В стороне, противоположной от моря, если полагать наш дом центром моей вселенной, а так оно и было тогда, начиналась степь. Мне в мои пять-шесть лет она казалась бескрайней, на самом деле не думаю, что был там уж слишком большой кусок вольного пространства, но нам, малышне, хватало и его. Кстати, и сейчас, когда я ухожу прогуляться по митридатским холмам, я попадаю именно в степь, с ее травами, ее воздухом и ее небесами, несмотря на то, что просторные холмы окружены городскими районами. Дело тут не только в количества квадратных метров, но и в правильной экосистеме, если называть волшебное казённым языком. Когда она верная, эта совокупность трав, ветерка, звуков, высушенной глины на почти заросшей спорышом грунтовке, птиц и неумолчного скрежета кузнечиков, то она и будет степью, даже где-то на небольшом привычном пустыре посреди города.
Так вот, убегать в степь мы любили не меньше, чем уходить на море, а делали это чаще – степь начиналась буквально за углом нашей двухэтажки – последней в квартале. В своей прозе я о степи пишу не меньше, чем о море, это два главных пространства, дающих мне силы жить, дышать и писать. И началась эта любовь с того самого первого детства.
Вспоминаю некую критикессу, которая свысока сделала мне замечание насчёт описания степи в романе «что вы тут такое пишете, про низины, подъёмы… степь – она плоская!». Но в том и дело, что наша степь, полная ушедших эпох, нигде не плоская. Плавные пологие холмы, иногда еле заметные, иногда повыше, так, что рисуют линию горизонта, а еще иногда они – курганы, в которых скифские захоронения. И значит, есть низины между этими холмами, неглубокие, но иногда с овражком, буквально пара валунов, вылезающих из сухой глины и рядом с ними – кривое упрямое деревце – степная алыча или яблонька или груша. Или кустишки тёрна, зимой похожие на торчащую спутанную проволоку. Пресной воды у нас всегда было мало, но в степи разбросаны ставки, окружённые зарослями тростника. Кое-где и воды-то почти нет, но пятно свежей тёмной зелени, шуршащее, как бамбуковая рощица говорит, что тут мокро, всегда.
Сейчас-то я написала в общем, то, что характерно для степей всего восточного Крыма. А так мы убегали за угол дома, миновали сперва прилегающие к нему палисадники, потом вынесенные в степь огородики, с заборами из рабицы и всяких подручных материалов. И, если на улице лето, оказывались среди рыжих, напрочь высушенных трав под вылинявшим от зноя небом.
Забавно, но я не могу вспомнить точно, чем именно мы занимались «в степи». Конечно, играли, но во что? Буду вспоминать по ходу письма. К примеру, искали цветы. Вообще наша степь сильно проигрывала нашим же представлениям о прекрасном, почерпнутом из детских книжек и открыток. Например, вместо весенних подснежников, таких нежных на своих тонких наклонных стеблях, у нас по весне распускались белые звёздочки птицемлечника – мы называли их крокусами почему-то. Красивые да, но плотно лежали на земле, и никакого стебля, чтобы нарвать и сделать букетик, поставить в вазочку. Помню, мы выкапывали эти белые звёздочки, чтобы стебельки были длиннее, но они белые и слабые, не желали держать на себе цветочные головки. А другие цветущие травы мы и не воспринимали цветами. Всякие там жёлтенькие сурепки и гулявники, или мелкие, отчаянно голубые цветочки на мохнатых стеблях синяка. Или пурпурные меховушки чертополоха – какой же он цветок, если – колючка.
По-настоящему ценить степные цветы своего детства я начала много позже и сейчас увлечённо их снимаю, определяю названия, без которых мы вполне обходились, восхищаюсь неброской на первый взгляд красотой.
Из «настоящих» цветов были, конечно, дикие тюльпаны, но у нас не росли, и мы ездили весной «за тюльпанами» в дальнюю степь. на папином мотоцикле «Иж» с коляской в виде торпеды. На Азовское побережье, где поверху степь, а вниз глинистый обрыв и море. Пологие степные склоны были покрыты бушем из колючих, почти непроходимых кустов шиповника и боярышника, осенью мы тоже ездили туда – «за шиповником», такие вот целевые поездки, хотя на деле, думаю, всем было важнее погулять, посмотреть и подышать. Тюльпаны там росли только жёлтые, с острыми лепестками, на тонких колеблющихся стеблях, и ветер трепал их так сильно, что удивительно мне было, и как выдерживают – такие нежные. Не улетают.
