Брусника под снегом или поторопись, брат...
Глухой звук выстрела, похоже, не произвел на привыкшую к шумам войны лошадь особого впечатления, она словно в недоумении посмотрела на комиссара большими грустными глазами, слегка позвенела мокрыми, изжеванными удилами и только лишь после этого лениво и вызывающе медленно тронула прочь от ворот.
- Прощай Володя, прощай братишка….
Негромко, словно только для себя прошептал штабс-капитан, но сани, на которых он стоял, уже необратимо уходили из-под его ног, влекомые ленивой и равнодушной ко всему происходящему вокруг лошадью, и веревочная петля все крепче и крепче сдавливала его шею, безжалостно ломая кадык и позвоночник.
Последнее что почувствовал, осознал Кудрявцев, была лишь короткая, необычайно резкая боль где-то в затылке, да промелькнувшие уже на задворках сознания нечеткие, да и никчемные теперь уже воспоминания, короткие и неверные, словно всполохи июльских зарниц…
1.
…Небольшая, сельская церквушка, почти по самые стрельчатые, забранные коваными решетками окна утопала в рыхлых, искрящихся под неверным вечерним сибирским солнцем сугробах, и лишь неширокая, небрежно очищенная от снега дорожка вела к плотно прикрытым, тяжелым дверям.
- …Есть кто живой?
В гулком церковном полумраке голос вошедшего офицера, молодого еще человека в длинной, по шпоры, кавалерийской шинели со штабс-капитанскими погонами показался необычайно громким и как будто даже несколько дерзким.
Из приоткрытых царских ворот, жирно раскрашенных дешевой бронзовой краской, на голос вышел старик-священник в простенькой ветхой рясе, высокий и худощавый, с редкой неухоженной бородой.
- Никак решили исповедаться, господин офицер?
Голос протоирея негромкий и спокойный, тем ни менее легко возносился к самому куполу, теряющемуся в прокопченной, плотной черни.
- Экая акустика у вас, батюшка…
С легким удивлением произнес штабс-капитан и, подойдя к священнику, поцеловал его старческую, сухощаво- холодную руку.
- Нет, пожалуй, к исповеди я еще не готов. Так, устал что-то, зашел душой передохнуть самую малость, отдышаться. Устал уже убегать батюшка, устал.
- Издалека ли бежите, господин офицер, извините, не знаю как вас по имени отчеству…?
- Александр Александрович Кудрявцев, к вашим услугам.
Офицер привычно прищелкнул каблуками.
- А бегу батюшка, почитай от самого Каменного пояса. Да так бегу, что в отчий дом заскочить не успел. Матушку проведать даже Бог не дал…
- Откуда ж вы родом-то, молодой человек?
Продолжал допытываться священник со странной настойчивостью, с любопытством вглядываясь в смуглое, худощавое лицо собеседника.
С Тобола батюшка, с Тобола…. Никак приходилось бывать в наших- то пенатах?
- Уж ни Александра Титовича ли сынок будите?
В голосе священника проскользнуло как будто бы даже и удивление…
- Его, царство ему небесное.
Кудрявцев перекрестился, четко и старательно…
- Пять лет уже как схоронили. В нашем роду мужчины на земле долго не задерживаются.
А вы батюшка, что ж, судя по всему, знавали родителя моего? Вот же пассаж, какой приключился…
Священник подошел к бликующей, стреляющей маслом лампадке, что под Спасом нерукотворным, пальцами поправил фитиль и только тогда ответил, слегка покачивая головой.
- Как же, как же, и батюшку вашего Александра Титовича и матушку вашу Марфу Алексеевну.… Всех знавал. Да, у вас же молодой человек и брат еще, по-моему, был? Или я запамятовал?
Офицер потемнел лицом и нехотя бросил, осматривая церковное убранство.
- Был. Да и есть, наверное.… У красных он говорят, в комиссарах, как ни странно карьеру строит.
В церкви повисла напряженная тишина, лишь кое-где треском отзовется оплывшая свеча, да уставший ветер, предвестник пурги по заиндевелому стеклу нет-нет, да и скребанет жестким, стылым снегом…
- Тихо здесь у вас,- вновь заговорил молодой человек.
- Пурги и той почти не слышно. Хотя чему удивляться: стены небось в три кирпича, да к тому же тайга вокруг.
Тайга… В вашей церкви, наверное, поется хорошо. Ладно, поется, наверное…
- А вы спойте Александр Александрович.
Не то в шутку, не то в серьез предложил протоирей, присаживаясь не коротенькую скамейку, стоящую возле пустующей нынче свечной лавки.
