем солнышке, задремавшей и совсем не подающей признаков жизни:
- Когда война-то кончилась, я из-за реки шла, вечером, лавы переходила. Гляжу, а под лавами старуха бельё полощет, ещё подумала: что она так припозднилась-то. Только хотела поздороваться, окликнуть да так вся разом и охолодела: старуха то вся в белом, волосы седые, длинные, так течением и относит. Пригляделась получше-то, а это Митькина бабушка Анна, смотрю, манит меня к себе, улыбается и манит. Я перепугалась, дрожу вся, ноги так к мостку и приросли – ещё бы не испугаться, как её недавно совсем похоронили. Я, не помню как, очнулась и подорвала бежать, а она хохочет и кричит мне вослед: «Война-то кончилась, Надёшка! Вот Митенька-то скоро придёт, задерёт подол-то тебе да крапивой и выпорет».
Добежала я до конца мосточка, перекрестилась, оглянулась – нет там никого, только течением пену на камнях полощет.
Не помню, как в калитку вбежала, схватила девчонку маленькую, прижала к себе, дрожу вся, и её чуть с ума не свела.
А вскоре и Серёга из города вернулся, подарков навёз – мне сапоги резиновые да хромовые, баранков целую связку прямо на шею повесил. Сам выпивши, весёлый, так и не заметил, что я переполошённая вся, кричит:
- Война кончилась!
А я отвечаю:
- Знаю.
Удивился, вытаращил глаза:
- Неужели нарочный вперёд меня успел?
Я только промолчала, не скажешь ведь, что сумасшедшую Анну видела, она и сказала.
- С тех пор я пужливая стала, хоть на улицу не выходи, всё боялась с Митькой встренуться.
Лидуха, будто стряхнув с себя сонную наваль, опять затеребила Надежду:
- Помню, помню, как он пришёл. Ребятишки на заворе сидели, кричат: «Солдат! Солдат идёт!» - все побежали смотреть. Я тоже бегала. Худой он шибко был – кожа да кости, и вместо кудрей ёжик на голове. Поклонился всем, с мужиками за руку поздоровался, улыбнулся виновато, что живой вернулся, что он в плену-то был, он из-за этого всю жизнь потом виноватился.
- А я не бегала, наоборот, пряталась. Да только от судьбы не уйдёшь. Поднимаюсь как-то от реки, два ведра на коромысле, а он навстречу. Снял у меня вёдра с плеча, поставил на землю, ни капельки не расплескал. Поцеловать хотел, да я не далась, вдруг кто увидит. Так и стояли, только глядели друг на дружку.
Постояли, постояли, он улыбнулся, поднял мое коромысло и понес в гору, а я следом пошла, ослабела совсем, забыла, что и увидеть кто-нибудь может.
С тех пор жить стало совсем невмоготу – куда я иду, туда и он, ничего не говорит, только губы, перепёкшиеся на ветру, оближет и дальше идёт. Я уж стала на реку с собой дочку брать, чтобы не случалось у нас свиданий наедине, чтобы не смущал он мою душу.
- Мужа боялась или себя? Себя-то ведь страшней всего, - вставила Лидуха, - муж-то поколотит да не убьёт, а сама, ой, сама-то всю душу себе отравить можешь.
- Да ты-то откуда знаешь? - огрызнулась Надежда. -Ты и замужем-то не была. В книгах начиталась?
И видя, что обидела человека напрасно, приобняла её за сухонькие плечи, прижала к себе.
- Ой, Лидуха, Лидуха, тяжело мне жить стало, не вынесла я этой тяжести, рассказала однажды все Серёге. Да он уж и сам видел, что неладное что-то со мной: хожу по дому, песни пою, а сама слезами умываюсь. Ну, вот и сошлись они как-то в поле на виду у всех. Никто не решился встренуть. Хоть Митя и был ещё слаб, но молодой, чего Серёге против него делать. Митя и сам всё понял, сшиб с ног так, что шапка в сторону улетела, и пошёл, даже не оглянулся ни разу, не боялся, что догонит и огреет чем.
А вскоре узнала я, что начал он ухажёрить, начал провожать с беседы медичку, которая после войны к нам в деревню приехала.
