Около жёлтого, во многих местах облупившегося здания районной соцзащиты стоит маленький, щупленький, похожий на подростка старик. Не сразу бросается в глаза его сморщенное, изверченное оспой личико с длинным острым носом и слезящимися глазками-щёлочками, которые он то и дело вытирает зажатой в кулаке грязной тряпицей; оно чем-то напоминает кукиш, который поворачивается к прохожим в самый последний момент, и смеша их, и смущая одновременно.
Это Лёня Несовсемпирожок – личность, в нашей деревне всем хорошо известная, деревенский сумасшедший, а точнее – одинокое несчастное существо, получающее раз в месяц пенсию, от которой сам он не имел никакой пользы, потому что её у него почти всю выманивали, а в последнее время и силой отбирали деревенские алкаши.
В город его привезла фельдшерица Таня на утреннем автобусе и оставила тут ждать машину, которая должна была забрать его и увезти в Дом-интернат для престарелых.
На Лёне колом стоит тужурка старого пошива; добротное сукно изрядно попорчено молью, но всё ещё хранит былую значимость и во весь голос сообщает каждому встречному о том, что Лёне она досталась по случаю, настоящий её хозяин давно переселился в мир иной, где и без тужурок тепло; в талии она перетянута верёвкой, сплетённой из капронового шпагата, в который колхозные трактористы закатывают рулоны с сеном и который в деревне валяется сплошь и рядом. У Лёни в сарае его ещё осталось навалом. Сначала он собирал его просто так, из принципа, территорию чистил да и не мог выносить, как сам не раз говаривал, когда добро просто так на дороге валяется, а потом навострился плести из него верёвки и даже веники, которые совсем обленившиеся деревенские бабёнки покупали у него за рубль штуку, а то и за пятьдесят копеек и использовали вместо голиков, которым износу не было.
Сегодня на голове у Лёни вязаная шапочка-петушок, наверняка, приобретённая какой-нибудь сердобольной бабулькой по случаю отъезда Лёни на новое место жительства.
Со стороны может показаться, что про Лёню все забыли, он стоит битый час на одном месте, переминаясь с ноги на ногу; фетровые женские боты на рыбьем меху, для крепости тоже перевязанные крест-накрест таким же шпагатом, плохо греют. Скрюченные, с узловатыми суставами пальцы затекли от авоськи, в которую набиты все его нехитрые пожитки. Поставить бы её на снег, дать рукам отдых, но Лёня не смеет этого сделать, насмотревшись по телевизору страстей про городских мазуриков, он опасается, что всё его богатство могут украсть прямо из-под носа.
Не бывавший в городе с самой войны, если не считать больницу, куда его привозила сдавать анализы всё та же фельдшерица, Лёня живо интересуется всем, чем живёт город.
Напротив, через дорогу, расположено здание милиции, куда, заметил Лёня, некоторые люди приходят сами, а большинство привозят на машине. «Вот честь-то какая, - думает он, потирая для сугреву ногу об ногу, - что и за народ такой важный… это чего же такое надо в жизни сотворить, чтобы, как барина, на машине возили…»
Неспешное течение Лёниных мыслей прерывает подъехавшая к райотделу белая «Нива», из которой выпрыгивает Илья, Лидухин внучок. Лёня его знает - Илья уже много лет ездит в деревню в милицейской форме, чем вызывает у Лёни и страх, и уважение. Заметив знакомого старика, неприкаянно торчащего чуть ли не посреди улицы, Илья резко поворачивается, секунду-другую смотрит на него, будто не доверяя своим глазам, и направляется прямо к Лёне.
- Ты чего тут делаешь? Сбежал что ли? И куда путь держишь? Замёрз, поди?
В ответ Лёня только глупо улыбается…
Взяв из совсем уже посиневших пальцев тяжёлую авоську, Илья ведёт Лёню в отделение.
Чайник долго не закипает, и Лёня начинает ворчать про себя. Илья, услышав ворчание старика, смеётся:
- Потерпи уж, потерпи нечаянный гость, мне на него задницей сесть что ли, чтобы он быстрее закипел?
