То, что все получают по праву рождения – семью, родину, культуру, – австрийский поэт Райнер Мария Рильке вынужден был искать сам. И не только искать – добиваться. Однако же он был вознагражден. Все-таки выбирать то, что не выбирают, не только бремя, но и привилегия. Ведь по Рильке, на «пространствах своих избранных родин» гораздо яснее «постигается крепость и сила своей крови». А главной «избранной родиной» стала для поэта Россия.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым
Все начинается с семьи. Даже если роль семьи отрицается, даже если семья объявляется чем-то случайным. Просто тогда с нее начинается сиротство...
4 декабря 1875 года в Праге в семье чиновника железнодорожного ведомства Йозефа Рильке родился сын Рене. Мать мальчика, Софи Рильке, переживая утрату дочери, родившейся первой, называла сына женским именем, наряжала и именовала «маленькой барышней». А когда наигралась, оставила мужа и сына, которому исполнилось 9 лет, и переехала в Вену. Отец, мечтавший в юности об офицерской карьере, отправил мальчика в кадетское училище в Санкт-Пёльтене, а затем в Высшее военное училище в Мериш-Вайскирхене.
Детство Рильке считал загубленным, позже он даже сравнивал его с «Мертвым домом» Достоевского. Главное, что вынес поэт из ранних лет, – это чувство одиночества, покинутости, непонятости. Отца Рильке не уважал вовсе, к матери испытывал противоречивые чувства: от тоски – до презрения, от обиды – до гнева. Он писал, что от нее «ни разу не повеяло теплым бризом». В общем, никакой семьи не было, как не было дома и, как следствие, даже родины.
Из военного училища Рильке отчислили в 1891 году по состоянию здоровья. Раздосадованный отец определяет его в Торговую академию в Линце, где Рене продержался год. Позже он экстерном сдает экзамены на аттестат зрелости и в 1896-м поступает в Пражский университет, где изучает философию и юриспруденцию. В 1894 году выходит его первый поэтический сборник, «Жизнь и песни», не имевший успеха. В 1896-м издается второй сборник – «Жертвы ларам». Приобретший некоторую известность Рильке путешествует по Италии, некоторое время живет в Мюнхене, где в университете слушает лекции по философии, затем перебирается в Берлин, где встречается с женщиной, сыгравшей в его жизни важнейшую роль.
«В МЕНЯ ВОШЛА РОССИЯ»
Судьбоносное знакомство Рильке с писательницей и философом Лу Саломе происходит в 1897 году. Молодой поэт попадает под ее обаяние, пленяется ее невероятным умом и широтой взглядов. Впрочем, не он первый. Саломе буквально свела с ума Ницше, мечтавшего взять ее в жены, ей приписывают вину в гибели философа Пауля Ре, а ее муж, лингвист Фридрих Карл Андреас, только пригрозив самоубийством, смог жениться на ней. Добавим, на момент знакомства Рильке исполнился 21 год, а Лу было 36 лет. Молодой поэт тоже не устоял перед чарами «гениальной русской» – так называл ее Ницше (Луиза Густавовна фон Саломе родилась в 1861 году в Петербурге в семье генерала фон Саломе, получившего дворянство от Николая I. – Прим. ред.).
Под влиянием Саломе Рильке даже поменял свое имя на более мужественное – Райнер. Но Лу дала Рильке не только имя, она открыла ему Россию и этим, по словам поэта, обусловила его «поворот к подлинно своему в себе».
Случилось так. В 1899 году Лу Саломе и ее муж запланировали поездку в Россию на Пасху. Позвали и Рильке. Он, уже очарованный Тургеневым, Толстым, Достоевским, пришел от идеи в восторг. Путешествие началось с Москвы, с празднования Пасхи в кремлевском Успенском соборе. Райнер был потрясен. Яркая, гостеприимная, праздничная Москва открыла ему Россию, в которой он почувствовал себя дома. Этого чувства он не испытывал ни в родной Праге, ни в Мюнхене, ни в Берлине, ни позже в Париже. «То была моя Пасха, и я верю, что мне ее хватит на всю жизнь; весть в ту московскую ночь была дана мне странно большой, она была дана мне прямо в кровь и в сердце», – вспоминал поэт.
