- Костюха, а Костюха? Пошёл бы, спустился в леваду, да принёс бы свежей родниковой водицы. А давешнюю вылей овцам, чай не погребуют, - лениво стенал Иван Михайлович, вытягиваясь на кровати, как кот Брыськин.
Костя шмыгнул носом, подхватил ведро и подался из комнаты с видом завсегдашнего обитателя Тимрючьих угодий. Наконец-то Пичугин отоспался и пришёл в себя. Но вместо привычного задора на него навалилась сладкая истома ничего неделанья. В таком удивительном режиме существования ему ещё никогда не доводилось пребывать. Костя безразличным взглядом окинул свою поломанную шестёрку и даже с каким-то злорадством подумал: «Ну, что, сукадла, допрыгалась?»
Начинало смеркаться. Левада брунела от комаров и прочей летучей твари. От шелковистой и сочной муравы несло вечерней свежестью, пьянило и насыщало душу благодатью. Костя зачерпнул воды и стал пробираться вверх по тропинке между замшевелых стволов когда-то плодоносящих деревьев. Он жадно впитывал пары одичалой растительности и тихо наслаждался образовавшимися пустотами в сфере аналитической мысли. «Это состояние ума надо всячески беречь», - думал Костя. Больше всего он боялся ненароком расплескать этот удивительный кубок, наполненный умиротворительным покоем и гармонией с собственной вселенной. То есть, с собственным «я». Но если, он, Костя, пришёл в согласие с собственным «я», тогда кто он на самом деле? Второе «я»? Или первое? Или тот, который присваивает себе этот статус? Костя отчётливо почувствовал, как зеркальная гладь озера покрывается рябью. Он беспомощно забегал глазами, выискивая что-нибудь такое, что смогло бы спасти его от этих рассуждений.
- Костюшка! Ты что, решил деда уморить? Дуй за коровой, а я чёнить ко столу сберу.
За то короткое время нахождения в Тимрюке Костя наслушался столько баек про то, как несостоявшийся коммунист Сукочев Иван Михайлович, в прошлом директор Шокинского дома быта, жил и боролся, что некоторые из них он даже пробовал записать. И хотя в них было полно исторической правды и справедливости, многое из того, о чём в своих легендах повествовал Михалыч, не имело ни малейшего шанса попасть на страницы даже насквозь прогнившей от желтизны прессы или стать сюжетом для какого-нибудь иступлённо-удушливого порно.
«Вот ты говоришь содержание должно превулировать над формой. Мол, то, что у человека во внутри, важнее того, что снаружи. Мол, баба-другиня, у которой ни сиськи, ни писки, лучше, чем просто баба, на которой глаз отдыхает. Могёт быть и так. А могёт ить и по-другому. (Иван Михайлович мог по настроению коверкать слова). Была как-то в моём соподчинении одна бабёнка – я же при коммуняках менежором, как теперь принято называть, работал, то есть, дилехтором дома быта по-нашему. Зинкой её звали. В обчем, вертлявая такая бабёнка. В поле ветер – в жопе дым. От мужа так гуляла, ажник шорох по камышам стоял. Все кущери облазила. Подставляла лепёшку всем без разбору, а тут вдруг вдарилась за мной, хочь караул кричи. Как-то раз по долгу службы мне нужно было поехать на своей «нивёнке» за ней в уезд - с поезда её снять с запчастями для стиральных машинок. Ну, приехал. «Довези, - говорит, - меня аккурат до дому. Идти мочи нет. В зобу дыханье спёрло, глаза пеленой заволокло». Делать нечего. Повёз я её до дому, до хаты. К калитке подъезжаю, а там муженёк её чернее тучи с дрючком стоит, порядок блюдёт. Я уши прижал, но не растерялся. Соскочил со своего жеребчика и к нему в объятия. Вася, милый, говорю, забирай свою гулёную. Если бы не я, так бы и осталась валяться в подворотне. Вася вытрескал зенки, не могёт слова умного молвить. А Зинка выпрыгивает из дилижанса и так задорно ему: «Ну что, Васька, гульнём ноне, отметим моё прибытие из командировки? Открой холодильник, там в углу на второй полке бутылка столичной плесневеет, да селезень тоскует по топору. Гулять, так гулять!» Вася нерешительно потоптался, но здравый смысл в ём всё ж-ки возобладал. Гляжу, с топором на селезня пошёл. А Зинка подмигнула мне и зафитилила на кухню. На кой ляд сдалось мне всё это гульбище, думаю.
А в то же самое время дюже захотелось мне утиных потрашков – я с этой шваброй сю мочь поистратил. Восполню, думаю, - и восвояси. Пока я делал вид, что с машиной вожусь, Зинка метала на стол харчи. «Ну, что, мужики, - говорит, - пока суп да дело, пропустим по одной?» - «Годится». Сели мы, значится, пропустили, закусили и ещё раз налили. «Этак, я, пожалуй, и селезня не попробую», - складываю себе на ум, а сам на Васю посматриваю. А Вася, как тот чугунок, шумит, а не закипает – водка своё расслабительное действо, стало быть, оказывает. Вскорости и мясцо подоспело, а к нему и второй бутылёк. Ну, баба, - думаю, - лиса, да и только! Одначе, закусывать нужно от души, кто его знает, почём ноне фунт лиха. Уговорили и вторую. Смотрю, Вася слюни под стол пускает, да сопли рукавом утирает. На него и луна не действует. Скрипит зубьями и тычет вилкой мимо тарелки. Готов, - думаю, - пора и мне лыжи навострить. «Да куда ты на ночь глядя, - вскинулась хозяйка, - у нас что, места мало для гостя званного или у нас с Васей семеро по лавкам? Разбирайся и ложись в энтой вон комнате – я щас постелю» И шмыг в опочивальню. В Тимрюк мне добираться через пески и буераки, да ещё ночью как-то не хотелось, а посему протест свой я сам же себе и отклонил. Утрамбовал я свои концы под одеяло и сладко заснул. И вот просыпаюсь я среди ночи оттого, что ктой-то меня в бок тычет. Смотрю, а это Зинка лобунится мне под бок.