Минут через десять Илья уже наливает в стакан горячего чаю и расспрашивает Лёню про деревенскую жизнь, про здоровье своей матери, которая жила через дом от Лёни и часто, жалея убогого, приносила ему кусок тёплого пирога или тарелку студня.
Согревая о стакан вконец заледеневшие пальцы, которые к тому же в тепле начали ныть, Лёня тихо произнёс:
- Илюшка, а ведь я человека убил…
- Хорошо, не двух, - шутливо отзывается Илья, зная ещё с детства, что Лёня, как говорили в деревне, не дружит с головой, потому к нему такое и прозвище привязалось.
- Ты, Илюшка, не шути, этим грех шутить, измучился ведь я. Вот сейчас в последний путь поехал, и грех этот с собой повёз… Илюшка, у тебя власть-то тут большая? Вижу, что большая, вон на какой машине ездишь, у нас председатель на такой не ездит… Дал бы ты мне, мил человек, амнистию, куда я с таким-то грузом в чужое место поеду, Бог знает, что там за люди будут… А, Илюшка?
Илья занимается своими бумагами и почти не слышит старика, только последняя пронзительная нота заставляет его вскинуть глаза. Поняв, что с Лёней и впрямь творится что-то неладное, что душа его страдает и мечется, Илья отодвигает бумаги на край стола и устремляет на Лёню свои по-детски голубые глаза, в которых легко читается незлобивая усмешка и лёгкий укор.
- Ну, давай, рассказывай, только быстро, у меня и без твоих убийств дел по горло. Чего, таракана на печке порешил? – всё ещё пытается шутить он.
- До войны это, Илюшка, приключилось со мной, до войны ишшо. Вот скоко годков груз-то этот, будто улитка свой дом, на себе таскаю, не сбросить, не передать кому, придавила меня эта проклятая ноша, всего лишила, придурком деревенским сделала… Я сначала и не противился, прятался за своей придурковатостью, подыгрывал даже, а теперь вот устал, в конец измучился… Спаси, Илюшка, избавь меня от греха…
- Так ведь я не поп, чтобы от грехов-то освобождать, я за них, наоборот, сажаю… Ты бы, Лёня, в церковь шёл, вон она, церковь-то рядом теперь.
- Да имел я, Илюшка со священником разговор, когда тот Настасью приезжал отпевать. Выслушал он меня, ничего не скажу, хорошо выслушал, сказал в конце: «Бох простит…» А мне, мил человек, не полегчало после этого разговора, нет, не полегчало, чую, не поверил он мне… А ты поверь, Илюшка, поверь, я ведь тебе маленькому свистульки вырезал, коников из глины лепил, помнишь? И коров пасти ты мне помогал в маткину-то очередь, помнишь? Ты так, токо для повады на бережку сидел, а я всё сам, всё сам…
- Лёня, ты ближе к делу можешь? Некогда мне…
- Да куда уж ишшо-то ближе, и так уж на самом краю стоим.