В первый раз Рильке пробыл в России недолго, но успел познакомиться с художниками Леонидом Пастернаком и Ильей Репиным, побывал в гостях у Льва Толстого. Рильке многого ждал от этой встречи: пылкий романтик, ищущий правды на земле и в Боге, надеялся на долгие беседы о судьбах мира, жаждал духовного наставничества. Но классик был, кажется, не в духе, он лишь посоветовал путешественнику не особенно очаровываться Россией и не ходить в православные храмы. Рильке был обескуражен. Впрочем, недолго. И советам мудрого старца он не последовал. «Я <...> рассматривал древние русские иконы, изучал изображения Христа и Богородицы и понял, чем отличается Владимирская Богоматерь от Смоленской. Мне все еще кажется, что эти вещи имеют громадное значение; это даже то единственное, что имеет смысл знать», – писал он в письме русской знакомой Елене Ворониной.
Вернувшись в Германию, Рильке усердно взялся за изучение русского языка, ежедневно несколько часов в день уделял чтению русской литературы в подлинниках. Поэт себе как будто не принадлежал. От только обретал себя, открывал через новую, но странно родную, близкую культуру.
В мае 1900 года Райнер Мария Рильке снова в России. Он посетил Москву, Санкт-Петербург, Нижний Новгород, Казань, Великий Новгород, Киев. В столицах он познакомился со многими писателями и поэтами. Он вновь побывал в Ясной Поляне у Толстого, общался с его последователями. Какое-то время Рильке жил в Тверской губернии у крестьянского поэта Спиридона Дрожжина, затем – среди крестьян Ярославской губернии. Его интересовал феномен русской души.
В то время как русская интеллигенция разочаровывалась в народничестве и в своей отчизне, когда властители умов писали о многовековом рабстве русского мужика, о его безынициативности, покорности, лени, Рильке открывал в русском народе великую мудрость. Наблюдая жизнь крестьян и простых горожан, он вдруг обнаружил, что закабаленность и угнетенность совсем не обязательно приводят к гибели души, он увидел, что русскому человеку даны силы, давно утраченные европейцами.
«Может, русский человек для того и сотворен, – писал Рильке, – чтобы, дав человеческой истории пройти мимо, войти после этого в гармонию вещей... Он должен подождать, потерпеть и, словно скрипач, которому еще не подан знак, сидеть в оркестре, осторожно удерживая свой инструмент». А кем дан русским этот дар? Кто во главе оркестра? Да Бог, конечно.
В «Историях о Господе Боге», написанных Рильке сразу по возвращении в Германию, один из персонажей спрашивает героя-рассказчика о России, насколько эта страна далека и огромна, да с какими государствами граничит. Герой отвечает, что Россия граничит с Богом. Он совсем рядом здесь, в России, все тут полно его дыханием. Да и сам русский Бог особенный – он не так грандиозен и величествен, не так совершенен и недосягаем, как западный Бог, русского Бога запросто можно встретить в образе плотника, занимающегося починкой крыши маленькой деревенской церквушки, или в образе старца, который ходит из села в село и поет скорбную песню о правде.
Для Рильке Бог – это сама Россия. В цикле «Часослов», также вобравшем в себя впечатления от жизни в России, поэт пишет:
Сквозь сон – хрустящей сажи – шепот,
Ты – грусть, нет, брось, ты Русь печей.
Не знанье, не веков ручей,
Ты – непонятный, темный опыт,
Из ночи в ночь – в ночи ночей.
«Я ТАК ОДИН»
В России Рильке без преувеличения обретает новую родину. Он, человек без семьи, без отчизны, наконец обретает дом. И дом этот, долго пустовавший, наполняется хлопотами: все в нем упорядочивается и обновляется. Изучая русскую историю, литературу, фольклор, Рильке берется переводить «Слово о полку Игореве», пишет стихи и рассказы о России. Однако скоро выясняется, что в доме, хоть и оказавшемся родным, он все же гость. И поэт вновь его покидает. Более того, он убежден, что дом, родину, должно оставить. Никто не в состоянии этого постичь. Даже наиболее близкая ему Лу Саломе. Рильке же, с юности захваченный притчей о блудном сыне, сам себя ощущавший вечным скитальцем, вдруг осознает, что родина – это не последняя истина, это не прочный и крепкий терем, построенный из идей и убеждений, родина – это маяк, который должен освещать путь. А путь должен быть продолжен. И путь стоит продолжать в одиночестве.
