Из бывшаго
(Записки нерадивого редактора)
Я — единственный герой моей собственной поэмы.
Заявляю трезво, без фальши и лжи.
Это и индивидуализм, и эгоцентризм, и —
как продолжение темы —
Это ещё и крик безобразно надрывной души.
Так писал я, кажется, ещё на первом курсе института. Поэмы не получилось. Но и индивидуализм, и эгоцентризм, и даже безобразный надрыв души никуда не делись; они-то и составляют суть нынешних воспоминаний.
Из всего минувшего автор выбрал лишь то, что связано непосредственно с ним, автором. Всё остальное таинственным образом выпало из его памяти.
1
…Вот я думаю: стать волосатым паромщиком мне бы…
Н. М. Рубцов
Но слаб осёл.
А. С. Балакирев
Из всех профессий, какие существуют на свете, профессия гардеробщика кажется мне самой лучшей. Пишу это вполне серьёзно. Если бы, скажем, у нас в издательстве был гардероб, я бы обязательно попросился в гардеробщики. А что? Всё ясно: получил пальто или калоши — отдал номерок, отдал пальто, взял номерок обратно. В этом есть даже некая интеллектуальная составляющая. Но у нас в издательстве нет гардероба. Была когда-то калошница, да и ту давно упразднили. А в другие учреждения соваться не резон: там своих интеллектуалов хватает. Вот и работаю редактором. И это при том, что сам я книги давно разлюбил, читаю с трудом, смысл прочитанного зачастую от меня ускользает. Но ничего — работаю. Считаю так: если автор, к примеру, написал «карова» через «а», то, значит, так и надо: пускай все видят. Может, это у него такая творческая манера.
Сам я слово «корова» пишу, правда, через «о». Что поделаешь, примитив.
И работаю я так — страшно сказать! — сколько уже лет.
Есть старый, ещё советского времени анекдот про Чебурашку и Крокодила Гену, которые сидят на лавке, и Гена всё время елозит, не находит себе места.
— Что с тобой? — спрашивает Чебурашка.
— Да на гвоздь сел, — отвечает Гена.
— Ну так пересядь.
— Ничего, авось привыкну!
Вот и я привык. Даже сдвинуться куда-нибудь страшно: прирос гвоздь-то к одному месту.
***
Впервые мне довелось наблюдать труд редактора в те далёкие времена, когда я — после окончания института — работал учителем в школе. Дело было в Исторической библиотеке, куда мы по старой памяти захаживали постоянно. За соседним столом сидел мой хороший товарищ Виктор Артёмов, поступивший как раз на место редактора в издательство «Просвещение». Перед ним возвышались две огромные стопки бумаг. Виктор меланхолически брал лист из левой стопки, столь же меланхолически перечёркивал его крест на крест красным карандашом и перекладывал направо.
— Что ты делаешь? — заинтересовался я.
— Редактирую — невозмутимо отвечал Виктор, берясь за новый лист.
Увы, сокращение материала — неизбежная сторона редакторской работы. Для автора это всегда словно нож по сердцу, а редактор, как правило, испытывает при этом неизъяснимое наслаждение.
***
Но то, что я наблюдал в «Историчке», можно назвать азами редакторской профессии. С подлинным мастерством в этом деле я столкнулся позже, уже в «Молодой гвардии».
Покойный Сергей Анатольевич Елисеев навсегда остался для меня недосягаемым образцом подлинного редактора. Он не любил утруждать себя разного рода «мелочёвкой», умел взглянуть на проблему широко, что называется, оценить идею и её будущие перспективы. А как он умел увлечь своими идеями автора!
Однажды я заглянул в его комнату, которая была по соседству с моей. Здесь, в клубах сигаретного дыма, Сергей Анатольевич вёл беседу с одним из тогдашних наших авторов, профессором Т*, моим бывшим институтским преподавателем, ныне, увы, тоже покойным. Он в то время составлял для издательства некий сборник, был автором предисловия, комментариев и т. п. Беседовали они на разные отвлечённые темы, всё больше о судьбах России, а заодно и об издательских планах и грядущих издательских сериях, о новых книгах. Наконец, взглянув на часы, Сергей Анатольевич заторопился. Да и у профессора тоже, очевидно, были дела.
— Надеюсь, что всякие запятые и прочее мы обсуждать не станем? — спросил Сергей Анатольевич, помогая профессору надеть пальто.
— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Т*. Но было видно, что есть некий нюанс, который для него очень важен и о котором он боялся забыть в течение всего разговора.
— Вы знаете, — начал он, — в предисловии, на странице 24-й, я бы хотел поправить одно предложение…
— Ну что Вы, Виктор Григорьевич, — широко улыбнулся Елисеев, — я до 36-й страницы всё сократил. Ведь, согласитесь, так будет гораздо лучше!