- Да какой из меня регент, батюшка?
Коротко хохотнул офицер.
- Я за эти годы молитвы и те боюсь, позабыл, а уж про псалмы и говорить нечего…Спирт неразведенный пить научился, сидя в седле спать, пообвык, матом ругаться опять же, а вот святые тексты…
- А это ничего, это не страшно, - священник отчего-то как будто бы даже и развеселился.
- Вы спойте, чего вам сейчас больше всего хочется,…Что на душе лежит. А я глядишь и подпою, если смогу.
Кудрявцев расстегнул шинель, в мелких росинках растаявшего в церковном тепле снега и смущенно отвернувшись от священника, запел негромким, но до необычайности теплым и проникновенным голосом, сначала несмело и даже как будто робко, но потом все увереннее и увереннее.
« В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится.
Динь-динь- динь, динь-динь-динь,
Колокольчик звенит,
Этот звук, этот звон,
О любви говорит»….
Он замолчал, склонил голову с коротко остриженными темными, слегка волнистыми волосами, словно прислушиваясь, как последние слова романса затихали среди расписанных фресками колон и куполов церкви.
Тишина окружившая молодого офицера была настолько совершенна, что было слышно, как капли поплывшего снега, срывающиеся с папахи, падали на каменный пол.
- …Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.
Проскрипел откуда-то сбоку, со стороны хоров несколько протяжный, неприятный женский голос, заставивший вздрогнуть, расслабившегося было душой офицера.
- Не пугайтесь, Александр,
Поспешил объясниться, приподнимаясь со своей скамьи священник.
- То Давыдова, Мария, здешняя юродивая.…В прошлую зиму дом свой подпалила, так я разрешаю ей здесь, на хорах ночевать.
И ей теплее и в храме вроде бы как за сторожа…. Народ наш побаивается ее: вещуньей и провидицей считают. Недавно правда побили крепко, еле выжила, слава тебе Господи.
Над резными перильцами церковных хоров появилась опухшая, в синяках и кровоподтеках физиономия юродивой.
- Что милок, устал никак? Отдохни болезный…
Блаженная широко раскрыла рот и громко рассмеялась отвратительным, квакающим смехом. Удивительно белые и здоровые, крупные зубы ее словно светились в полумраке
- Отдохни мальчишечка, больше уж не приведется, чую, не дадут тебе сродственники твои спокойно жизнью своей распорядиться.…Ох, не дадут…
Она вновь зашлась в своем мерзком хохоте, накинула на встрепанные волосы прожженную, мышиного цвета шаль и скрылась, словно растворилась в такой же серой, мышиного цвета тени…
- Вот же накаркала бестия.
Нарочито весело бросил Кудрявцев, и пошел, чуть слышно позвякивая шпорами к скорбно умолкнувшему священнику.
- Господин штабс-капитан. Красные! Красные у реки!
Заснеженная фигура нарочного мелькнула в клубах белого пара и снега в широко распахнутой дверной створке и застыла в ожидании.
- По коням!
Отходить по направлению Канска. В схватку не вступать!
Спокойно, без лишней спешки приказал он нарочному, и когда за тем закрылась дверь, поклонился расстроенному протоирею.
- Вот так мы и бежим батюшка.
Куда? Зачем? Разве что Богу одному известно.…И кто поможет нам? Бог разве что.
Но что-то он особо не торопится.
Стратеги наши, в планах своих на Сибирское, да Даурское казачества надеялись. По бумагам, да по диаграммам, тем, что на всеобщую перепись населения28 января 1897 года опирались, до 150 тысяч казаков под шашку в здешних краях поднять можно было.
Было, да сплыло.
…Где оно, казачество это я вас спрашиваю?
В распыл пошло.
Да в РККА похоже по глупости переметнулось. Не на кого нам больше надеяться, не на кого опереться. Вот так-то батюшка.…Ну, а теперь давайте прощаться.
Кудрявцев поцеловал протоирею руку, перекрестился, улыбнулся устало и, уже в дверях, надев папаху, поспешил прочь.
2.
Сквозь сиреневую пургу, заблудившуюся между кедровыми и сосновыми стволами великой Сибирской тайги, уходили на восток разрозненные остатки Колчаковских соединений, преследуемые по пятам красной армией, неожиданно переметнувшимися на сторону РККА чехословацкими полками, и частями укомплектованными из китайских наемников, жестоких и по-восточному беспощадных.
Сотни и сотни кованых копыт раз за разом дробили морозную корку стылого верхового, покрытого снегом, торфа.