Эта идея наиболее полно отражена в последнем из русских стихотворений. В конце 1900 – начале 1991 года, уже в Германии, Рильке пишет на русском языке несколько небольших текстов. И если первые – это больше попытка не столько обуздать русскую музу, сколько грамматику, то в последних слог, стилистика, мастерство вообще не имеют уже никакого значения – это вырвавшаяся боль.
Я так один. Никто не понимает
молчанье: голос моих длинных дней
и ветра нет, который открывает
большие небеса моих очей.
Перед окном огромный день чужой
край города; какой-нибудь большой
лежит и ждет. Думаю: это я?
Чего я жду? И где моя душа?
Душа Рильке требует одиночества, поиска. Но Рильке этому противится, норовит с этого пути свернуть. Отсюда противоречия. После возвращения из России он отдаляется даже от Лу Саломе. В то же время он пытается влезть в тесную колею самого простого, приземленного человеческого благополучия: когда боль одиночества достигает пика, он женится на скульпторе Кларе Вестхофф. Семейной идиллии не выходит, не спасает брак и рождение дочери. Клара и Райнер быстро расходятся, поэт уезжает в Париж. Столица Франции встречает его холодно, здесь он еще более одинок и подавлен. Отрадой на короткое время стало знакомство с Огюстом Роденом – Рильке написал о скульпторе монографию, стал его личным секретарем. Однако вскоре отношения не особенно удачливого поэта и вошедшего в славу ваятеля разладились. Рильке был позорно отвергнут.
Что делать поэту, когда скорбь его тяжелее песка морского, когда он, словно Иов, оставлен не только людьми, но и Богом? Садиться за стол, брать перо и писать прозу – экзистенциальный декадентский роман о смысле жизни и творчества. С 1904 по 1910 год Рильке пишет книгу о блудном сыне, который не хотел быть любимым, о человеке – поэте, художнике, – отказывающемся от рая. Почему? Да потому что несчастных тьмы. И между ними чудовищное разъединение, и правды между людьми нет. «Записки Мальте Лауридса Бригге» – это не только концентрированная боль, погружение в одиночество и страх в обертке модернизма, это еще и удивительные философские наблюдения человека, ум и чувства которого обострены до предела, человека, пытающегося отыскать себя в людской бездне.
«Людей – бездна, а лиц еще больше <...> – пишет Рильке. – Есть люди, которые одно лицо носят годами, оно, разумеется, снашивается, грязнится, может прохудиться на складках, растягивается, как перчатка, которую надевали в дорогу. Это – простые, бережливые люди; они не меняют лица, даже не отдают его в стирку. Сойдет, говорят они, и кто им докажет обратное? <...>
А есть люди, которые невероятно часто меняют лица, одно за другим, и лица на них просто горят. Сперва им кажется, что на их век лиц хватит, но вот им нет сорока, а остается последнее. В этом, бесспорно, своя трагедия. Они не привыкли беречь лицо, последнее за восемь дней снашивается до дыр, во многих местах делается тонким, как бумага; и все больше просвечивает изнанка».
Рильке невыносимо жить среди одних только лиц, быть хочется среди душ, да и с ними очень желательно жить так, чтоб ничью не задеть, не оцарапать, «чтобы никого не ставить в страшное положенье любимого». Почему же страшное? Да потому что человека «бесконечно трудно любить», потому что «это под силу лишь Одному». Не Россия ли открыла эти жуткие и великие бездны в поэте и писателе?
Впрочем, не прозой единой жив художник, тем более поэт. С 1906 года Рильке вновь путешествует. Сначала по Германии, потом отправляется в Италию, какое-то время живет на Капри, где знакомится с Горьким – кажется, они не понравились друг другу. Затем возвращается во Францию и увлекается живописью Сезанна, после колесит по северу Африки. Все это поэту, блудному сыну мира, необходимо для творчества. Он утверждал, что главное в поэзии не чувства, а опыт. «Ради единого стиха нужно повидать множество городов, людей и вещей, – писал он, – надо понять зверей, пережить полет птиц, ощутить тот жест, каким цветы раскрываются утром».
И опыт дает о себе знать, поэт набирает силу. В 1910-х годах Рильке приступает к мрачным «Дуинским элегиям», которые через десять лет наряду с «Сонетами к Орфею» принесут ему славу. В перерывах в работе над «Элегиями» поэт создает цикл «Жизнь Девы Марии», издает «Первые стихотворения», готовит сборник «Пять гимнов», посвященный начавшейся Первой мировой войне.
