Из письма Ф. В. Ростопчина к С. Р. Воронцову
30 июня 1801, Вороново
Я получил письмо вашего сиятельства. Нечего говорить, какое удовольствие оно мне доставило. С той минуты, как я выехал из Англии и до самой моей смерти я почитал вас и не перестану почитать моим благодетелем. Я счастлив, что мне доводилось доказать вам на деле мою признательность.
Я перестал к вам писать, полагая, что переписка со мною не могла иметь для вас особенного значения. Покойный Государь был к вам несправедлив, и мне подумалось, не подозреваете ли вы меня в недостатке усердия в вашу пользу.
Граф Панин (Никита Петрович) показал мне ваше письмо, в котором вы именовали его вашим другом. С этой минуты я не захотел более беспокоить вас моими письмами, хотя в глубине души моей оставалось неприкосновенной святыней чувство приверженности к вам.
Я не понимаю, как существо столь почтенное, как граф Воронцов, может удостаивать столь презрительных людей, как граф Панин, именем своего друга. Чем мог он заслужить ваше уважение? Дарованиями?
Но он употреблял их для личных видов и для низких каверз, ради которых не удались переговоры в Берлине, веденные мелкой личностью, его дядей, князем Репниным, и прервалась переписка с Францией, которую можно было бы тянуть долго, и все потому, что, не смотря на свой ум, он смотрит на французскую революцию глазами французского эмигранта.
Потом, сделавшись вице-канцлером (осенью 1799 года), он занялся образованием новой коалиции, естественными плодами коей были бесполезная трата нескольких тысяч храбрых русских людей, вероятное усиление жадной Австрии и окончательно упрочение высокомерного деспотизма Англии.
Я не стану распространяться о том, как вел себя граф Панин, лишившись вице-канцлерского места. Его поведение заслуживает презрения честных людей и удивления негодяев. По законам, его следовало бы повесить. Я горжусь тем, что он и ему подобные полагали, что именно меня надобно было удалить.
Им удалось это при помощи безмозглого графа Кутайсова и его любовницы. Тщетно указывал я покойному Государю на продажность его любимца. Сему последнему я тоже напоминал, что он больше не брадобрей, а обер-шталмейстер. После этого немудрено, что меня прогнали от двора.
Что касается до политической моей системы, то я не мог ее иметь при государе, который все хотел делать сам, который требовал, чтобы повеления его исполнялись немедленно и не допускал никакого противодействия малейшим своим желаниям.
Приходилось наблюдать крайнюю осторожность, ловить благоприятные мгновения и пользоваться добрым расположением его духа, чтобы достигнуть отмены отданного приказания, разубедить его в чем либо и склонить к мерам, которые почитал я лучшими.
Я знаю, что разрыв с Англией приписан мне; но я изложу вам, как было дело и как я понимал его, заявляя притом, что я уважаю английское правление и английский народ, но ненавижу английское министерство (граф С. Р. Воронцов свидетельствует, что знаменитый Питт имел тайных агентов в Париже, разжигавших нарочно тамошние республиканские страсти, так как замешательства во Франции были выгодны для Англии).
Мысль о возобновлении морской конвенции принадлежит самому Государю. Первое запрещение (эмбарго) на английские суда было решено вопреки моим представлениям. Это устроил князь Гагарин, имевший тут исключительно свои выгоды.
Я добился, что это первое эмбарго было снято. Второе же вызвали сами англичане своими действиями, а именно захватом Мальты. Я думал и продолжаю думать, что минута была очень благоприятна для того, чтобы заявить права нейтральных держав и предоставить им свободную торговлю, вопреки державе, которая неправедно присваивает себе законодательство на морях.
Перед кончиной покойного Государя, Англия находилась в очень трудном положении. Ей грозила Франция (высадкой, для которой делались в Шербурге громадные приготовления), у нее отнимались все способы продовольствия, и закрывались кораблям ее все Европейские порты, кроме берегов Адриатического моря.
Я очень хорошо знал, что эта система не повела бы ни к чему. Покойный Государь был слишком порывист в своих решениях. Кроме того, он имел химерическое желание владеть Мальтой в качестве гроссмейстера.
Несчастную мысль о том подал ему князь Безбородко (скончался в апреле 1799 года), конечно не предвидевший, какие печальные последствия оттого выйдут. Безбородко думал позабавить Государя с тем, чтобы удобнее склонить его к союзу с Австрией и Англией, и заодно с ними восстановить, как тогда говорили, Бурбонов на французском престоле.
Что права нейтральных держав необходимо должны быть сохранены, это убедительно доказывается твердым положением, которое приняли дворы Копенгагенский и Стокгольмский; двор же Берлинский, сверх ожидания, поступал уклончиво.
А между тем у нас благоприятели Англии восстановляли Государя против Шведского короля во время его последнего приезда в Петербург, склонили его к высылке Розенкранца (датского посланника), человека честнейшего, и наконец, уже по отъезде моем, побудили предъявить прусскому королю такие требования, после которых оставалось только объявить ему войну.