Дорогу отступающим преграждало огромное, бескрайнее и бездонное, и скорее всего безымянное болото, лишь в отчаянные морозы промерзающее, да и то не на много, не до дна…
Все чаще и чаще болотные топи выплескивались вонючей, черной жижей на заснеженные кочки , поросшие клюквой да брусникой,.
- Давай Ландыш, не отставай, нельзя, никак нельзя, милый…
Упрашивал штабс-капитан своего чисто-белого, с едва заметной ржавчиной молодого, несколько нервного жеребца-трехлетку, как только замечал, что перепачканные в болотной гнили по самые бабки стройные, конские ноги начинают бестолково дробить и без того неверное, дрожащее крупной дрожью болотное покрывало.
- Ух!
Громко и вонюче, спереди и слева выдохнул потревоженный болотный газ и испуганный Ландыш, нервно и протяжно всхрапнув, рванул вправо, в ярко-черное, бездонное окно…
- Нет Ландыш, нет!
Резко дернул на себя уздечку раздосадованный Кудрявцев, но было уже поздно.
Молодой, и не очень опытный конь, не чувствуя у себя под ногами хоть какой-то, пусть самой маломальской опоры растерялся и с каждым своим движением, все глубже и глубже загонял и себя и своего седока в черный, равнодушный болотный кисель…
- Все! Это конец…
С трудом вырвав ноги из стремян Александр, с силой оттолкнулся от крутого, скользкого бока громко и жалостливо ржущего Ландыша и, провалившись по грудь в холодную мешанину, враз озябшими пальцами попытался зацепиться за неверную опору, ближайшую качающуюся кочку…
- Да помоги же ты мне Господи! Не по-христиански погибать -то так.…Не по-людски. Помоги, яти его мать!
Неизвестно кого больше, себя или зазевавшегося Господа Бога уговаривал, увещал капитан в своих просьбах. Но, Господь Бог, похоже, все ж таки прислушался к этим его мольбам, пусть и не слишком богобоязнным и верноподданническим, однако, в конце концов, каким-то необъяснимым чудом Кудрявцев выполз, вырвался из равнодушно-смертельных объятий топи, и пусть без сапог, пусть без оружия и шинели, истерзанный и донельзя измотанный он все таки выбрался на более или менее прочную поверхность…
- Спасибо тебе Господи!
Обтирая колючим, жестким снежным крошевом грязь с лица прошептал он устало.
-Хорошо наверное за меня помолился старик священник, от души…
Приподнявшись на колени, молодой офицер забился было в резком и истеричном хохоте и только тут, только сейчас вспомнил про Ландыша, про жеребца своего настолько чистых кровей, что у многих высших офицеров от кавалерии, при виде его, гордой и ровной поступи выступал пот глубоко запрятанной, всепожирающей зависти….
А с Ландышем все было кончено.
И хотя жеребец еще пытался вытянуть, выгнуть свою тонкую мускулистую шею с коротко стриженной серебристой гривой и удивительно красивой головой навстречу своему насквозь промокшему и раздавленному хозяину: это пожалуй были уже последние, жалкие потуги, практически предсмертная агония совсем недавно совершенно здорового и крепкого организма.
И тут жеребец заржал.
И ржанье его, высокое и требовательное, переходящее чуть ли не в человеческий плачь, бросило Кудрявцева на землю.
Заставило его, такого же молодого и сильного, как и погибающий рядом конь, с размаху втереть лицом в снежно-болотную грязь, рассекая о льдинки воспаленные искусанные губы и сдирая клочья кожи с обветренных щек, биться в бесполезной и бессильной истерике.
- Трус! Трус! Трус!
Бил онемевшим кулаком по ломкой ,прошлогодней осоке ничего уже не соображающий офицер, не замечая появившихся из-за ближайшего кустарника красноармейцев, с удивлением наблюдавших за этой его истерикой.
- Трус…- прошептал он в последний раз и вытянувшись, затих, скорее всего потеряв сознание.
Но что-то несуразное, совершенно ненужное, сейчас, в этот страшный для Александра миг взбудоражило, возбудило его угасающее сознание…
…Брусника. Размазанные и раздавленные ягоды брусники, отливающие кровью на фоне лощеных, темно-зеленых листочков расплываясь у него перед глазами, отчаянно пахли ушедшим летом, недосказанным любовным признанием, недописанной, плохо срифмованной строчкой, беззаботным детством…
Там, на Тоболе…
3.
…Эх, хорошо, надежно строились в Сибири.