«Двигайся, - говорит, - Ваня, кровать, чай, большая, двоих ей богу выдержит» Вася храпит в соседней комнате, луна светит скрозь шторку – делать нечего – подвинулся. Хорошо, - думаю, - что впотьмах не вижу я ейные рельефы, - и начал было подключаться к системе. Кровать тут возьми и заскрепи, да так громко, что уши заложило. «Зинка, ты где?» - забунел Вася из соседней комнаты. Зинка порх с кровати к сундуку: «Я лёгкое одеяло достаю. Душно у нас, Вася. Спи. Завтрява на работу чуть свет вставать!» Зевнула и, как ни в чём не бывало, под одеяло к мужу - шасть. А мне, честно говоря, уже и не до сна. Лежу я и представляю Васины кулаки. Он же в кузнице работал, мастерство своё оттачивал на всех Зинкиных хахалях. Толку-то, что я её начальник. Стукнет своей кувалдой разок и сотрясёт мозги. Вот будет дело! Наконец Вася испустил истошный храп. Тут и мне б подрасслабиться, да куда там! Слышу, шлёпает ко мне моя надокучница, - чтоб её! - и шепчет: «Давай сходим, Ваня, на кухонку. Там у меня кое-что для тебя припасено». Ну, думаю, всё равно не спиться, да и на кухне вроде как не в постели же. Встал я и на цыпочках за ней на кухню последовал. Что, думаю, за сюрприз она мне подготовила? А она мне и шепчет: «Давай, Ваня милый, я как давеча встану перед тобой, и будет нам снова хорошо». Ну что ты с ней будешь делать? «Да ведь если муж проснётся?!» - «Он не услышит, Ваня, он спит». - «Ясное дело, что спит». - А ну как попить встанет, мне куды бечь? Он же меня в лепёшку вгонит!» - «Не вгонит. Давай, казак, давай!» И заголила передо мной зад, и встал я подле неё, подперев её живот ко столу. А сам ухо востро держу, в Васяткин храп вслушиваюсь, как в соловьиную трель - колена просчитываю, перепады отмечаю. Где уж мне тут об собственном удовольствии помышлять. А Зинаида Павловна знай себе, постанывает свинкой, когда ту за ухом чешешь, да всё громче и громче норовит. «Тише, - говорю, - мужа разбудишь» - «Ну и чёрт с ним, с мужем». - «Да как же чёрт с ним! Он же нас в пол вобьёт!» - «И пусть!» «Да как же пусть!» - «Ой, Ваня, дюжей давай, дюжей!» Тут моя болезная охнула и ткнулась лицом в тарелку, сгребая под себя всю грязную посуду. Чтоб её! Слышу, храп прекратился. «Зинка, в рот тебе дышло, где тебя черти носят!» Я так вот весь и обмяк.
«Да кошка тут по столам бегает! Тарелку вот разбила, щас соберу осколки и приду». А сама лежит брюхом на столе и отдышаться не может. Слышу, заворочался Василий, вроде как встать хочет. Меня так всего и затрясло. Что ж ты, подлюка такая, жизни чужой не жалеешь! Ради пичужки готова смерть от топора принять. Ведь отымит головы обоим, а после скажет, мол, в состоянии аффекта был, спутал, мол, утака с Иваном Михайловичем. Залез я под стол и дрожу как осиновый лист. А перед глазами, как перед смертью, детство моё проплывает: ясли, школа и комсомольские собрания…. Тут и Зинка очухалась, сползла со стола и по стенке, по стенке поплелась, охая и ахая: «Дурно мне, Вася, ох дурно! Принеси из сеней ведро, - задурило меня совсем, видать перепила-а-а-а!» Пока Вася в сенях ведро искал, я шмыгнул в свою кровать и лежу - ни жив, ни мёртв. А чуть светать стало, я наспех оделся и только меня и видели! – По пескам, по буеракам скачу на своей «нивёнке», дух перевожу. Бес попутал! Чёрт меня взял со всеми потрохами! Ну, ноне в кабинете я её поставлю, как она того желает! Я ей задеру подол, куда она попросит! И что ты думаешь, Костя милый? Заявляется она на работу, как ни в чём не бывало. Сидит, гоняет счёты туда-сюда, бумажки перебирает и меня своим вниманием редко удостаивает. «Как спалось, - говорю, - Зинаида Павловна?» - «Комары, - говорит, - под утро одолевали, должно ктой-то окно позабыл закрыть». Ишь, ты, «окно!» С тех пор я эту профуру зарёкся встречать с поезда. А начнёт угождать, я её сразу на место ставлю. Иди вон, говорю, тебя Вася с дрючком поджидает».
Костя внимательнейшим образом изучал менталитет Ивана Михайловича и не переставал удивляться его природной мужицкой смекалки, которую он унаследовал от своих дедов и прадедов. Можно сказать, что ею он насквозь пропитался, так как выходил сухим из многих ловушек, которые повыставляла на его пути жизненная сила.