Мне, разумеется, тоже случалось заниматься сокращением представленных рукописей. Но куда мне до Сергея Анатольевича! Особенно по молодости я не раз и не два ковырялся в текстах, по существу полностью переписывая и сокращая их. Причём по большому счёту без всякой пользы для дела.
Припомню, к примеру, такой случай.
В конце 1980-х годов, когда я пришёл в издательство «Молодая гвардия», наша редакция называлась не просто «исторической», а «Редакцией исторической литературы и изданий по истории ВЛКСМ». Что поделаешь, молодёжное издательство, да ещё под патронажем ЦК ВЛКСМ! Была у нас в качестве неприятного довеска серия — «История комсомола в съездах». Какая уж там история, и какие съезды — Бог весть. Но авторы были, а значит, были и авторские гонорары, и, соответственно, книжки. К счастью, маленькие — на 3—4 авторских листа. Мне как начинающему сотруднику подсунули в работу одну такую книжку. Автор, хорошо известный в издательских кругах профессор К*, объединил в ней сразу три съезда и за это получил право на тройной объём — не 4, а сразу 12 авторских листов. Но съезды-то были 50—60-х годов! О чём там вообще можно писать?! И вот читаю рукопись — тогда, до эпохи компьютеров, это была машинопись. И сокращаю — из трёх предложений практически везде можно составить одно. В итоге почти полностью перепечатываю текст. Объём, соответственно, становится в три раза меньше. Профессор К*, надо сказать, человек был неплохой, сам когда-то работал главным редактором издательства и к редакторам относился с полным доверием. Когда рукопись была подготовлена к сдаче, он зашёл к нам в редакцию и, для приличия, захотел взглянуть на неё. Перепечатана рукопись была чисто, и лишь кое-где вклеены фрагменты первоначального авторского экземпляра.
— Я тут кое-что поправил, — сказал я небрежно, пытаясь подражать Елисееву.
— Так-так, — отвечал профессор. — Вижу.
Он поглядел на листок, где как раз была вклейка:
— Вот это мой текст, а это, как я понимаю, то, что Вы поправили?
— Нет, наоборот. Это всё я поправил, а это вклеил из Вашего экземпляра.
Профессор посуровел:
— В таком случае извините, но я должен посмотреть всю рукопись.
Он унёс рукопись с собой, но на следующий день вернул.
— Я прочитал очень внимательно, — сказал он не без удивления в голосе. — Вы же фактически всё оставили, а рукопись стала в три раза короче!
...Профессор К* тоже ушёл из жизни. О его смерти я прочитал в интернете. Смерть эта была в высшей степени необычной и потрясала своим трагизмом: профессор свёл счёты с жизнью, собственноручно заколов себя кортиком.
***
В издательство я попал в 1987 году. Привёл меня туда мой друг Сергей Перевезенцев, работавший в политической редакции. Но, как оказалось позднее, обязан я был поступлению на работу, а именно в историческую редакцию «Молодой гвардии», моему учителю Аполлону Григорьевичу Кузьмину, светлая ему память. Некоторое время, уже в период развала издательства, мы сидели в одном кабинете с Раисой Васильевной Чекрыжовой. Прежде она была заместителем главного редактора «Молодой гвардии», курировала весь политический, или, точнее, историко-политический, блок, была женщиной весьма влиятельной и, как я понимаю, ведала всеми кадровыми вопросами. Мы разговорились, и выяснилось, что Раиса Васильевна слышала обо мне, равно как и о многих моих товарищах, ещё когда мы учились в вузе. Она дружила с Аполлоном, у них были общие интересы в русле «русской идеи», совпадали политические взгляды (мне не до конца понятные и, честно скажу, не слишком интересные). Аполлон Григорьевич рассказывал ей о своих студентах, а Раиса Васильевна делала для себя пометки — на случай, если ей придётся иметь с нами дело. «А про тебя со слов Аполлона я записала так, — сказала мне Раиса Васильевна: — абсолютно аполитичен. Но помогать надо!»
Так и вышло, что Аполлон Григорьевич дважды определил мой путь: не только «заразил» любовью к древней Руси и обозначил сферу научных интересов, но и пристроил в издательство, ставшее для меня родным больше чем на тридцать лет.
Впрочем, не могу не признаться, что по крайней мере с конца 1990-х годов, после того как издательство развалилось, а потом возродилось в новом виде, — я стал ощущать себя скорее автором, чем редактором. Редакторскую же нагрузку воспринимал и воспринимаю как своего рода оброк или даже барщину.
