Последние пару недель учебного года Полатина Люда была вовлечена в лихорадочную деятельность. Деятельность по подготовке праздника Последнего звонка.
Как-то так получилось, что все остальные массовцы в силу тех или иных причин, по ее определению, «самоустранились». Сашка Сабадаш ходила с каким-то «бандажом» на правой руке – она, оказывается, повредила глубокими порезами себе сухожилия, и даже видимо делала усилия, чтобы заставить себя зайти в массовую. Тем более, в присутствии Спанчева.
К чести последнего надо сказать, что тот сохранил «тайну» повреждений на ее руке, но снять напряжение между ними это все равно не могло, и Саша явно «каменела» в присутствии Бориса. Сам он после проведенного сбора как-то сразу «скис» в плане общественной работы, пораженный то ли всеми последними трагическими школьными событиями, то ли еще чем-то.
Митькин тоже ходил по школе с «неизгладимыми» ранами на лице. И хотя они уже затянулись, но тайна их происхождения в упорном молчании Вовчика явно не способствовала подключению последнего к «последнему аккорду» школьной жизни.
Но больше всего тревожило Люду поведение Марата. Если Саша «каменела» в основном в присутствии Спанчева, тот, казалось, разом окаменел и, как говорится «всерьез и надолго». В его постоянно вопросительном выражении лица появилась какая-то новая и страшащая черточка «отчаянной решимости», так томившая Люду тайной своего происхождения и нежелания Марата хоть как-то поделиться с ней. В последние дни он словно стал избегать Люду и даже перестал реагировать на ее участливые и вопросительные реплики. Постоит, посмотрит на нее, как бы каждый раз определяя про себя, кто это, кивнет – опознавание произошло – и уйдет, не отвечая.
В общем, вся тяжелая организационно-творческая работа по «последнему звонку» легла на плечи Люды, и Котик Светлана Ивановна, замдиректора по воспитательной работе, чуть ли не ночевала вместе с нею в школе. А ведь действительно больше опереться было не на кого. Не было ни «тихомудрого» Максима Петровича, всегда готового что-то подсказать или открыть свой кабинет для репетиций, не было и искрометного Иваныча, чаще всего предлагающего «гениальную идею», вокруг которой потом все и нарастало, ни клубящихся вокруг них массовцев…
В общем, Люда металась по школе как белка в колесе. Пришлось сделать ставку на «младшее поколение» массовцев. А в плане идеи решили, в конце концов, назвать постановку «Последняя гастроль Бременских музыкантов». Люда сначала хотела, чтобы всех «музыкантов» сыграли сами массовцы, и она в том числе. Трубадур с друзьями похищают из «дворца» школы принцессу-выпускницу с подаренным ей «царем-папашей» Максимом Петровичем колокольчиком… Их преследуют сыщики, помогают разбойники. И, в конце концов, на школьной «площади» они дают «последний концерт» во время которого и звучит «последний звонок»…
По ее мысли Трубадуром должен быть Спанчев, а Принцессой – Сашка Сабадаш. Но та наотрез отказалась играть в паре со Спанчевым… Тот тоже как-то без огонька пошутил по поводу «беременских музыкантов»… Да и Вовчик в роли «осла с гитарой» и Марат в роли «петуха» тоже как-то не выразили своего энтузиазма по поводу предложенные ею ролей. Марат так вообще отшатнулся от нее в каком-то непонятном «иступленном» испуге…
Так развалилась изначальная задумка. Пришлось роли распределять между младшими массовцами. Но Люда не сдалась, и за неделю до «Последнего звонка» все-таки собрала старых массовцев вместе со всеми актерами в актовом зале школы. Не пришел только Марат, и это сразу сильно выбило Люду из колеи. Она два раза подходила к нему, кажется, добилась его утвердительного кивка…. Но он все-таки не пришел, и теперь Люда никак не могла справиться с мучительно холодящим душу чувством горечи.