С 1921 года Рильке живет в Швейцарии, в замке Мюзо, где обретает еще один родной дом, а вместе с ним покой и уверенность в силе своего творчества, такого же несовременного и вневременного, как его новое средневековое прибежище. Помог, как водится, случай. «Внезапно нашлось то, перед чем было не устоять, – вспоминал Рильке. – Этот старинный замок в виде башни, чья кладка восходит к XIII веку, а потолки с накатом и некоторые предметы обстановки (сундуки, столы, стулья) остались от XVIII, предлагался на продажу или в аренду… И уже завтра я съезжаю из отеля, чтобы поставить небольшой эксперимент по выживанию в довольно суровых условиях замка, которые давят на тебя как доспехи!» Но он не только выжил – он ожил. Мысли пришли в порядок, идеи получили ясное воплощение.
Духовный подъем, увы, был непродолжительным. С 1923 года ухудшается здоровье Рильке, периоды творческой активности чередуются с состоянием подавленности и апатии. 1925–1926 годы – последняя яркая вспышка в жизни поэта.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С РОССИЕЙ
В 1925 году Рильке отмечает 50-летие. Он известный, уважаемый поэт, на его юбилей откликаются многие видные современники. Поздравления приходят и из далекой России. Райнер Рильке получает письмо от Леонида Пастернака. В письме русский художник помимо прочего признается, что творчество Рильке высоко ценит и его сын, Борис Пастернак, тоже ставший поэтом. А стихи Пастернака уже знакомы австрийскому гению, он читал их в сборнике, выпущенном в Берлине в 1922 году Ильей Эренбургом, и Рильке пишет об этом в ответном письме.
Ответ Рильке прочел и сам Борис Пастернак. По словам русского поэта, упоминание его в этом известии стало для него потрясением. В посмертном письме Рильке, являющемся послесловием к «Охранной грамоте», Пастернак вспоминал: «В первый раз в жизни мне пришло в голову, что Вы – человек, и я мог бы написать Вам, какую нечеловечески огромную роль Вы сыграли в моем существованьи».
Что же это за огромная роль? Поэзией Рильке молодой Пастернак увлекся в 1910-е годы, на страницах его университетских тетрадей запестрели переводы стихотворений с немецкого. Впрочем, увлекся не только Пастернак, «Часослов» Рильке стал в это время чуть ли не новой библией у студентов Московского университета. Молодые люди, пробующие себя в поэзии, испытывали колоссальное влияние зарубежного поэта. У Пастернака это влияние заметно в стихотворениях, вошедших в сборники «Близнец в тучах», «Сестра моя – жизнь» и «Темы и вариации».
Однако в ответном письме Рильке Пастернак пишет не только о том, каким откровением стало для него творчество старшего товарища по перу, он вдруг заводит речь о Марине Цветаевой, которая любит Рильке «не меньше и не иначе», чем он, Пастернак. «В тот же день, что и известие о Вас, – писал Пастернак Рильке, – я здешними окольными путями получил поэму, написанную так неподдельно и правдиво, как здесь в СССР никто из нас уже не может написать. <...> Это – Марина Цветаева, <...> Она живет в Париже в эмиграции. Я хотел бы, о ради Бога, простите мою дерзость и видимую назойливость, я хотел бы, я осмелился бы пожелать, чтобы она тоже пережила нечто подобное той радости, которая благодаря Вам излилась на меня. Я представляю себе, чем была бы для нее книга с Вашей надписью, может быть, «Дуинезские Элегии», известные мне лишь понаслышке».
Так в 1926 году, в последний год жизни поэта, началась переписка Рильке с Мариной Цветаевой. Переписка – ничего не говорящее слово. Роман в письмах? Не то. Дружба? Опять нет. Все-таки слишком пылко, слишком страстно. Это было словно воссоединение родных душ, разлученных когда-то в ином измерении. Чересчур возвышенно? Да. Но было так. А еще переписка Цветаевой и Рильке – это искусство. Но не человеческое – не литература, а словно творимое какой-то высшей стихией. В первом же послании, в книге, отправленной Марине Ивановне, Рильке оставил надпись:
Касаемся друг друга... чем? Крылами.
Издалека свое ведем родство.
Поэт один. И тот, кто нес его,
Встречается с несущим временами.