Отчасти способствовало этому то особое положение, в котором я оказался в «Молодой гвардии». Как-то генеральный директор издательства Валентин Фёдорович Юркин — то ли впечатлённый «Владимиром Святым», то ли по какой-то иной причине — обронил фразу: дескать, Алексея Юрьевича не трогать. Вот и не трогают по сей день. И со временем превратился я в некое ископаемое: появляюсь в издательстве редко, лишь по мере надобности, а когда появляюсь, брожу по коридорам, как неприкаянный. Почти никого из сотрудников я уже не знаю — ни в лицо, ни по имени, в том числе даже и из начальства. Посчитал: тех, с кем я на «ты», с кем могу перекинуться парой фраз на отвлечённые темы, в издательстве осталось два-три человека. Остальные куда-то подевались. Многие, увы, умерли.
***
— Ты учти, там у тебя в редакции мужики серьёзные: сами работать не любят и тебе не дадут! — шутливо напутствовали меня Марина Ганичева и Сергей Перевезенцев, когда я устраивался в «Молодую гвардию».
Но я в исторической редакции почувствовал себя как рыба в воде. Среди своих. В первую очередь, конечно же, благодаря заведующему редакцией Анатолию Петровичу Житнухину, с которым мы потом, уже после развала издательства, особенно сблизились. Мне очень повезло с начальством! Анатолий Петрович прежде был комсомольским работником, прошёл Афганистан. Сразу попросил, чтобы мы перешли на «ты» (он на десять лет старше), отнёсся ко мне с полным доверием и уважением. Хотя некоторые наши вольности в редакции явно не одобрял. И к тем, кто «сами работать не любят», он, разумеется, не относился.
Так что Марина с Сергеем имели в виду двух других моих коллег — упомянутого уже Сергея Елисеева и Игоря Львовича Андреева. Оба были не только отличными редакторами, но и талантливыми историками. Игорь Львович впоследствии выпустил в «ЖЗЛ» биографию царя Алексея Михайловича, с одобрением встреченную в историческом сообществе. Сергей же Анатольевич как историк полностью реализоваться, к сожалению, не успел, хотя написал несколько очень интересных, содержательных статей по Русскому средневековью и всерьёз задумывался над книгой о князе Андрее Курбском. Когда издательство стало разваливаться, он попытался создать своё — «КИТ» («Книгоиздательское товарищество»), но без особых успехов. Потом ушёл в бизнес. О его кончине я узнал с опозданием…
В те же времена, когда я пришёл в редакцию, оба находились в расцвете сил. Вообще, атмосфера в редакции была отличной. Я даже про работу над книжками ничего особенного вспомнить не могу. Не до того было.
В издательстве, как и во всём огромном издательско-полиграфическом объединении, увлекались шахматами, даже проводились турниры. А уж в исторической редакции в шахматы резались все. И тут я как раз мог блеснуть — конечно, на том, любительском уровне. (Страшно сказать, но после того, как издательство рухнуло, я почему-то резко охладел к шахматам. И вот уже почти четверть века не брал шахматные фигуры в руки. Вот ещё один штрих, характеризующий автора с самой что ни на есть невыигрышной стороны.)
Играли мы и в обычные шахматы, и в блиц, с часами. А вскоре увлеклись ещё одной разновидностью шахмат. О ней стоит сказать отдельно.
Одна из первых книг, которую мне довелось редактировать в «Молодой гвардии», была посвящена Ленину. Её автором был известный ульяновский краевед и знаток ленинской темы Жорес Александрович Трофимов, ныне, увы, также покойный. И вот работая над своей трилогией о юности вождя, Жорес Александрович обратил внимание на то, что в симбирском доме Ульяновых имелся столик для игры в четверные шахматы. Эта игра, довольно популярная в XIX веке, имела несколько разновидностей, из которых две основные — это «русские» и «немецкие» шахматы. Они отличаются, прежде всего, размерами и формой доски. «Русские» шахматы называют ещё четверными шахматами «с крепостями»: у каждого из игроков в «его» углу имеется дополнительный квадрат в 16 клеток (четыре на четыре) с дополнительными же фигурами — слоном, конём и ладьёй.
У Ульяновых стоял столик для игры в «немецкие» шахматы, без «крепостей», попроще. Однако Жорес Александрович — видимо, из патриотических соображений — уверился в том, что в семье будущего вождя революции должны были играть именно в «русскую» игру. А столик приобрели исключительно из соображений конспирации: в его основании, как оказалось, имелся потайной ящичек — разумеется, не для чего иного как для хранения революционной литературы.
Оставим это умозаключение на совести почтенного автора. Я благодарен Жоресу Александровичу, прежде всего, за то, что он познакомил меня со своей заметкой, вышедшей в одной из ульяновских газет и посвящённой «русским» четверным шахматам. Именно из неё я узнал о самой игре и о статье знаменитого русского шахматиста XIX столетия Александра Дмитриевича Петрова «Краткое описание четверной игры с крепостями», опубликованной в 1862 году в петербургском журнале «Шахматный листок». (Это единственное в литературе подробное описание игры с приложением выдержек из письма А. Д. Петрова в редакцию «Шахматного листка» я тогда же опубликовал в альманахе «Встречи с историей», который редактировал Елисеев.)