Что ещё… Конечно, хозяйствовали, девочки всё-таки. Собирали всякие съедобные штучки, если по-настоящему съедобные - угощались сами. Например, растение, которое называли лопухом, и только много позднее я выяснила, что это были розетки шалфея эфиопского. Лежащая среди трав мохнатая звезда, собранная из серебристых листьев размером в ладонь. Сорвёшь такой лист, аккуратно оторвав листовую пластину, чистишь от мохнатой шкурки центральный толстый стебель, потом его, сочный и сладковатый, съедаешь. То же – с «калачиками». Это плодики крошечной дикой мальвы (мальва пренебрежённая), о которой мы никак не догадывались, что она родственница высоченных мальв в палисадниках. Вкус калачиков напоминал сырые орешки. А условно съедобные всякие плоды готовили на игрушечных очагах с игрушечным костром и скармливали игрушечным питомцам – всякие там мышиные горошки с их кукольными стручками.
Копали сухую глину палочками на расчищенном от травы участочке, огораживали обломками камней и устраивали кукольные огородики, пересаживая туда многострадальные «крокусы» и прочую степную мелочь. Я всё надеялась, вдруг вырастет какой настоящий аленький цветочек…
Уходили подальше по узким вытоптанным в травах тропинкам, разыскивая степные ирисы – петушки. Они у нас были двух цветов четырёх оттенков: ярко и бледно-жёлтые, густо-фиолетовые и светло-сиреневые. Тоже, казалось мне – такие странные цветы, с нарядными головками вполне приличного цветочного размера, но крепкий стебелёк совсем короткий, буквально три-четыре сантиметра, торчащий посреди заборчика из таких же коротеньких острых листьев. Так что рвать в букеты тоже бесполезно, оставалось любоваться на месте.
Пытались ловить кузнечиков и бабочек. И если бабочки тоже не совпадали с нарядными картинками в книгах, где всякие махаоны, а у нас-то всё больше белянки и лимонницы, то кузнечики радовали внезапной радугой крылышек в прыжках-полётах – рубиново-красных, сапфирово-синих, изумрудно-зеленых. Сверкнёт цвет и исчезнет, как и сам рыжий, в тон травы, хитрый громкий кузнец.
Думаю, общение со всякой мелкой живностью было важнее и интереснее всяких игр, так что играли мы больше во дворе. А в степи я чаще притворялась, что играю, потому что никто не шёл никуда «просто так» - смотреть, дышать, чувствовать.
О, да, ещё были степные ужи, и, наверное, где-то там гадюки, но ужиков мы определяли сразу, по жёлтым пятнам на голове, и не боялись.
Летом в степи было жарко, очень жарко, колюче от пересушенных трав, которые били по голым ногам, когда идёшь по тропинке, а кузнечики стрекотали громко, основательно, скорее скрежетали и ещё - словно трясли в погремушках сухие звонкие семена, и не разобрать было – звенит в голове от жары, или это звенит степной неутомимый зной вокруг.
Когда компания в степи оказывалась смешанная, то случались занятия тоже интересные и – другие. Мальчишки запускали воздушных змеев. Змеев, как и закидушки, мастерили сами, с нуля. Я, конечно, накануне дома торчала рядом, когда брат соединял тоненькие деревянные планки, клеил бумажные полотнища, сотворял хвост и наматывал толстую нитку на катушку. Кажется, клеили даже просто из газет, и никаких рисунков не помню, главное, чтоб летал. Летали змеи всегда, потому что у нас почти не бывает безветренных дней, и я стояла рядом, с восторгом следила, как лёгкий квадратик становится крошечным, еле видным, а иногда мне давали подержать нитку, и я чувствовала пальцем рывки, что передавались оттуда, из небесной синевы. Самое волшебство было в начале, когда вот он – совсем рядом и такой, вроде бы неуклюжий, такой – вчера ещё лежал на кухонном столе кусками бумаги и кучкой планок, и кажется, никогда не поднимется выше голов, а он – поднимался. И улетал. Это было здорово.