Вёшный Егорей у нас был, гулянье в Бабке, каждый год народу, бывало, привалит, пушкой не прошибёшь, девки только успевают платья менять. Черёмухи наломают, гармонистов от комаров обороняют, поют, бывало:
Гармониста полюбила,
Гармониста тешила,
Гармонисту на плечо
Сама гармошку вешала…
Пляска по деревне – пыль столбом… Любо-дорого смотреть, это ведь не теперича…
- Лёня, короче…
- Дак, чего короче-то… Не знаю, Илюшка, как и подступиться, ужасть берёт… Ну да ладно, слушай, чего уж топерь…
Пришли, значит, к нам на гулянье масловские робята… А уж известное дело, где масловские, там обязательно драка. Как подняли кулаки в потолок и пошли рвать… Кто-то кого-то плечом задел, кто-то на кого-то не так посмотрел, Боже упаси, если на ногу наступил… А в этот-то раз с ними парнишонко молоденький пришёл, глупый ишшо, первый раз, видно пришёл, не знал порядков-то, вот он возьми да и спой частушку в задор…
Ой, ты, плешивый парень,
Не скачи передо мной,
Всё ровно тебе не гуливать
С сударушкой моёй…
Да как топнет перед Колюхой Галаниным. А наши рази простят? Тут всё и началось… Бабы по лавкам прижались, завизжали, выхватили из кучи этого парнишонка-то молоденького да и спрятали за икону – была такая у бабки Аксиньи в углу, от самого потолка и чуть ли не до полу. Дедушко Егорша запричитал: «Робята, родимые, токо не в избе, токо не в избе, истолкёте ведь всё…»
В такой-то суматохе, бес знает, как и услыхали, а послушались старика, вытолкались кой-как на улицу, все скопом – и масловские, и наши…
А на улице-то уж там настоящое побоищо началось, такая, мать честная, грехотина… Розобрали у Аркадьевых частокол, бегают, кольями хлещутся, а кто и за воротки - рубахи в лепестенья изорваны, хари в кровище, кто за кого, не розберёшь…
Чем бы тогда всё и кончилось, одному Богу известно, да как-то невзначай прямо из окошка нашего пятистенка хрястнул выстрел; все мигом протрезвели, колья в крапиву покидали и россыпались, как горох, будто никого и не было. Видал, как? Токо вот этот парнишонко-то несчастный за иконой и остался. Ну и чаво? Смороковал? Правильно смороковал, его - его, как зачинщика, дядя-то Алексей и арестовал, он к нам в гости как раз из города приехал…
- Откуда у него оружие взялось, он, что в милиции служил? – поинтересовался Илья, начиная потихоньку врастать в канву Лёниного рассказа.
- Да какая там к деману милиция, в военкомате роботал, а ружжо взял у тяти нашего.
- И что? Ты-то тут при чём, ты ведь тогда, наверное, ещё маленький был?
- Маленький, не маленький, а пахал вместе с тятей, только на беседы я редко ходил, не любил это дело, девок шибко боялся… А тут вот припёрся, нечистый меня попутал, ей Богу – нечистый…
И вот, значит, арестовал он этого парнишонка да и запер в амбар, а я, видать, под руку подвернулся, он меня до утра и оставил насторить его. Сам опять самогонку хлестать пошёл…
Когда стемналось и гармони уж затихать начали, задремал я. И вот, мил ты человек, слышу сквозь дрёму, как скребётся мой пленник у двери.
«Отпусти, - говорит, - меня Лёня до ветру, по-большому мне надо, не могу, - говорит, - амбар опоганить, хлеб ведь в нём люди добрые хранят…»
Я нюни -то и роспустил, поверил, значит, ему, лопушина я окаянная, открыл амбар, а он, христопродавец, возьми да и побеги… Ростерялся я, оброб… Пока сообразил, пока курок взвёл – руки-то ходили ходуном, потому долго и не получалось у меня с ружжом-то, а он уж меж кустов петляет, как заяц, а потом и совсем из виду пропал, чувствую я, что он в сторону дома шпарит… Я, значит за ним, бегу наугад, долго мы по тому мелколесью кружились, светать начало, ночи-то летом с воробьиный нос. И вот, не поверишь, истинный крест, - Лёня перекрестился широким взмахом руки, - встренулись лоб в лоб, я и опомниться не успел, как нажал на курок… Упал парнишонко, руки роскинул, около головы тут же лужа крови образовалась. Я - домой, кое-как ростолкал дядю Алексея, россказал ему всё, а он и говорит:
«Молчи, дурак, а то оба с тобой загремим. Дуй, давай сейчас в Пошехонье, а утром – в Рыбинск, там пересидишь у сестрички, я дам сигнал, когда вернуться… Не было тебя в деревне в эту ночь, не было, понимаешь? А ружжо я в пруд брошу, авось, искать не будут…»
Так всё и вышло, как он сказал…
Илья, позабыв про все неотложные дела, начал с любопытством разглядывать Лёню.
«Во, заливает, - думал он про себя, - не каждый рецидивист такую историю сочинит. Вот это Несовсемпирожок, ему бы романы писать, а не коров пасти…»
- Ну, и не вычислили тебя? Ведь свидетели, поди, были?