Четверные шахматы оказались игрой чрезвычайно увлекательной. Здесь играют двое на двое и ходят по очереди, причём какие-либо переговоры, обсуждения между партнёрами не допускаются. То есть игрок должен думать и за себя, и за партнёра, угадывать его замыслы и, разумеется, отгадывать замыслы противников. В чём-то игра в шахматы вчетвером сродни покеру, то есть азарт удваивается, если не учетверяется. К тому же партии, как правило, не затягиваются, а завершаются сравнительно быстро — матом одному из соперников. Конечно, можно играть в четверные шахматы и вдвоём. Глубины и осмысленности в такой игре, наверное, больше, но вот азарта — меньше.
Насколько я знаю, в Москве в «русские» четверные шахматы играли только у нас, в «Молодой гвардии». (Турниры по четверным шахматам в 1980-е годы вроде бы проводились, но только по «немецкой» их разновидности.) Возможным это стало благодаря энтузиазму Сергея Анатольевича. Человек увлекающийся, он загорелся этой игрой и изготовил для неё доску. Для чего понадобились три комплекта обычных шахмат на картонных досках, большой кусок фанеры, а ещё краска, чтобы выкрасить два из четырёх комплектов шахматных фигур в синий и красный цвета.
Большим энтузиастом как шахмат вообще, так и четверных шахмат был Михаил Андреевич Фырнин, работавший тогда в редакции «ЖЗЛ». По своей природе это был азартнейший игрок, любивший всё новое и неожиданное. (Впоследствии Михаил Андреевич перешёл в журнал «Чудеса и приключения», где и работал до своей безвременной кончины.) Чаще всего за шахматным столиком собирались Сергей Елисеев, Миша Фырнин и я, и к нам подсаживался ещё кто-то из любителей этой игры: либо Игорь Андреев, либо Андрей Петров (будущий главный редактор издательства), либо Виктор Николаевич Ильин (возглавлявший тогда редакцию комсомольской литературы), реже Анатолий Петрович Житнухин или кто-то из гостей редакции. Помню, например, как ловко мы обыграли «старожилов» четверных шахмат в паре с моим другом Игорем Черниковым, который спустя много лет сам поступил на работу в издательство.
Так что в начале 1990-х «Молодая гвардия» оказалась в каком-то смысле центром шахматной мысли столицы. Но, увы, всё заканчивается… С распадом издательства пришёл конец и «русским четверным шахматам с крепостями». Играет ли кто-нибудь в них сейчас, не знаю.
Увлекались в нашей редакции и более «весомыми» видами спорта. Тем более что народ у нас подобрался солидный: все как на подбор богатыри — по крайней мере, на вид. А надо сказать, что незадолго до моего появления в издательстве начальство надумало подарить в каждую редакцию по 24-килограммовой гире — для укрепления морального духа и физического здоровья сотрудников. Впечатление это, безусловно, производило. Я, например, помню, что когда при приёме на работу увидел в кабинете тогдашнего директора издательства Виктора Васильевича Фёдорова гирю, сразу сильно его зауважал.
Стояла такая гиря и у нас. Но мне этого показалось мало. В политической редакции трудился, по моим наблюдениям, народ к спорту не приученный, и я гирю у них отобрал. Так у нас стало две гири. Правда, скажу честно, что выжать обе сразу у меня никак не получалось — в отличие от некоторых коллег. Но разного рода физические упражнения с гирями у нас в редакции практиковались.
Обе гири так и остались у меня. Позднее, после развала издательства, я время от времени вынужден был перетаскивать их из кабинета в кабинет. Наверное, на кого-то из авторов это тоже могло производить впечатление. Но сейчас не об этом, а о судьбе одной из гирь.
Однажды вечером, когда я уже собрался уходить домой, меня разыскала какая-то старушка уборщица из соседнего корпуса, по виду настоящий божий одуванчик. Оказалось, что ей нужна… гиря.
— Милок, — обратилась она ко мне чуть ли не со слезами. — Сделай милость, за ради Христа подари гирю. Внучок просит: хочет, вишь, физкультурой заниматься!
Делать нечего, пришлось отдать. Мне-то одному две гири точно не были нужны. Со вздохом стал я размышлять, как придётся тащиться с 24 килограммами чугуна в другой корпус, через переходы, по лестницам и лифтам… Но куда там! Старушка, обрадованная моим согласием и, видимо, испугавшись, что я передумаю, схватила гирю обеими руками и бегом (!) бросилась к лестнице.
— Погодите, — пытался я остановить её. — Давайте помогу!