- Помню, помню,- вставила Лидуха, - она ещё моей маменьке зуб тащила. Разболелся у той зуб, хоть ложись да помирай, а как раз была водополь, никуда не сунешься. И так легко вытащила. Как же, помню, рыженькая такая, вся в конопушечках, это уж она потом в такую ладную бабу выделалась.
- Ой, Лидуха, как услышала я, что жениться он на ней собирается, что будто бы и дымок у них в огородах видели - самогонку на свадьбу гонят…
- Это не в тот раз у них корова-то барды напилась? Думали, сдохла, а она - пьяная, - Лидуха противно захихикала.
- Да нет, это в другой раз… А я тогда и представить себе не могла, как это мой Митька чужие накрашенные губы целует. И задумала я покончить с собой. Хожу, всё только об этом и думаю. До того додумалась, что заскакали передо мной черти всяких мастей и верёвочки мне подсовывают то прямые, то крученые, то в косички заплетённые – любую выбирай. Дождалась я, когда Серёга в город уехал, а девчушка у моей матери ночевать осталась, забралась в подполье и начала петельку ладить.
Лидуха испуганно ойкнула и перекрестилась:
- Свят, свят, Надёшка, ты с ума сошла. Да я всю ночь теперь не усну, бояться буду. Вон как тогда Палагея-то повесилась, дак я цельную неделю не жила, жутковала шибко…
- А мне тогда ничего не страшно было. Жалела только девчушку маленькую, да и то как-то краем сознания. Ну и вот что ты думаешь, только бы мне сунуться, как чёрт или Бог, уж и не знаю теперь кто, послал ко мне Анну сумасшедшую…
Лидуха затряслась и быстро-быстро начала креститься:
- Да как ты узнала-то, что это она?
- Узнала, узнала… Спрыгнула она ко мне в подполье, будто молодая да и давай меня этой верёвочкой хвостать… Я реву, а она, знай, ожаривает то с одного боку, то с другого. Бьёт да приговаривает: «Вот тебе, Надёшка, верёвка, вот тебе Митенька, вот тебе твоя любовь». До того мы с ней умаялись обе, сил не стало. Поползла я из подполья, а она уж и не держит меня. Вылезла я, ей руку протягиваю, а она не берёт. Наклонилась я над дырой-то, глянула, а там и нет никого…. Вот тогда только и испугалась.
Зажгла свечку, встала перед образом Богоматери, всю ночь ревела и просила помочь мне забыть Митю.
- Дак оно всегда с Богом-то легче, будто свой груз на него перекладываешь, - Лидуха снова поёжилась. - Пора уж нам с тобой, подружка, на печку, солнышко-то теперь обманчивое, не греет, а только приманивает. Не судьба тебе было умереть, вот и не умерла, судьба не любит, когда её обманывают.
- Посиди уж, посиди, раз пришла. Ты ещё самого главного не знаешь. Чудо ведь у меня сегодня случилось – я от Мити привет получила…
- Какой привет? Приснился аль чего? А может, свихнулась на старости лет? – Лидуха сунула руки в рукава фуфайки, ближе пододвинулась к стене, приготовилась слушать.