Она сидела на стуле перед сидящими в зале ребятами и излагала «новый план». Теперь всех «музыкантов» играют младшие. А старшие массовцы должны просто выйти к ним на площадь и как бы «благословить» их, сыграть «последний раз» и передать «музыкальные инструменты» новому поколению массовцев. Принцессу в новой варианте стала играть словно еще более порыжевшая «огненная» Надюська, а Трубадура – тот паренек со сбора, что выступил за полет на Марс – Данила, как его называла Люда. Среди других помощников и актеров в зале сидели Куркина Аня, Крепова Лита, «Горыныч» - Дружинич Даша и совсем еще «младые и незнакомые».
Люда с вдохновением излагала свой план, но не могла не заметить «невнимание» своих бывших соратников. Они сидели все чуть поодаль друг от друга и, рассеянно поводя глазами по стенам актового зала, казалось, совсем не слушали ее. Она сама странным образом ощущала эти «отвлекающие» стены, так много видевшие их в разных амплуа и словно так много пережившие вместе с ними…
- В общем, смотрите, после того как Надюська и Данила выйдут на площадь, тут Бор ты выходишь с Сашкой, и все остальные – и вместе поем гимн Двадцатой… Это и будет последняя гастроль….
Люда замолкла, неожиданно поперхнувшись и перехватив себе дыхание. Откашлявшись, но время от времени содрогаясь от одиночных кашлей, все таки выдавила:
- Что… ска….кхе…жете?..
Спанчев, рассеянно почесывая себе челюсть, все-таки вернул взор с окружающих стен на Люду. Синяк под его глазами уже практически полностью сошел, осталась только удивительно ровная синяя полоска, проходящая ниже каждого глаза и прерывающаяся носом.
- Людок, оно понятно – последний раз на линейке в школе…. Но что за последняя гастроль?.. Ты нас – что?.. Хоронить собралась – а?..
Саша, метнув быстрый взгляд на Спанчева, добавила:
- Нет, я не пойду…. Светлана Ивановна просила помочь меня с первоклассниками, когда те стихи читать будут…
Голос Саши словно бы немного изменился – стал глуше и в то же время тверже. Как, собственно, и во всем ее облике появилось что-то непривычно жесткое.
Люда словно бы с последней надеждой перевела взгляд на Митькина, и тот сразу же поддержал ее:
- А я пойду, Люда!.. Я пойду!.. Хочешь, за всех и выйду!.. Слажу сначала – повешу флаг, а потом и выйду, когда надо… Кем ты хотела – ослом?.. Во – ослом и выйду с гитарой…. Ахрекольно!.. Ослом я собственно всегда и был…
Его вдохновенно блестящие глаза странно выделялись на фоне «изуродованного» лица, покрытого корочками засохших ран. Но эта поддержка уже не могла ничего спасти, наоборот, как-то еще более обидно оттенила общий провал плана Люды. Она какое-то время еще мучительно пыталась сдержать рвущиеся наружу толчки внутренних рыданий, но все-таки прорвалась булькающим плачем, прерываемым к тому же хрипящим одиночным кашлем:
- Я… Я… Я… одна… Вы все…. бросили…. Всем…. На меня… Никто не…. Хочет… Всегда… за всех… Всегда… одна…
Первое время из нее вырывались эти малопонятные и не складывающиеся в осмысленную речь слова. И только поддержка подошедшей к ней и полуобнявшей ее Надюськи чуть успокоила ее и слова стали складываться в понятные фразы:
- Вы думаете, мне не хочется иногда - й-я-ху-у!?.. Улететь куда-то, оторваться по полной… Да, вы все себе это позволяли и позволяли…. А я – никогда…. Я как раб, прикованный к галерам… Все – только для школы, только для других… И никто из вас не хотел понять меня…. Никто… Я никому из вас не нужна…. (Люда и не подозревала, как этими словами она сейчас ранит Митькина!..) Я нужна вам только как затычка… Да – затычка!.. Затычка от всяких неприятных дел, которые делать никто не хочет… Значит – Люда!.. Люда – вперед!..
Люда словно исповедовалась перед всеми, и странным образом ее слова так сейчас и воспринимались, вне зависимости насколько они были справедливыми…. Что-то прорвалось, наконец, в ее душе, и этому «прорванному» надо было, наконец, излиться наружу…
- А я всегда завидовала… Да, завидовала Гуле, Царство ей Небесное…. Завидовала тебе, Бор…. Даже тебе, Сашка…. Как вы легко отпихиваетесь от всего, что вам не нужно…. И при этом для всех – хорошие и славные… А если бы я попробовала хоть раз – хоть раз!.. – от чего-нибудь отказаться…. Что бы было!?.. Все бы сразу завопили: Люда, ты что?.. Кому бы я тогда стала нужна!?.. Да – никому!.. Никому!..