Но не тут-то было! Откуда только силы взялись! Она даже лифтом не воспользовалась и убегала с такой скоростью, что догнать её я оказался не в состоянии. Тогда только понял я, что такое любовь к внуку!
Ну а оставшуюся гирю я не так давно отдал нашему новому художественному редактору Андрею Козаченко. Ибо все последние годы она стояла у меня без дела, покрытая пылью, разве что пугая своим видом немногочисленных авторов. В богатыри я давно уже не годился. И очень обрадовался тому, что нашёлся хоть кто-то, способный напомнить о былых временах и былых развлечениях нашего славного издательства. Но, увы… Андрей Козаченко у нас не задержался. Так и последняя гиря покинула стены издательства.
***
Два этих вида спортивных состязаний — шахматы и гиревой спорт — не так уж далеки друг от друга, как может показаться на первый взгляд. Во всяком случае, мне всегда хотелось соединить их, и способ для этого был давно и тщательно продуман.
Известно, что попытки совместить интеллектуальную составляющую шахмат с физической культурой время от времени предпринимаются. Но про самый, как кажется, простой путь к такому соединению я лично ничего не слышал. Так что идею «гиревых шахмат» без ложной скромности приписываю себе. Только вот воплотить эту идею в жизнь куда труднее и затратнее, нежели, к примеру, создать доску для четверных шахмат. Тут даже энтузиазма Сергея Елисеева явно бы не хватило.
Идея проста. Шахматные фигуры изготавливаются из тяжёлого металла (чугуна), наподобие гирь. Вес, например, можно определить так: пешки — по 8 кг, лёгкие фигуры — по 12, ладьи — по 16, король и ферзь — по 24 кг. (Или облегчённый вариант: пешки по 4 кг и далее всё соответственно: 6, 8 и 12.) Желательно, чтобы и доска была также металлическая и, в идеале, с небольшими перегородками (барьерчиками) между клетками. Как и в обычных шахматах, на игру отводится определённое время. И, уверяю вас, выиграть партию без серьёзной физической закалки никому не удастся.
(Это что-то вроде так называемых «алкогольных шахмат», где в роли фигур выступают рюмки и бокалы разного объёма. Там добиться победы без определённой и далеко не шахматной подготовки также затруднительно.)
Но изготовить и хранить такие шахматы и такую доску — задача малоосуществимая. Это только состоятельному человеку по плечу, как сказал бы известный персонаж И. Ильфа и Е. Петрова. Общий вес фигур, не считая доски, — 336 кг. А стоимость работ? Вот и считайте. А как хотелось бы (не сегодня, конечно, а в лучшие годы) попробовать себя в «гиревых шахматах»! Ну что ж, может быть, кому-нибудь когда-нибудь и удастся осуществить сей проект…
***
Как известно, редакторов не любит никто. Неприязнь, которую испытывает по отношению к редактору автор, по своей силе может сравниться разве что с тем чувством раздражения, которое вызывает редактор у верстальщиков, корректоров и прочего трудового люда. Мне лично как автору довелось столкнуться с так называемой редакторской правкой лишь пару раз, и должен признаться, что общение это оставило у меня самые неприятные воспоминания. Видимо, поэтому все свои книги я предпочитаю редактировать сам. Наверное, или даже наверняка, это не идёт им на пользу, но нервы мои экономит точно.
А вот авторам, с которыми я работаю как редактор, я уж точно не могу позавидовать.
Впрочем, дружеское общение редактора с автором — по крайней мере, на время работы над книгой — тоже непременная часть редакторской работы. Во всяком случае, так было в прошлые годы. И способ этого общения хорошо известен.
Редакторá, возьмёмте грифеля! —
писал я когда-то. И продолжал с той же бодростью:
Редакторá, идут писателя!
Писателя несут рукопися.
Им скажем наше грозное: «Низя!»
«Низя» вот это, и вон то «низя!» —
Мы скажем, строго грифелем грозя.
И если кто-то где-то кое-что,
Мы не пропустим это ни за что!
Редакторá, отложим грифеля!
Писателя, откройте портфеля!
И кое-что достав из портфелéй,
Мы скажем наше дружное: «Налей!»
Налей вот это, и вон то налей!
И ничего для друга не жалей!
И если даже что-то не того,
То мы нальём — и все за одного.
Редакторá и вы, писателя!
Мы рождены великой пользы для.
Ведь не за ради длинного рубля
Мы до нуля стираем грифеля!
Редакторá, налить давно пора!
Мы пьём за то, что мы — редакторá.
И до краёв наполнив фужерá,
Мы грянем троекратное:
«Ура!» «Ура!» «Ура!»