Я же полагал, что отнюдь нельзя доверяться сент-джеймскому кабинету, который, последовательно, почти уже целое столетие, не щадит никаких усилий для полного возобладания на морях и в настоящее время достиг того, что война, обыкновенно убыточная и продолжаемая даже против желания народа, под предлогом по-видимому благовидным, обогащает Англию захватами и завоеваниями и приводит ее к конечной цели ее замыслов, т. е. к погублению Франции.
Я никогда не думал, чтобы французское правительство, каково бы оно ни было, могло быть опасно для России. Отдаленность одной страны от другой, гигантские силы нашей империи, ее физические условия и опора, которую она представляет для остальных государей, обеспечивают ей величавое ее положение.
Коалиции не страшны для нее. Доказательством служит французская революция. Коль скоро две державы, угрожаемые извергами, не сумели между собою согласиться, чтобы действовать единодушно против этой чудовищной анархии, ниспровергавшей престолы, алтари и всякий общественный порядок, то чего бояться России, когда она, кроме собственного своего могущества, служит еще оплотом для Северной Европы и для всей Германии?
На французское правление смотрел я как на нечто преходящее. Франция, кажется мне, пользуется лишь наружным спокойствием, и то благодаря своему утомлению и счастливым подвигам своего консула.
Умри этот великий проходимец, и все может перевернуться вверх дном. А кто, в эту минуту, может ручаться за долговременное существование человека слабого здоровьем, изнуряемого трудом, точимого честолюбием и окружённого убийцами?
Этот последний переворот во Франции совершился при таких странных обстоятельствах, что нет возможности предвидеть, какие выдут от того последствия. Это вроде бунта в доме умалишенных. Чтобы обуздать их сумасбродство, нужны меры быстрые и чрезвычайные, которые тотчас же становятся бесполезными, коль скоро разум вступает снова в свою силу.
По несчастью, употребленные лекарства не соответствовали характеру болезни. Коалиции и девятилетняя война повели только к тому, что умы во Франции стали приходить в единение. Союзные государства хотели показать, как дорого они ценят державное величество Бурбона; но первый поход не удался и послужил только к тому, что обнаружились тайные виды кабинетов.
Затем посмотрите: все остальные операции этой злосчастной и упорной войны происходили в странах, покоренных французским оружием, и в самую Францию ни разу не вступали войска союзников. Решиться на это было опасно.
Я опираюсь на мнение покойного генералиссимуса (Суворова), который смотрел на дела очень верно. Удостаивая меня своей доверенности, он многократно повторял, что вступление во Францию вызовет к защите ее всех ее обитателей и что покуда так называемая республиканская армия открыто не пожелает восстановления прежнего правительства, до тех пор подавление республики останется лишь на бумаге, в разглагольствованиях эмигрантов-проходимцев и в голове политических мечтателей.
Вдобавок, еще неизвестно, будет ли Франция, раздробленная и приневоленная к прежнему монархическому образу правления, иметь достаточно значения, чтобы служить уздой для двух наших соседок и завистниц, Австрии и Пруссии.
Какие бы, однако, ни возникли обстоятельства, и как бы ни менялись политические системы, но взаимное недоверие и ревность между Францией и Англией никогда не ослабеют. Эти соперницы будут непрестанно изыскивать новые способы, чтобы вредить одна другой.
Между тем, в прошедшем году Европа находилась в таком положении, что им можно было отлично воспользоваться для обуздания страшного самовластия Англии. Теперь же обладание Мальтою и господство в Египте обогатят ее сокровищами этой земли, и вместе с Оттоманской Портой она подчинит своему игу всю левантскую торговлю.
Таким образом, она с лихвой возместит свои издержки, получит еще более возможности возжигать в Европе новые войны и платить деньгами за людей, которые будут гибнуть для ее выгод. Я убежден, что стоит предложить ей сильную коалицию против Франции, и она согласится на раздробление Оттоманской Порты; а тут единственное поприще для того, кто хочет затевать новые проекты.
Вот вам правдивое изложение мнений усопшего министра. Теперь буду говорить о себе лично. Я был доверенным лицом у императора Павла до его восшествия на престол; потом мне поручена была военная часть, потом я был уволен за неуступчивость (весной 1798 года. Немилость продолжалась около четырех месяцев), потом опять призван и помещен в коллегию иностранных дел, так как князю Безбородке хотелось кем-нибудь заменить маленького Обрезкова.
По воле случая очутился я во главе управления иностранными делами. Я дорого бы дал, чтобы это место занимали вы или ваш брат; но вы отказались, а к графу Александру Романовичу (Воронцову) Государь не имел благорасположения, и таким образом я поставлен был в необходимость исполнить желание моего Повелителя.
Смело утверждаю, что я оказал Отечеству существенные услуги. Три раза, по моему настоянию, отменялось объявление войны с Пруссией, два раза с Австрией. Я устроил подчинение Грузии, весьма важное как по отношению к туркам, так и по тем несметным выгодам, которые со временем можно будет извлечь из индейской торговли, коль скоро мы направим ее к портам Каспийского моря, а эти порты также перейдут во владение России.
Я имел много случаев удовлетворять внушениям моего сердца и делать добро без огласки и самолюбивой похвалы. Я удовольствовался тем, что мне это удавалось и опасался заслонять собою Государя, ревниво желавшего, чтобы добро делалось по его собственному начинанию.