Она снова уже было готова залиться слезами, как с кресел слева от нее встал Митькин и, пройдя несколько шагов, стал перед Людой на колени:
- Люда, ты мне нужна…. Ты всегда мне нужна…
На нем был какой-то странный коричневый жакет, похоже, на пару номеров больше его естественного размера, поэтому он сидел на Вовчике балахоном, и когда тот стал на колени, опустился вокруг него круглым нелепым колоколом… И мимолетный взгляд на это, видимо, «дернул» Люду в нехорошем направлении:
- Да – ты!.. Что – ты?.. Ты – сам такой!.. Никому не нужный… Спанч всегда об тебя ноги вытирал…. Подстилка его…
Люда, кажется, и сама почувствовала, что сказала лишнее. В наступившей тишине она уже не плакала, только шмурыгала время от времени носом, глубоко вздыхала, а взглядом уткнулась в окно актового зала.
Вовчик медленно поднялся и пошел к выходу. И в этом его уходе было что-то настолько болевое и щемяще-жалостливое, что все уставились в его спину, затаив дыхание. Даже Спанч искривился в какой-то напряженной гримасе. Уже перед самым выходом, протянув руку, чтобы отодвинуть занавесочный полог над дверью Вовчик неожиданно обернулся назад. Он какое-то время смотрел как бы на всех, или даже сквозь всех, и сказал тихим голосом:
- Я прощу…. Да-да, я все прощу…
* * *
За три дня до «Последнего звонка» школу потрясло еще одно «событие», которое даже трудно было отнести к какому-то определенному разряду – трагедии, комедии, драме, фарсу…
В школьном туалете попытался повеситься Макалов Славунчик.
Уже с месяц между ним и Гуниной Леной пробежала какая-то странная «черная кошка», о природе которой никто ничего не мог сказать определенно. Весь последний месяц они сидели отдельно друг от друга, и это было настолько необычно, настолько все привыкли видеть их за одной партой, что даже учителя, заходя в класс, делали недоуменные лица и покачивали головами.
Их действительно воспринимали единым целым, более того, их «целость» стала даже неким «талисманом», неким школьным символом, как пример возможного «единства» людей, как пример некоей верности друг другу. Странно, что плотская природа этого единства никого – даже учителей – не смущала. Все знали, что они давно «живут друг с другом», но почему-то это ни у кого из учителей это не вызывало нравственного «зуда», желания «помочь», наставить на путь истинный и разорвать «порочные узы».
Объяснение этому, наверно, можно дать только одно – к ним относились как к животным. Да, как к животным, хотя и в человеческом виде: поэтому им и было позволено все, что позволено животным - все, включая и сексуальную связь. Сама их классная Острога, жившая недалеко от школы на краю леса, случайно заставшая их в кустах за «этим делом», была настолько поражена «животным антуражем» процесса (они повизгивали, урчали и даже хрюкали как настоящие свинюшки), что предпочла, не вмешиваясь, тихонько и незаметно ретироваться.
Удивительно, что при этом никто не опасался за какие-либо последствия этой связи, типа, возможной беременности. «Сирена», знаменитая завуч Двадцатой, имевшая влияние даже на Гулю, однажды попробовала побеседовать с Леной по этому поводу, и отпустила ее с полным взаимным удовлетворением. Та поведала ей, что она действительно неким животным чутьем «чует» время возможного «залета» и в эти дни не подпускает к себе Славунчика. Так что все были спокойны. И наоборот забеспокоились, когда их «связь» оказалась разорванной.
Ходили слухи, что Славунчик «изменил» Лене, но так ли это – оставалось тайной «за семью печатями». И даже более чем сомнительной «тайной»: большое сомнение, что Лену может так возмутить нарушение «верности» со стороны Славунчика.