Этот давний стишок, который я назвал весьма претенциозно — «Гимн редактора», ныне выглядит не слишком актуальным. Особо ценные авторы, разумеется, и теперь приветствуются и обхаживаются в стенах издательства со всеми вытекающими отсюда последствиями — но преимущественно в начальственных кабинетах. Для большинства же электронная почта и WhatsApp вполне заменяют и личное общение, и даже телефон. Очень точно выразила это одна дама, специалист по западноевропейской истории. Когда её спросили, не хочет ли она познакомиться с редактором, которому поручена её рукопись, она удивлённо приподняла брови:
— А зачем? Между автором и редактором должна оставаться некоторая загадка!
***
Редакция у нас была небольшая, но дружная. И входили в неё не только Елисеев с Андреевым.
В течение нескольких лет мне довелось делить кабинет с Инной Анатольевной С*, женщиной выдающейся во многих отношениях. Кипучая энергия и деловая сметка явно выделяли её среди коллег. Каких только персонажей не перебывало у нас в конце 1980-х — начале 1990-х годов! Какие-то представители торговых гильдий, председатели дворянских собраний и чуть ли не великие князья! («Вы из каких дворян? Ах, из шведских? Очень приятно!» — такие разговоры можно было услышать за соседним столом.) Самому Валентину Григорьевичу Распутину приходилось часами дожидаться Инны Анатольевны, чтобы передать какую-то посылку в Соединённые Штаты, куда та собиралась. Даже из посольства США по нашему общему телефону звонили: спрашивали, например, у меня, как дела; надо полагать, изучали умонастроения в обществе.
Была Инна Анатольевна весьма наблюдательна и обладала широким кругом интересов. Вероятно, я тоже составлял предмет некоторых её наблюдений — иной раз, правда, лишь в качестве курьёза.
Здесь надо сказать, что в силу слабого зрения я плохо различаю лица людей. Скольких авторов я, наверное, нечаянно обидел, не узнав в коридорах издательства или других местах! Да и вероятные знаки внимания со стороны отдельных представительниц женской части коллектива и некоторых посетительниц зачастую оставались не замеченными мною по той же самой причине. (Впрочем, это совершено посторонняя тема, к тому же представляющая ныне чисто исторический, я бы даже сказал археологический, интерес.)
Так вот о курьёзах.
Как-то раз я выходил из нашего буфета, который в прежние, счастливые для издательства времена располагался на первом этаже, напротив лифта. Посмотрел: народа у лифта много, и пошёл к себе на четвёртый этаж пешком. Дело обычное.
Через несколько минут в кабинете появилась возбуждённая Инна Анатольевна:
— Алексей, Вы, оказывается, шовинист!?
— Какой шовинист? Почему шовинист? — испугался я.
— Вы что, не любите цыган?
— Каких цыган? Откуда цыган?
— А что же Вы сейчас, увидав артиста Николая Сличенко, так выразительно поглядели на него, отвернулись и демонстративно пошли прочь?
Никакого Сличенко я, конечно, не заметил. И к творчеству этого выдающегося певца, руководителя цыганского театра «Ромэн», всегда относился с большим уважением. А вот не почудилось ли и ему, будто в издательстве «Молодая гвардия» предвзято смотрят на лиц цыганской национальности, — не знаю. Хотя думаю, что такой большой артист на такую несуразицу внимания просто не обратил.
***
И, кстати, ещё о цыганах. Хотя уже вне прямой связи с издательством.
Сергей Анатольевич Елисеев любил рассказывать такую историю. Он учился в Московском университете. И вот однажды по дороге в университет, около метро, ему повстречалась большая компания цыган. Ну и, как водится:
— Давай погадаем!
Погадать Сергей Анатольевич согласился. Он вообще любил всё необычное и иррациональное. Погадав, цыгане поинтересовались, на кого же Елисеев учится. «На историка», — объяснил Елисеев.
— На историка? — удивились цыгане. — Это что ж такое? Чем же ты будешь заниматься? Что делать?
Елисеев задумался: «Ну, книжки буду писать, наверное…»
— Пушкин! — закричали обрадованные цыгане, поняв, наконец, с кем имеют дело. — Пушкин!
И пока Елисеев шёл по дорожке к университету, они так и кричали с восхищением:
— Пушкин! Пушкин!
Елисеев был очень тронут, хотя и испытывал некоторую неловкость перед однокурсниками.
***
Надо сказать, что Сергей Анатольевич умел находить выход из самых затруднительных ситуаций. Помню, однажды он готовил к сдаче очередной том из издававшейся под его патронажем библиотеки «История Отечества в романах, повестях, документах». Том был посвящён истории России начала XX века, кануна революции.
В те времена рукописи (машинопись) сдавали в набор. Существовали жёсткие сроки, которые надо было соблюдать, задержка сдачи хотя бы на один день не допускалась. Сдавали же рукописи в особую группу приёмки, где специально обученные дамы считали количество подчисток и исправлений — не более одной-двух на страницу.