Лесу, какого угодно, от вечной, неподдающейся гнилости лиственницы, до ярко-желтых, смоляных сосен: всего вдоволь. У самого распоследнего лентяя и пьяницы: просторный дом- пятистенок, а если ты к тому же еще и трудяга, любящий и жалеющий каждую копейку, то не просто дом, а обширное подворье, замощенное толстенной половой доской и сплошь крытое крышей под железным прокатом, с кучей всяческих подсобных построек: сарайчиков да овчарен.
А уж про ворота и говорить нечего. Ворота в Сибири – лицо хозяина.
Если они у тебя высокие, да полосой кованной, толстой, словно рессоры оббиты, то к тебе и уважение особое, согласно ранжиру. А если, напротив, из плашки, какой-никакой, да шляпки гвоздей загнутых то тут-то там видны, то с тобой на равных и баба не всякая разговаривать станет…
Сибирь одним словом.
- Товарищ комиссар! Товарищ комиссар!
В просторное, прокуренное помещение чайной при постоялом дворе, с радостным криком вбежал веснушчато-ржавый, лопоухий и кривоногий красноармеец.
- Там, на болоте, наша разведка белого офицера в плен взяла.
Суда ведуть…
Из-за стола, заставленного стаканами с мутноватым самогоном, высокими, литровыми, полупустыми штофами волнисто-зеленоватого стекла, глубокими тарелками с разварной, простывшей картошкой и солеными, потемневшими груздями, поднялся молодой парень, от силы лет двадцати, с чуть заметными вздорными усиками над верхней губой. Так: сплошное недоразумение, а не усики…
Линялую гимнастерку его, перетягивала новенькая портупея с фанерной кобурой маузера, светло желтой, под лаком…
-И что, сам сдался?
Презрительно хмыкнув поинтересовался молодой комиссар.
- В распыл его суку, расстрелять!
Нам трусы не нужны. У нас самих таких хватает…
- Да похоже что нет…
Возразил красноармеец.
-Господин офицер из топи выбирамши, без оружия остался…А как брать стали, разве что зубами не рвал, прости Господи.
- Смелый значит…
Буркнул парень, сделав вид, что не заметил оговорки своего бойца по-поводу господина офицера.
- Ну, раз смелый, значит повесить его, и вся недолга. Здесь же вздернуть суку белогвардейскую, на воротах!
В побелевших пьяных глазах комиссара читалась неприкрытая ненависть…
Толстый телом мужик, в темно-багровой, шелковой рубахе навыпуск, буфетчик, он же владелец постоялого двора подбежал к молодому человеку…
- Не надо бы здесь, не надо бы на воротах, ваше благородие.
Зачем дом покойником поганить?
- Какое я тебе, морда кулацкая, благородие? Я временно исполняющий обязанности комиссара тринадцатой эскадрильи, пятой РККА под командованием товарища Эйхе. И зовут меня товарищ Кудрявцев, Владимир Александрович…А ну повтори…
Мужик дрожащими от страха губами пытался склеить какие-то фразы, но кроме отдельных, несвязанных слов типа :товарищ, комиссар, Эйхе, да Кудрявцев, у него ничего не выходило.
- Пошел вон! Падло ссыкливое…
Распорядился Владимир и отвернувшись от плачущего буфетчика, пинком распахнув тяжелую дверь чайной вышел на высокое, старательно обметенное от снега крыльцо.
Прямо под воротной балкой, на санях, слегка, для проформы припорошенных прошлогодним сеном в заскорузлой, белой от мороза офицерской гимнастерке, без погон, стоял со связанными за спиной руками штабс-капитан Кудрявцев, стоял молча, ссутулившись, отворачивая избитое лицо от холодного, колючего ветра.
Кто-то из красноармейцев, уже успел снять с пленного приглянувшиеся надо полагать брюки, и темно-коричневые ,пропитанные торфяной водой кальсоны бугрились и льдисто хрустели при малейшем движении офицера.
Под самым подбородком Александра, некогда упрямым ,с едва заметной ямочкой, а ныне заросшим, со следами жестоких побоев, бугрилась узлом светло-желтая, пеньковая веревка, только что найденная у запасливого буфетчика, которую не спеша и обстоятельно привязывал к балке молодой матросик, невесть откуда появившийся в рядах красных кавалеристов.
Закончив с петлей, он ловко спрыгнул на сани, рядышком с капитаном и потрогав у того петлю на шее, с издевательским смешком спросил:
- Ну как, ваш благородь, не жмет?
И под громкий хохот собравшихся на предстоящее, дармовое представление красноармейцев, с показным испугом спрыгнул прочь.
Александр молча и равнодушно посмотрел на разбитного матросика и вновь остановил свой взгляд на все еще стоящем на крыльце комиссаре.
- Богато жить будешь, Володя.