- Митя-то и впрямь вскоре женился, хорошая у него семья получилась. Да и мне полегчало, помогла Богородица, отвернуло меня от Мити, чужой он мне стал. Только от Мити-то отвернуло, а к Серёге всё равно не повернуло. Да и умер он вскоре. Дочку я одна подняла, выучила, вспомни-ко, сколько я ей пособирала котомочек, пока она училась да пристраивалась. Потому она и теперь ко мне каждое лето ездит и внучку возит. Другой-то матери у неё почитай и не было. Поревела я белугой, когда она замуж-то вышла да и уехала такую даль. Чего мне было одной в таком доме делать? Каждый угол пугал. Вот тогда-то я Серёгу вспомнила, не раз пожалела, что не родила от него, помолиться бы, попросить Господа, может и послал бы ребёночка. Жила бы сейчас и радовалась, а так что, извела всю жизнь на дермо собачье. Мите-то хоть с бабой повезло. Она хоть и городская, к деревенской работе не приспособленная, а душой добрая оказалась, неревнивая. Попрошу его другой раз: «Митя, зашёл бы, печка что-то расщеляла, пожару бы мне не наделать…» Он, бывало, придёт, всю умажет, уладит, по пути ещё где гвоздик-другой прибьёт. Денег никогда не брал, никогда, даже было обидится, как начну совать. Вот ежели стопочку налью, полную, до краев, выпьет, не откажется. А о прошлом ни гу-гу, будто и не было у нас ничего, будто смыло наше времечко весенней водой. Случилось как-то, он овец, видно, пас, шёл из поскотины, а я проулок гребла, листья старые убирала. Смотрю, в одной руке у него палка, а в другой пучок подснежников. Позавидовала я тогда медичке, не скрою, позавидовала. Он только поравнялся со мной и мне этот пучок протягивает. Я застеснялась, грабли выронила, руки под передник спрятала. Засмеялся он да и дальше пошёл. Жалела я потом, ой, как жалела, всю себя дуру изругала, что не взяла. Серёга-то мне и шали, и отрезы на платье покупал, а вот чтобы цветочек когда какой сорвать – этого не было. Но ведь бабья-то душа она всё равно нежности ждёт. Я, бывало, нарву черёмухи, наставлю дома прямо в вёдра, а он ругается, мол, одна грязь от неё, осыплется на другой день. Не понимал, так и не понял, почему я его полюбить не смогла.
- Думаешь поэтому? – очнулась Лидуха. – Я читала в одной книжке…
Но Надежда, будто и не слыша её, спешила завершить свою печальную повесть, потому что тоже продрогла вся до последней косточки и очень опасалась захворать.
- Заболел-то когда, совсем-то уж слёг, я от баб услыхала. Будто бы и в город его везти никак нельзя. Долго я боролось сама с собой, но всё-таки что-то перебороло мою робость, пошла я к нему, чтобы попрощаться. Он уж и не говорил. Взяла я его за холодную руку, поглядела в глаза, а они все те же, прежние, будто в них болотной ржавчины плеснули, попросила его: «Ты уж, прости меня, Митя, скоро все там будем…» Он руку-то мою пожать пытается, а крепости в своей руке не чувствует, смотрит на меня, я на него, и вдруг вижу, как слезинка-то поползла, поползла по щеке и капнула на одеяло. Не выдержала я, встала, перекрестила его, поцеловала в лоб и ушла.
Вскорости он и помер. Хоронили когда, день был холодный, дождь со снегом. Как раз водопровод чего-то прорвало или ещё какая оказия случилась, но только, помню, перекопано всё было, ямы целые воды, того и гляди, свалишься и утонешь, не хватится никто.
Постояла я тогда у забора, постояла вместе со всеми, а в дом не пошла, чего уж на мёртвого глядеть, раз с живым попрощалась.
- Помню, помню, - опять зябко отозвалась Лидуха, - звала я тебя помочи хоть венки вынести, венков-то была ведь страсть, вся родня, все детки съехались, он до всех был хороший, любили его. Да и так на похороны принято приехать, вот при жизни никого нет, а умри, откуда вся родня и возьмется.
- А я постояла, дождалась, когда вынесут, речи скажут. Хорошо у нас председательша-то говорит.
- Ишшо бы худо, народ-то нынче мрёт, как мухи, а она вместо батюшка, не успевает отпевать.
- Когда машина-то тронулась, я пошла вместе с народом за деревню, кинула вслед машине горсть холодного песку, да и повернула обратно.
- То-то я на кладбище-то тебя не видела, ещё подумала: куда Надёшка девалась? А ты и не ездила. Что так? Замёрзла, домой на печку заторопилась?
- Да нет, не домой, в том-то и дело. Привели меня ноги на тот самый Мокрый луг, где перед войной с Митей целовались, только тогда весна была и подснежники цвели.
Надежда, углубившись в свои воспоминания, не заметила, как прокрались в проулок Лидухины куры и начали разгребать свежую землю около березового прутика, ещё бы минута-другая, и прости-прощай подснежники. Очнувшись, она неуклюже сползла со скамейки и замахала руками, вслед за ней соскочила и Лидуха, но, увидев под самым носом белые петушки подснежников, так и присела, крестясь и охая.
- Это и есть от Мити привет,- улыбнулась Надежда, смеясь над Лидухой и нисколько не сердясь на её кур.
Дорогие читатели! Буду благодарна за лайки, комментарии и репосты!