Составителем тома был небезызвестный профессор С*, тоже преподававший в своё время в нашем вузе. Они с Елисеевым решили включить в книгу тексты программ разных политических партий — эсеров, кадетов и прочих. В конце 1980-х годов это ещё было в новинку, книга должна была иметь успех. Как раз накануне сдачи профессор принёс ксероксы. Сергей Анатольевич бегло просмотрел их, подклеил, где надо, заголовки и вложил в папку. Всё. Рукопись можно сдавать.
— Только Вы знаете, Сергей Анатольевич, — заметил профессор С*, прихлёбывая чай, — они ведь в старой орфографии. Это ничего?
Повисла некоторая пауза. Править текст, отдавать его на перепечатку времени, да и желания не было. И Сергею Анатольевичу пришла в голову блестящая идея:
— А давайте сделаем это нашей принципиальной позицией!
И долго ещё в дирекции издательства и принадлежащей нашему издательско-полиграфическому объединению типографии ломали копья по вопросу о закупке новых шрифтов со старой орфографией, считали деньги, чего-то объясняли, о чём-то спрашивали. Сергей Анатольевич остался неумолим.
***
Сейчас редактор — это, в основном, женская профессия: денег платят мало, уважения никакого. Не то что раньше. На нашем, например, этаже находились чисто «мужские» или почти чисто «мужские» редакции. Что спортивная (заведующим там был писатель Сергей Ионин), что комсомольская (Виктор Ильин), что даже поэтическая, в которой наиболее колоритной фигурой был, конечно же, знаменитый поэт-фронтовик Николай Константинович Старшинов, главный редактор альманаха «Поэзия». Знаменит он был ещё и тем, что всю жизнь собирал частушки, в том числе матерные, и в хорошем настроении любил исполнять их под гармошку. (В начале 1990-х годов появилась возможность наконец-то издать эти замечательные произведения народного творчества отдельной книжкой; помню, однако, что женщины, занимавшиеся техническим редактированием рукописи, решительно отказались печатать такую «похабщину».) Да и в политической редакции, и в редакции «ЖЗЛ», также располагавшихся по соседству с нашей, мужчин редакторов была половина или больше.
Ныне ситуация изменилась в корне. Больше того, и среди авторов дамы также потихоньку начинают преобладать.
Общаться с авторами-дамами бывает даже приятнее, чем с мужчинами. Особенно когда они миловидны, учтивы и готовы к диалогу. Но когда дело доходит до художественного оформления книги, надо держать ухо востро.
Во-первых, женщины, как правило, более разборчивы в эстетическом плане и тоньше чувствуют прекрасное. Цвет корешка, тон обложки, какая-нибудь виньетка на переплёте или авантитуле — всё это может вызвать у них такую бурю эмоций, которую выдержит далеко не каждый. Случалось, что дело доходило до слёз, а то и до угрозы немедленно разорвать договор с издательством и забрать рукопись. Тут уж только успевай реагировать. Порой приходится выполнять малейшую прихоть очаровательной обладательницы авторских прав — даже в ущерб качеству книги.
Во-вторых, — и это предмет ещё более деликатный, — с недавних пор издательство «Молодая гвардия» взяло моду помещать на тыльной стороне переплёта фото автора. Легко догадаться, какие проблемы могут возникнуть, если автор — женщина! Выбор фото, выбор ракурса, возможности фотошопа, опять же цвет фона и самого изображения — всё это настолько увлекательное занятие, что можно только посочувствовать художественному редактору! Особенно если его торопят со сдачей книги в печать.
Но и это ещё не всё. Проблема иногда заключается в том, что женщина-автор в процессе подготовки книги может элементарно… выйти замуж. Казалось бы, радостное событие, и только. Остаётся принести счастливой избраннице свои поздравления. Как бы не так!
Приведу одну историю, не называя имён и фамилий, или, вернее, называя вымышленные.
Готовилась к изданию книга некой, допустим, Ивановой. Книга свёрстана и уже подписана в печать. Художники заканчивают оформление переплёта. И тут дама вступает в законный брак. С чем её и поздравляют в издательстве. Между тем дама заявляет, что сменила фамилию, и теперь она Иванова-Петровская. Эта двойная фамилия и должна быть вынесена на обложку. Требование понятное. Редактор возвращается к уже готовой книге, меняет выходные данные, так называемый копирайт (знак охраны авторских прав) на обороте титула; новая фамилия появляется внизу первой полосы каждого печатного листа рядом с сигнатурой (на страницах 33, 65 и т. д.). Художники меняют фамилию на переплёте, корешке и титульном листе. Правда, прежняя фамилия умещалась в одну строку, а теперь надо делать две строки и, соответственно, менять весь макет обложки, но ничего страшного. И тут автор, подумав, решает, что Иванова-Петровская не звучит. Лучше она будет Петровская-Иванова. И вновь начинается то же самое: обложка, корешок, титульный лист, выходные данные. Книгу приходится заново «шифровать»: раньше автор была на «И», а теперь на «П»; для библиотек это важно, и существует так называемый авторский знак, который выносится на оборот титула и на последнюю страницу книги.