Ах да, ещё мы собирали степные грибы, но делать это самостоятельно запрещалось, то есть, выходили с родителями, а потом собранные однобочки, рядовки и всякие безымянные торжественно жарили на ужин. Смешно, но единственный раз, когда подножная еда нас отравила, был как раз из-за собранных взрослыми грибочков. Мы тогда отправились в степь конкретно по грибы, двумя семьями, ходили долго и набрали по сумке знакомых проверенных грибов, а потом нашли симпатичные мелкие жёлтенькие. Ночью блевали все, а в ту дружественную семью даже вызвали скорую и делали страдальцам промывание желудка. Так что, нет и нет, сказала мама – без взрослых – никаких грибов (логика!). Что не помешало нам с подружкой-соседкой Иркой отправиться как-то в степь, набрать грибочков и в кухне Иркиного семейства нажарить целую сковороду. Пока взрослые были на работе. Восьмилетняя Ирка была меня старше на пару лет, а значит, вполне уже управлялась с хозяйством, помню, я сидела и с восторгом следила, как она, совсем по-настоящему, крошит ножом лук, перемешивает скворчащую жарёху. Мы даже успели разложить грибы по тарелкам и уселись, беря в руки вилки (как большие!), но тут чудесным образом появилась моя мама и с громкими укорами заставила Ирку выкинуть вкусноту в мусор, а меня погнала домой. История с чудесным успеванием мамы к началу нашего грибного ужина вошла в семейные анналы.
Я всегда удивлялась тому, что предоставленные сами себе дети ели всякую подножную ерунду и, тем не менее, выживали и вырастали. Не помню ни единого случая, чтобы кто-то из нас даже животом заболел, кроме как от поедания зелёных абрикосов или алычи, но это классика и совсем не подножная еда. Не меньшее удивление вызывает у меня сейчас прихотливый выбор той съедобной ерунды… То есть, я уже десяток лет плотно занимаюсь крымскими травами, и убеждаюсь, что рядом с нами росли классически съедобные в других географических точках растения, но у нас их не ели, и мы, дети, их не ели, а вот что-то другое, не совпадающее, употребляли с удовольствием. Ну, как тот самый эфиопский шалфей. Но тема детской подножной еды это отдельная, вкусная, так сказать, тема, любимая в интернете, где выжившие взрослые с веселой ностальгией вспоминают, что поедали они без присмотра взрослых. Так что, напишу про это отдельно.
Ещё одно степное и исключительно местное воспоминание – о новой дороге. Дорога к паромной переправе и дальше, к посёлку Жуковка и к Подмаячному, который у нас именовался просто – Маяк, и где была конечная автобуса номер восемнадцать, сперва шла «понизу», то есть вдоль берега пролива, мимо крепости Еникале, через нижнюю часть посёлка Опасное. Это была узкая и очень кривая дорога с подъёмами и спусками, зимой в гололёд иногда такими неодолимыми, что пассажиры автобуса вылезали и толкали его, помогая шофёру выбраться. А потом приехала дорожная техника, в пологом холме за нашим домом вырезали длинный проход и проложили там новенький асфальт, делая маршрут более коротким и безопасным. Но ещё до того, как трассу открыли, она стояла, совсем новенькая, огороженная с двух сторон запрещающими знаками. И мы по вечерам ходили туда гулять, как на променад в городе. Так славно и чудесно было топать по гладкому, просторному, разглядывая мощные срезы грунта, поблескивающие кусками слюды (которая вовсе не слюда, а кристаллы гипса) и белеющие древними ракушками. А внутри прорезанного холма, где мы оказывались ниже самой степи (тоже так странно – травы смотрели на нас сверху, качая макушками) дул пленённый узким пространством постоянный довольно сильный, но ласковый ветер. Такой ровный, что мы ставили на ребро обычную консервную крышку и она, не падая, долго катилась впереди по гладкому асфальту, и тихо звенела.
По обеим дорогам я езжу и сейчас, верхняя, некогда новая – автобусы номер один, к переправе, и номер восемнадцать – на маяк. Нижняя, всё такая же извилистая и холмистая – автобус 24, идёт мимо крепости Еникале и через посёлок Опасное. Там часто хожу пешком, всегда есть на что посмотреть в проливе…
(продолжение следует)
Хотела в эту главку добавить ещё пару абзацев про степные цветы и травы, но поняла, что парой не обойдусь, так что сделаю про это отдельную главу, в которой будут всякие маки, синегубки, колючки и прочая красота…
Фото: Елена Черкиа (современные) и семейный архив.