А в письме Рильке сокрушается, что хоть и провел почти весь 1925 год в Париже, он, увы, так и не встретил Марину Цветаеву, не познакомился с ней, не поговорил. Как же так? Марина Ивановна объясняет: «Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас – больше всего на свете. Совсем просто. И – потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью <...> И еще: Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас – как чисто-человеческое (божественное) явление».
Это было движение друг к другу двух обездоленных душ. Рильке уже понимал, что жизнь покидает его, он мучился болями, страдал от ощущения беспомощности. Марина Ивановна переживала тяжелый период в эмиграции: из-за невозможности зарабатывать вместе с мужем литературным трудом ее семья испытывала крайнюю нужду. И Цветаева, и Рильке чувствовали ужасное одиночество и непонимание окружающих. И вот нашли друг друга.
Это общение не было безоблачным. Прорывалось человеческое. Рильке временами был слишком слаб, чтобы отвечать на страсть русской поэтессы, Цветаева принимает это за черствость, стремление к одиночеству, необходимому для творчества. В письме Пастернаку, который собирался навестить поэта, она пишет, что Рильке «ничего, никого не нужно», что «от него веет холодом». Но, интерпретируя слабость Рильке как отчуждение, как «мольбу о покое», сама она все же не может, не в силах на эту мольбу ответить. Она и стремится к нему всей душой, и обвиняет его. В одном из писем она отправляет Рильке поэму «Попытка комнаты».
Изначально это стихотворение Марина Ивановна написала в ответ на письмо Пастернака, однако к лету 1926 года обнаружилось, что поэма, в которой нашли выражение все тогдашние противоречия ее сердца, куда больше подходит для описания странных отношений Цветаевой и Рильке.
Без судорожных «где ж ты?».
Жду. С тишиной в родстве,
Прислуживают – жесты
В Психеином дворце.
Обескураженный Рильке тоже отвечает стихами.
...Ах, как врозь и вдали, – даже повод ничтожный, Марина,
нас разобщает, увы. Посылаем лишь знаки друг другу...
Ревность Марины Цветаевой (или, как она настаивала, – ревностность) только обостряется. К кому, к чему она ревнует? К другой России. «Ты все время в разъездах, – укоряет она поэта в письме, отправленном в начале августа, – не живешь нигде и встречаешься с русскими, которые – не я. Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию». Рильке молчит. Цветаева, не дожидаясь ответа, отправляет следующее письмо. «Райнер, этой зимой мы должны встретиться», – требует она.
В конце августа Рильке пишет из санатория в Рагаце последнее письмо Марине Цветаевой. Это не прощание, но, безусловно, попытка объясниться. Он жалуется на здоровье, на «неотступную тяжесть», которую он «уже не в силах преодолеть». Но из последних сил он возмущается желанием Цветаевой ограничить одной собой всю огромную его Россию. «Протестую против любой исключительности (она коренится в любви, но деревенеет, вырастая)», – объясняет он в последних строках письма. После – окончательно замолкает.
С 30 ноября 1926 года Рильке уже не покидает клинику Валь-Монт. В середине декабря он пишет последнее письмо Лу Саломе. «Ты знаешь, – обращается он к давнему другу, – какую боль, физическую, поистине огромную, я впустил в пласты моего существования <...> Эта боль покрывает меня. Подменяет меня. <...> Что-то носится в воздухе на исходе этого года, предвещающее беду, угрожающее». Последние слова он написал по-русски: «Прощай, дорогая моя».
Он не ошибся. Умер от лейкемии именно на исходе года – 29 декабря. Марина Цветаева узнала об этом в самый Новый год – 31 декабря. Борис Пастернак позже, из письма Марины Ивановны. К сороковому дню после смерти поэта Цветаева закончила поэму «Новогоднее». Этот отклик на уход Рильке явился самым пронзительным не только в русской эмигрантской среде, но и в СССР.
Если ты, такое око – смерклось,
Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.
Значит – тмится! Допойму при встрече! –
Нет ни жизни, нет ни смерти, – третье,
Новое. И за него (соломой
Застелив седьмой – двадцать шестому
Отходящему – какое счастье
Тобой кончиться, тобой начаться!)
Через стол, необозримый оком,
Буду чокаться с тобою тихим чоком
Сткла о сткло? Нет – не кабацким ихним:
Я о ты, слиясь дающих рифму:
Третье.