- Да какие там свидетели в деревне, которые пьяные были, а которые боялись да и не знали ничего толком, думали, что дядя Алексей, а он, значит, при власти, выходит, ему можно. Да и некогда было долго розбираться, война через месяц началась. Мне хоть шешнадцать годков токо стукнуло, какой из меня солдат, да дядя Алексей постарался, чтобы меня сразу же взяли, помухлевали там чего-то в сельсовете и выправили мне другие метрики. Он-то, думаю грешным делом, надеялся, что меня там убьют и всё окажется шито-крыто. Да только просчитался дядя Алексей, вот он я, не дал мне Господь смерти, видно, надо было мне промаяться стоко лет, иссохнуть душой, исстрадаться, прожить без семьи, без деток… А дядю-то Алексея почти сразу ухлопали, шестеро у Матрёхи осталось, мал мала меньше, вот они-то пострадали, вместе со мной за батьков грех платили. Теперь уж их почитай никого и в живых не осталось, кто спился, кто в тюрьме сгнил, а девки так те все в роспутство кинулись. Как ты думаешь, мил человек, отчего так?
Лёня, отхлёбывая холодный чай, внимательно смотрит на Илью, как бы проверяя, верит он ему или нет, и, уловив в его глазах искру интереса, продолжает:
- Ты не подумай, Илюшка, на войне я от пуль не бегал, во всё совался, в розведку к немцам хаживал не раз, в окопах ихних бывал, немчуру, вот как тебя сейчас, видывал, а погибнуть было, видно, не судьба… Искупал я свой грех, как умел… Вот раз уж в Германии дело было, отдыхала наша розведка, а я на посту, значит, стоял, сон их охранял… Слышу вдруг, будто баран проблеял… раз… и другой… и третий… Я спустился в ложбинку и вижу: немец лежит раненый, то ли стонет, то ли плачет… Что-то защемило у меня в груди – так он мне на того парнишонка похожим показался… И решил я: война всё равно уже кончается, спасу я от смерти хоть одну человеческую душу. Перевязал я его, дал спирту глотнуть, поднял, помог из ложбинки выбраться, отвёл немного от наших и направление безопасное показал. А перед тем, как уйти, сунул он мне складешок с немецкой надписью. Я его и по сию пору храню, вон там он в сумке, вместе с документами, помирать буду, прикажу с собой в гроб положить, вдруг встренемся на том свете, можа, он и узнает меня, замолвит перед Господом словечко. Как ты думаешь, Илюшка, замолвит, не забудет? Вот тото, и я не знаю, доброе я дело сделал или опять согрешил, раз супротив своих осмелился… Много раз потом доставал этот ножик, играл им на виду у всех, думал, заинтересуется кто, я и расскажу всё, признаюсь… Нет, никто не спросил, всем самим до себя было.
Лёня вдруг почувствовал, что Илья смотрит на него с интересом, может, и не верит, а слушает, будто его, Лёнину скорбь на себя примеряет. Не приведи, Господь…
- Ты куда намылился-то, Лёня? Может, будет путь, навещу…
- Ты навести, навести, да поторопись, чую, недолго мне осталось, не освою чужую территорию… Гаснет моё кадило, чую, совсем уж гаснет, недолго дымить осталось… Илюшка, дай амнистию…
Илья опять недоверчиво смотрит на Лёню, не представляя, как они столько лет прожили в соседях с убийцей, из одного самовара чай пили, из одной буханки, случалось, хлеб ели… Всяких он за эти годы людишек встречал – иные воровали, насиловали, грабили – приходилось хлебнуть с ними лиха, пока на чистую воду выведешь, а тут Лёня, сам… Повинная, не повинная, чёрт знает что такое и что с этим делать…
В это время под окном засигналила машина, и по крылечку простучали Танины каблуки.
- Илья, ты тут деда Лёню не видал?
