Границы, отделяющие литературную классику от «всего остального», каждый определяет сам. Понятно, что относительно Пушкина или, допустим, Шекспира серьезных разногласий, скорее всего, не возникнет, но вот дальше начинается пространство непознанного.
Помню, как-то меня пригласили прочесть лекцию о новой литературе в очень хорошей библиотеке одного очень крупного провинциального города. Конечно же, я рассказывала о литературе последних трех-пяти лет, акцентируя внимание на книгах, вышедших буквально вот-вот, и была совершенно поражена, когда после лекции ко мне подошел разочарованный слушатель и укоризненно произнес: «Я думал, вы о Довлатове будете говорить, о Битове, на худой конец. Но не об этих же, без году неделя — что о них вообще сказать можно? Тоже мне, современная литература…»
Надо ли говорить, что и Битов, и Довлатов в моих глазах — безусловные классики, и обсуждать их в контексте «нового» по меньшей мере странно. Для меня, если честно, и Водолазкин-то с Улицкой уже не остро «современные писатели», а тут такое.
Есть и еще менее очевидные примеры. Например, принадлежность к «классике» Дж. Р. Р. Толкиена по-прежнему многими оспаривается на том основании, что он работал в уж очень «неклассическом» и вообще несерьезном жанре фэнтези.
Более того, до недавнего времени в британских университетах даже творчество Чарльза Диккенса считалось не самой респектабельной темой для диссертации или диплома, поскольку автор «Оливера Твиста» и «Больших надежд», при всех своих многочисленных достоинствах, проходил по ведомству «беллетристики» — статус, не совместимый с принадлежностью к возвышенному сонму «классиков».
Понимание классики не статично — оно меняется с течением времени.
Думаю, любой человек, росший в советское время, помнит, что двумя главными литературными классиками тогда считались Максим Горький и Владимир Маяковский. Сегодня едва ли кто-то назовет имя Горького даже в первой десятке важных русских писателей и уж точно никто не поставит его в один ряд с Толстым и Достоевским — и дело тут, конечно, отнюдь не в Горьком, а в определенной конъюнктуре времени.
Что же до Маяковского, то он удивительным образом подрастерял свой пролетарский задор и влился в число «поэтов Серебряного века», причем далеко не на первых ролях. Есть и примеры обратного: полу- или полностью запретные в советское время Василий Розанов, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Исаак Бабель, Михаил Булгаков сегодня безусловно добавились к классическому канону, и едва ли кто-то вздумает всерьез оспаривать их право на место в зале славы русской словесности.
Да даже и у бесспорных классиков есть вещи более или менее «классические» — «Отцы и дети» ничем не лучше «Дворянского гнезда», но определенно гораздо «классичнее». «Война и мир» «классичнее» «Анны Карениной», а та, в свою очередь, куда «классичней» «Хаджи-Мурата» или «Воскресения».
И это мы еще не затрагиваем сложную тему проникновения в литературный классический канон авторов, которым раньше путь в него был заказан в силу гендера, расы, региона проживания или еще каких-то нелитературных причин. Или вымывания из этого самого канона писателей, которые, как выяснилось при доигрывании, как-то не так себя вели при жизни.
Словом, произнося слово «классика», каждый человек имеет в виду что-то свое.
А понятие это обозначает не конкретный перечень текстов или даже имен, но некое аморфное облако с более-менее плотным центром (упомянутые уже Пушкин с Шекспиром) и бесконечно расплывчатыми, полупрозрачными краями.
И вот в этом контексте у меня всегда вызывают очень большую настороженность люди, гордо заявляющие: «Я читаю только классику!». Какую классику они читают? Как определили её границы? Почему именно так? Почему эту классику — а как быть с другой классикой, ее нет, не читаем?
Вопросов, провоцируемых подобным утверждением, бесконечно много — и почти всегда я сталкиваюсь с тем, что человек, его произносящий, совершенно не готов на эти вопросы отвечать. Хуже того, при попытке получить банально список любимых наименований, чаще всего оказывается, что он исчерпывается в лучшем случае школьной программой. То есть люди, читающие «только классику», на практике читают не «Обыкновенную историю» Гончарова, не письма Чехова, не «Былое и думы» Герцена, а что-то донельзя заезженное и затертое – да и то, боюсь, не столько читают, сколько обрывочно хранят в памяти с отроческих лет.
Если человек говорит «Мой любимый поэт Пушкин» (и этот человек не, ну, допустим, Юрий Михайлович Лотман), мне в его словах слышится «Я просто больше никого не знаю». Если человек говорит «Я читаю только классику», чаще всего это означает «Последние много лет я не читаю совсем ничего».
Не так давно я делилась мнением, почему бумажная книга не умирает (и скорее всего не умрёт).
Интересно? Подписывайтесь на канал!