Невесело бросил он, не повышая голоса, словно наверняка был уверен, что тот, к кому он обращается обязательно расслышит каждое его слово, не смотря на вой морозного ветра и выкрики солдатни вокруг.
…- Только вчера о тебе вспоминал, и вот сподобились встретиться…
Что же ты, брат, так и не подойдешь ко мне, не обнимешь? Или за эти годы ты совсем меня позабыл, а Володя?
Он сплюнул, но неловко (все разбитая губа), и слюна повисла на кармане гимнастерки, застывая и белея на глазах.
Трезвея на бегу, Володя быстро, через ступеньки соскочил с крыльца и, оказавшись прямо перед скрученным братом, прошипел зло, с ненавистью.
- Нет. Нет у меня брата. Я уже давно, сознательно, решительно и бесповоротно отрекся от всякого родства с теперь уже чуждым мне классом, дворянством и буржуазией…
- Тьфу ты,- Рассмеялся старший брат, весело и снисходительно.
- Ты Володька разговаривать по-людски и то разучился.
Все слова словно на митинге, красивые и пустые. А вспомни, как нас наша maman французскому обучала. Теперь тебя боюсь и русскому заново учить придется, если что…
- Если и придется, то не тебе, шкура белогвардейская!
Вновь словно пьянея от собственного, сиюминутного превосходства над старшим братом закричал Владимир. А сам, вновь забежав на крыльцо и прижавшись к резным балясинам, громко и четко проговорил, почти прокричал.
- Товарищи красноармейцы. Друзья. Я как временно исполняющий обязанности комиссара нашей дивизии, приказываю, ярого врага Советской власти, белогвардейского офицера, бывшего штабс-капитана Кудрявцева Александра Александровича казнить через повешенье, в назидание всем явным и скрытым врагам нашей, молодой и пока еще неокрепшей республики.
Стоящий рядом с лошадью, впряженной в сани, красноармеец неловко перекрестился и хлопнул кобылу по теплому, тяжелому крупу.
Уснувшая, по всей видимости, кобыла равнодушно скосила глаз, но с места не тронулась.
По рядам продрогших красноармейцев, пробежал не громкий и не смелый смешок.
Комиссар спрыгнул с крыльца и, подбежав к кобыле, грязно выругался…
- Что ж ты Селиванов за мужик такой, лошадь и то тебя не слушается?
Огрызок хренов ты, а не мужик.
Расстегнув побелевшими пальцами застежку на кобуре, Владимир спросил своего брата, с интересом вглядываясь в его лицо.
- Ну что, Сашка, может, хочешь чего-нибудь перед смертью попросить? Так ты скажи, не скромничай.
Вдруг, да и сделаю. Добрый я нынче что-то, слорвно гимназистка покладистый…
Старший брат жалостливо посмотрел на младшего, мысленно изумляясь, какая метаморфоза произошла с ним за эти, последние годы и удивленно поинтересовался.
- Ты что Вовка, всерьез собираешься Россию под кухаркиных детей подложить?
Да ты совсем рехнулся, братец.
Что они с ней сотворят, ты подумал!? А что с тобой, но только попозже? А впрочем, что толку с тобой, недорослю беседы разводить? Заканчивай скорее. Холодно. Замерз очень. Боюсь инфлюэнцею схвачу…
- Инфлюэнцею!?
Отчего-то с каким-то необъяснимым восторгом громко выкрикнул комиссар и шалея от всего происходящего, подскочил к лошади и раз за разом выпустил из маузера у нее над самым ухом, всю его обойму.
Глухой звук выстрелов, похоже, не произвел на привыкшую к шумам войны лошадь особого впечатления, она словно в недоумении посмотрела на комиссара большими грустными глазами, слегка позвенела мокрыми, изжеванными удилами и только лишь после этого лениво и вызывающе медленно тронула прочь от ворот.
Штаб-с –капитан, не отрывая от брата своего взгляда, и что-то шепча, непонятно и негромко, неловко засеменил босыми ногами, но вскоре сани закончились, веревка натянулась и длинное его тело, дернувшись несколько раз в петле, повисло на перекладине аккурат посреди ворот, страшно-стройное, со слегка перекошенной шеей.
Еще несколько дней пьянствовал в селе временно исполняющий обязанности комиссара отдельной тринадцатой эскадрильи, Кудрявцев Владимир Александрович, со своими преданными боевыми соратниками, а насквозь промерзшее тело его брата, снял с петли на следующую же ночь боязливый буфетчик и захоронил за селом, врыв над безымянной, неглубокой могилой простенький, наскоро срубленный крест.