Славунчик явно страдал: он похудел, из его маленьких покрасневших глазок время от времени сочилась влага, и он постоянно грыз себе пальцы, на которые было страшно взглянуть. Из надорванных и изгрызенных заусениц все время сочилась кровь. Он и раньше не отличался интеллектом – в десятый его взяли только по просьбе его бабки, у которой он был на иждивении и с договором: всем было ясно, что предстоящее ЕГЭ он не сдаст и получит «справочку». А сейчас учителя перестали его «трогать» на уроках даже для проформы и имитации хоть какого-то обучения. Наоборот, сочувствовали и заводили не относящиеся к уроку «успокоительные» разговоры, чтобы хоть как-то развлечь его.
Пытались воздействовать и на Лену – было ясно, что «корень» проблемы связан с ней - но она с тем же самым «животным» упорством хранила «тайну», ограничившись фразой: «Он – козел…»
В этот день, когда уже «постфактум» пытались восстановить хронологию событий, многие в классе слышали, как на очередную попытку Славунчика «примириться» Лена ответила: «Отвали!..» Славунчик сразу же отправляется в туалет…
Дальше начинается… «трагедия в оранжевых тонах», как потом все происшедшее назовет Спанчев. Вытащив из своих штанов ремень, Славунчик сделал на нем петлю и попытался повеситься, привязав верхний конец к решетке вентиляционного отверстия. Однако как только ремень сдавил ему шею, он завизжал «поросячьим визгом» на всю школу. Благо, дело было на перемене, и в туалет тут же забежали старшеклассники. Они и увидели орущего Славунчика, вцепившегося обеими руками в петлю ремня и пытающегося дотянуться ногами до пола. При этом штаны без ремня спали с него, и от переживаемого страха из него била во все стороны струя светло-коричневого, почти оранжевого «помета»… Странно, что трусов на Славунчике почему-то не оказалось, и этой струе ничего не препятствовало «обдристать» практически весь туалет почти на уровне человеческого роста.
Мало того, когда Славунчика все же вытащили в школьный коридор, он продолжал орать и фонтанировать по сторонам так, что те, кто пытался хоть как-то ему помочь, уделанные «по никому», вынуждены были сами одновременно кричать и выть, плакать и смеяться…
Все обошлось – не пришлось даже вызывать скорую. Учителя Славунчика обмывали в душе у физруков и «всем миром» подыскивали ему новую одежду. При этом делились друг с другом подробностями его «сексуальной жизни» и страшноватой даже по современным меркам биографии. Он был единственным сыном одинокой алкоголички, которая, дождавшись соответствующего возраста своего чада, решила сама обучить его премудростям половой жизни, а заодно и скрасить свое неприглядное существование. Так он жил с ней на правах «сына-мужа», пока ее не лишили родительских прав. Над Славунчиком оформила опекунство его бабка, из последних сил пытаясь его «вывести в люди», что, учитывая все предыдущее, было уже трудно осуществимо.
Все три дня до «Последнего звонка» в коридоре рядом с туалетом и в нем самом, несмотря на все усилия техничек, стоял стойкий запашок Славунчикового «жидкого стула». И все три дня школа не переставала бурлить и смеяться, обсуждая на все лады подробности его «повешения».
Единственно, на кого, кажется, этот случай не произвел ни малейшего впечатления, во всяком случае, внешне, была «виновница» происшедшего – Гунина Лена. Ни малейшей улыбочки, ни тени сочувствия никто не смог увидеть на ее застывшем, все больше приобретающем выражение какой-то хищной птицы, лице.
О чем она могла думать?.. Может быть, ей вспоминались подробности своей не менее страшной «сексуальной» биографии? Четыре года назад ее, еще неуклюжую долговязую девочку-семиклассницу, обесчестил учитель биологии. Почти сразу после этого случая он уволился из школы, а тогда…. Тогда она сама вызвалась помочь ему с какой-то весенней выставкой, устроенной в городском парке. Помогала оформлять, а потом довезти и представить стенд с фотографиями Ставропольских природных достопримечательностей. Возвращались они вместе через тот же парк…
Потом, стоя в белых брюках (эти брюки навсегда отпечатались в ее мозгах) перед ошарашенной Леной на коленях, биолог униженно умолял ее «никому не говорить». А когда она согласилась, долго охал и ахал по поводу черных кругов, оставшихся на коленях его белых брюк…
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь