1.04.
Перечитываю письма А.В. Кольцова – сборник небольших очерков о том, как талантливая, Богом одарённая душа вырывалась из-под власти авторитетов, впитывая лучшее, строила самоё себя. Но: чистосердечно-унизительные благодарности, – и за что? за свой дар? – если помогут – чем? –чем-либо снисходительно-чиновные «вельможи» от литературы (некоторые и по социальному положению тоже – вельможи); робкие, стеснительные оклики, попытки обратить на себя внимание, плохо скрываемая досада от холода и непонимания окружающих. Но от письма к письму – голос крепнет, просыпаясь, заявляет о себе достоинство поэта. Просыпается – поэт! И эта логика рождения человека и поэта – достоинство писем. Белинский в них – неинтересен. Как человек – он слишком схематичен, как, впрочем, и любой когда-либо созданный идол. Кольцов же, напротив, очень живой, всамделешний; кажется, протяни руку и … дотронешься. Белинский – другая песня…
7.04.
Что я? Что было до меня? Что будет после? Простенькие вопросики?! Да, намозолившие глаза и слух, кажется, – у нас – с Радищева: Кто я? Что я? Куда я еду? Но я всегда почему-то чувствовал (и чувствую с каждым годом всё острее) свою бренность, временность свою на Земле. И в то же время – уникальность, неповторимость своего мира. Прежде чем осознать реальное существование других, осознал себя: было какое-то время в раннем-раннем детстве, что разум и чувство – это то, чем наделён только я. Своеобразный детский эгоцентризм. И лишь значительно позднее понял, что это совсем не так. Разочарования, я помню, в этом «прозрении» не было, но что-то очень круто и в душе, и в жизни изменилось. Впрочем, кажется, что точно так же человечество долгое время обманывалось по поводу собственной уникальности во Вселенной; а пожалуй, всё ещё ошибается. Ведь вопрос: одиноки ли мы во Вселенной? – до сих пор звучит с телеэкрана от учёных мужей. Видимо, этот вопрос вообще свойствен детству, особенно раннему. Мы всё ещё «ранние дети» в мире.
Помню, в детстве у меня не было страха смерти (или перед смертью). Я боялся мелких, сиюминутных, физиологических болей, неудобств, хотя и они не подавляли меня: когда – в болезни – пошла, нет – забила – фонтанчиком кровь из носа запрокинутой круто назад головы, я, оправившись от неожиданности, с любопытством следил глазами за этим фонтанчиком и – изредка – за испуганными лицами мамы и бабушки, склонёнными ко мне; когда болел свинкой (или скарлатиной?) перед зеркалом пальцами исследовал с тем же любопытством место на горле и шее, где меньше всего бо-бо, и, найдя, удовлетворённо заматывал, в тайне от родителей, развязанный шерстяной платок и шёл в постель. Ещё раньше отчётливо помню подожжённый мною дом: из любопытства положил расчёску на стекло керосиновой лампы и … яркая вспышка памяти: с потолка валятся обгорающие бумаги- обои – я сижу то ли на табурете, то ли на скамейке, брат – внизу, под, – обои падают мне на голову, мне не страшно, я их стряхиваю на пол; не чувствуя боли (на руках и голове кожа серьёзно обгорела), наблюдаю, как заворожённый, за перебегающими красными язычками пламени – почему-то - совершенно не чувствую дыма. Как нас с братом из горящего дома вынесла бабушка – не помню. Но, кажется, мы сидели где-то возле бани на снегу; и я видел, как люди обливали водой и забрасывали крышу снегом, но это я уже помню смутно (отец с матерью утверждали, что этого не было; но и их самих там – тоже не было). Но страха – не было. Даже боли не помню. Совершенно не помню, как меня потом лечили. Видимо, для меня – ребёнка, это было не интересно.
И даже уже позднее – страха перед небытием не было, как нет его и сейчас. Мне казалось (и кажется), что на бесконечной временной нити я просо отрезок, фрагмент среди многих фрагментов. Не мною всё начиналось, и не мною всё закончится. Словом, как я понимаю теперь, существовало во мне чувство какого-то вечного личного существования (тьфу на тавтологию), не зависимого от моей личной воли и моих желаний. Поэтому я очень хорошо понял платоновского Мастера (когда встретился с прозой Андрея Платонова) – отца Саши Дванова, - который утопился из любопытства: а что там, за гранью, разделяющей жизнь и смерть, и есть ли вообще эта грань.
Но у меня, насколько я помню, не было и тяги к смерти. Жизнь меня – и тогда, и сейчас – удивительно сильно притягивала и притягивает, не физиологически, а своею загадочностью, подарочностью. Сейчас, правда, любопытство поугасло, вернее, темперамент любопытства моего поутих. Иногда (почти цинично) кажется, что комедия перестала быть смешной и стало довольно утомително её наблюдать: всё чаще и чаще повторяются старые, давно известные остроты и положения, комика перерастает в брюзжание и скуку. Жизнь для меня уже не нова̀, может быть – в основном – понятна (если не на уровне разума, то на уровне сердца) и ничего нового не преподнесёт. А рассматривать один и тот же многогранник с разных сторон – дело утомительное и, пожалуй, пустое.
Прежней, успокаивающей и всепримиряющей уверенности в бесконечности времени поубавилось, а порой и вовсе не бывает. А что, если человек не капелька в море, а случайно взбитый волной пузырёк воздуха: случайно появился и навсегда исчез. А вдруг и нет никакого времени, никаких отрезков-капелек? Хотя то, что у меня есть отец и мать, уверяет меня в обратном. А вдруг это самообман, желание ходить на четвереньках, – как в детстве, – ощущая твёрдую опору, без которой мир перевернётся и рухнет на пятую точку, без которой нам страшна бездна, пустота; вдруг красивая фраза – «цель жизни» – не более как пустой звук, мираж, который принимает за реальность лишь впервые попавший в пустыню. Летучий Голландец, на борту которого ни одной живой души – лишь призраки. А что если мы просто кому-то снимся? Наивно? Но когда он проснётся – нас не будет, мы исчезнем. Но ведь будет другая реальность, другая жизнь… и жизнь ли? Может быть, тоже – сон?
Но наша жизнь – мелочная, суетная, скотская – жизнь? Разве она – жизнь? Жизнь!
И я не хочу вечности, если и там – то же самое.
12.04.
В этой стране изжога – первый признак глупости или лжи: все, кто врёт или говорит чушь, – икают. И пьют что-то от изжоги. Исключение – алкаши… И пьют. И икают. И знают истину. И, не заглядывая на дно стакана, пьют, ничего не думая об истине. Алкаши – это особый социум, это особая – параллельно идущая – смена поколений, где личный опыт куда важнее, чем опыт исторический: «Москва – Петушки» – это личный опыт культурного человека, хотя ретроспективно в контекст включён и культурно-исторический опыт (не случайно только в России есть поговорка: таланта не пропьёшь). Венедикт Ерофеев, конечно же, талантливый, с уникальным, присущим только ему, видением мира и людей.
23.04.
Что-то совсем расклеился. Какая-то чёртова, почти хроническая усталость. Всё требует напряжения, и постоянно хочется спать. Будто что-то во мне поломалось и срочно требует починки, хотя бы кратковременного отдыха. Быть может, я болен? Надо сходить к врачу, но нет температуры. А чувствовать во взгляде врача: не холявщик ли ты, Юра? – новый неуют.
А в сердце – милые призраки. И тоже болезненно…
24.04.
Вчера теракт в Волгограде. Все новостные каналы только об этом. А мне неудивительно - развалили и разваливают страну: а чтобы построить что-то новое, стабильное – нужны годы. Не видно пока и желания что-либо строить. Власти заняты раздербаниваем того, что украли, как щедрининские генералы, рычат друг на друга и стремятся вырвать кусок посочнее. А вокруг – кровь.
29.04
Вчера взрыв в зале ожидания ЖД вокзала Пятигорска. Опять убитые и раненые. Опять чеченский след. Где наши спецслужбы, о которых так много героических фильмов?
30.04.
Чувство собственного существования – зря, не впрок. Осколочность жизни: калейдоскоп увлечений и привычек, сменяющих друг друга – и ничего стабильного, постоянного; калейдоскоп впечатлений и мыслей, так недалёких от «нравится – не нравится».
Электрическая лампочка портит зрение. Так стоит ли её тогда зажигать?! Печально, что даже в этом мы не вольны̀.
Спасибо за просмотры, ПОДПИСКУ, лайки, отзывы!