- Да вон он в углу чаи распивает… Поезжай, не беспокойся, привезу я тебе амнистию, так и знай, ты только дождись меня, не помирай…
Лёня часто- часто заморгал своими глазками-щёлочками и ткнулся носом прямо Илье в живот.
Понимая, что рассказ Лёни – чистая ерунда, Илья, привыкший к порядку в своих мыслях, всё-таки дал запрос в архив своего ведомства и, к великому удивлению вскоре получил ответ, подтверждающий факт нераскрытого убийства в мае 1941 года в окрестностях деревни Бабка.
Едва дождавшись первых, по- настоящему тёплых дней, Илья загрузил в машину ящик «Жигулёвского» и погнал в деревню искать орудие убийства. От желающих понырять не было отбоя, но возвращались горе-ныряльщики всякий раз ни с чем. Когда пиво в ящике закончилось совсем, Илья решил нырнуть сам. Он вспомнил Лёнин рассказ про ту злополучную ночь, про то, как дядя Алексей, держась за ветки молодой вербы, хотел бросить ружьё подальше на серёдку, но поскользнулся и уронил почти у самого берега, который оказался обрывист, и вода там была чернее сажи от падающих каждый год и гниющих листьев. Пошарил-пошарил, опуская руку по самое плечо, да так ничего и не нашёл. А вот Илья нашёл… У него даже закружилась голова и нехорошая тошнота подступила к горлу.
Вечером он спросил у матери:
- Мамка, Лёня, что за человек был?
- Да чего человек, хороший был человек, тихий, мухи не обидит. Простоватый только, не совсем пирожок…
А с войны-то пришёл целый, почитай один только в деревню целый-то и вернулся. Родители его не дождались, померли оба, а Манька, сестренница, в Москву, в няньки подалась да там, видать, и сгинула, не было от неё больше ни слуху, ни духу. А Лёня-то пошёл коров пасти, любили бабы, как он, бывало, с барабанкой по деревне идёт, палочки-то так и выговаривают: «Хватит спать! Хватит спать! Уж давно пора вставать!». Чего греха таить, бабы пользовались Лёниной неспросливостью и платили ему за работу, кто чем мог, кто ломтем от ржаного каравая, а кто и тарелкой кислых щей, им-то он радовался особенно, пригреваясь на какой-то уповодок около чужого семейного тепла.
А ведь прозвище-то это ему наша мамка Олья дала. Сватался он к ней после войны, хоть и невидный был из себя, а всё парень, а она вдовая, с кучей ребятишек… Почти уж и сладилось у них всё, да только пас он однажды коров за деревней, а она возьми да и приди его проведать. Подкралась незаметно, а он сидит на земле, качается из стороны в сторону и ревит в голос. Она с вопросами: «Что да почему?» А он показал ей кружовину зелёной-зелёной травы и сказал: «Вот тут его кровушка-то пролилась, видишь, Олюшка, даже коровы это место обходят, проклятое оно…». Вот и решила мамка, что контузило парня на войне, не совсем пирожок стал, она и побоялась… Так и разладилось у него с нашей мамкой Ольей да и с другим ни с кем не сладилось. А тебе-то почто это знать?
-Да так, хочу завтра съездить, обещал проведать его, тем более выясняется, что он чуть моим дедом не стал…
- Съезди, съезди, Илюшка, сделай доброе дело, один ведь он, как перст… А я и пирожков сейчас потворю, любил он, грешный, пирожки-то мои…
Наутро Илья, в нарушение всех инструкций, не забегая в отдел, помчался в соседний район. Заведующая, удивившись человеку в форме, сказала:
- Так умер он, месяц, как похоронили. По документам – нет у него родственников, вот и не сообщали никому. А он что, преступник? Всё какую-то амнистию ждал… А личные вещи его мы сожгли, так положено, да ничего там особенного и не было, разве вот ножичек, интересный такой, оставила на память…
И она достала из стола немецкий ножик, который Лёня так мечтал взять с собой, чтобы предъявить на Страшном суде хоть одно доказательство, смягчающее его вину.
- Вас до кладбища проводить? – спросила заведующая, но Илья уже не слышал её.