Я устроил, что Лифляндия, Эстляндия, Финляндия и Польские губернии стали отбывать рекрутскую повинность наравне с остальными частями империи. Я выхлопотал указ об учреждении 80 командорств, каждое с доходом не менее 300 рублей в год для офицеров, отличившихся на войне, для вдов и сирот, коих мужья и отцы погибли на войне.
Благодаря мне, отменен проект каверзника Пестеля (бывшего московским и потом петербургским почт-директором), который под предлогом усиления почтовых доходов, выхлопотал постановление запретить перевозку писем иначе как по почте с тем, чтобы губернаторы, коменданты и другие городские власти имели право осматривать проезжающих нет ни у них писем.
Я исходатайствовал новые штаты для коллегии иностранных дел и дозволение исключенным снова вступать в службу. Мною передано в кассу почтового ведомства 2400000 рублей, и почтовые доходы удвоились при мне вследствие прекращения злоупотреблений и краж.
Казна сберегала ежегодно по 30 тысяч рублей моего жалованья, потому что я довольствовался жалованьем по званию третьего члена иностранной коллегии, занимая должность канцлера и главнокомандующего почтами и не предъявляя права на дом почтового ведомства и пр.
Два года я пользовался преобладающим доверием и никого не сделал несчастным. Женщины не имели надо мной влияния, потому что я слишком люблю и уважаю мою жену; я был недоступен проискам лести и низкопоклонства, потому что заранее знал и изучал людей.
Я остался тем же чем был. Я сохранил мои прежние связи; мое сердце и моя честь вышли незапятнанными из этой пучины, сокрушающей в себе всякую доблесть. Но клевета не пощадила меня. Говорили, что я продан французам, что Бонапарт прислал мне золотую вазу, что я сочинял подложные письма, чтобы очернить графа Панина и проч.
Предоставляю времени обнаружить правду, а между тем пользуюсь драгоценнейшим даром Провидения, возможностью вкушать чистое счастье в уединении, которое я сам себе выбрал и в котором устраиваюсь, как мне хочется.
Думаю не покидать его в течение десяти лет, а потом доканчивать воспитание детей моих в чужих краях. У меня 50 тысяч ежегодного доходу и 280 тысяч долгу.
В этом долгом письме я ничего не сказал вам про покойного Государя. Он тридцать раз, в четырехлетнее царствование, оказывал мне благодеяния. Душа моя полна к нему вечной признательностью, и язык не поворачивается судить о нем.
Похвала же моя его добрым качествам будет казаться пристрастием. История произнесет над ним слишком строгий суд; но я могу засвидетельствовать, что сей Государь, имея все средства к тому, чтобы царствовать со славою и быть обожаемым, не пользовался никогда ни одною минутой благополучия и кончил также несчастливо, как и жил.
Вот настоящая истина. Она не покоробит вас, потому что душа у вас возвышенная. Вы меня хорошо знаете. У каждого человека свои заблуждения; может быть, я ошибался; но намерение было чистое. Судите меня по этому и произнесите приговор.
Я нетерпеливо желаю увидеть вашего сына. К тому же мне пишут из Петербурга, что вы счастливейший из отцов. Вот достойная награда вашей добродетели. Живите долго, и когда будете умирать, утешьтесь мыслью, что вы останетесь на земле в лице сына, воспитанного вами для России.
Весь ваш граф Ростопчин.
Указ его императорского величества самодержца всероссийского (Александра I)
Из Правительствующего Сената от 8 мая 1801 г. «о снятии эмбарго с английских судов» объявляется всенародно.
В именном его императорского величества высочайшем указе, данном Правительствующему Сенату сего мая в 6-й день за собственноручным его величества подписанием изображено:
«Причины удерживавшие доселе нас от разрешения английских купеческих кораблей и прочего имущества их от наложенного на них эмбарго, которое мы почитаем более отяготительным частным людям нежели правительству, теперь уже не существуют.
Английский флот вступлением своим в Балтийское море и наконец, приближением к Ревельскому порту меру сию нами предположенную наиболее остановившею, по требованию нашему удалился с изъяснениями, что в поступке его не имел он никакого виду не приязненного покушения на наши берега, но руководствовался теми же мирными расположениями, в коих английское правительство дало нам ясные удостоверения.
Происшествие cie поставило нас в возможность без нарушения достоинства империи Российской удовлетворить вместе и справедливости правил наших и взаимности мирных сближений; и вследствие того повелеваем наложенное на английские купеческие корабли эмбарго во всех портах империи снять и имущества англичанам принадлежащие от секвестра на них положенного повсеместно освободить, предоставляя государственной коммерц-коллегии сделать удобнейшее и кратчайшее положение к окончанию расчетов между подданными обеих держав со всевозможным взаимных их польз и выгод соблюдением».
Правительствующий Сенат приказали: сей всемилостивейший его императорского величества указ объявить всенародно: что сим и исполняется.
отсель: Федор Васильевич Ростопчин. Письма в Англию к графу С. Р. Воронцову
#librapress