Вроде бы всё. Но нет. Следует ещё один, заключительный аккорд. Трудно сказать, связан ли он с изменившимися взаимоотношениями в новой семье или дело в другом. Скорее, всё-таки в другом. У автора уже имелись публикации, и она решает, чтобы не возникало путаницы, вернуть себе старую добрую фамилию. И снова становится… просто Ивановой. О чём с милой улыбкой и объявляет редактору.
Общий выдох. Пауза.
«А книга-то хоть хорошая?» — спросит читатель.
«Да какая разница», — ответит ему редактор.
***
Профессия редактора скучна. Копаться в чужих текстах — занятие малопривлекательное. Но при этом профессия эта заставляет быть внимательнее и присматриваться к таким мелочам, которые обычному взгляду часто незаметны и неинтересны.
Одно время я очень гордился тем, как хорошо и ловко вычитываю тексты и не хуже корректоров замечаю ошибки и опечатки. Но всё относительно.
Случай, о котором пойдёт речь, наверное, может заинтересовать психологов или даже специалистов по психиатрии. Ибо высвечивает особенности восприятия печатного текста человеческим мозгом.
Как и многие, в детстве и юности я очень любил читать — и перечитывал разные детские книжки по много раз. Одной из таких книжек оказалась в общем-то вполне заурядная повесть писателей Альберта Иванова и Юрия Воищева о приключениях некоего четвероклассника Мишки. В числе прочих я отвёз её на дачу — чтобы при случае было что почитать детям. И вот как-то, уже в то время, когда я начал работать в издательстве, я от нечего делать открыл эту книжку и по привычке стал читать её с середины. И надо же — вдруг обращаю внимание на фамилию главного героя: Мишка Мухоркин. «Ага, вот глаз алмаз, — обрадовался я. — Сколько читал, а не замечал опечатку! А начал работать в издательстве — и сразу заметил!» Читаю дальше: опять Мишка Мухоркин. Гляжу на обложку: «Крах Мишки Мухоркина».
А всё дело в том, что я-то думал, будто книга называется «Крах… Мишки Мухоморкина»! Именно так когда-то я прочитал название в первый раз и сколько потом ни читал, фамилию главного героя всегда прочитывал именно таким образом — Мухоморкин! А читал я, повторяю, эту книжку многажды — и в детстве, и потом, во вполне зрелом возрасте. И до этого случая ни разу (ни разу!) не прочитал фамилию главного героя — Мишки Мухоркина — правильно!
Кажется невероятным, но это истинная правда.
***
Опечатки в книгах бывают всегда. Более заметные или менее заметные — но всегда. Однако попадаются и такие, про которые думаешь: ах, как жалко, что они в книге не остались.
Вот, например, шла у нас работа над книгой о повседневной жизни Художественного театра. В ней, как и в любой другой, есть вкладки — фототетради. Книга уже чуть ли не подписывается в печать. И вдруг под одной из фотографий редактор обнаруживает подпись: «Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович-Данченко. Сцена в публичном доме. Фрагмент». На фото между тем основатели Художественного театра во вполне приличном виде, в костюмах, внимательно смотрят в объектив камеры.
Стали выяснять. Оказалось, что художник при работе над фототетрадями взял за образец предыдущую книгу серии, а ею была… «Повседневная жизнь публичных домов» (выходила у нас и такая). Ну и забыл снять часть подписи, присоединил её к новой.
Пошли к корректорам: как они могли пропустить такую явную несуразицу? А корректоры объясняют:
— Есть в подписи слово «фрагмент»? Есть. А значит, что там изображено на остальной части фотографии, нам неведомо. Может быть, это они в публичном доме так красуются.
Логично? Логично.
Но в книгу исправление всё-таки внесли. А ведь могли и оставить. И ломали бы тогда читатели себе голову, гадая о новых интересных поворотах в биографиях двух великих людей.
***
Долгие годы я работал в редакции «ЖЗЛ». Увы, с течением времени уровень книг, издаваемых в этой почтенной серии, неизбежно падал, в том числе и за счёт выбора героев. Помню, однажды мне приснился сон: передают мне для редактирования книгу с названием «Мартышка». «Как же так? — забеспокоился я во сне. — Мартышка же обезьяна, а у нас хоть и замечательные, но всё-таки люди!» — «Ничего-ничего, — успокоило меня начальство. — Как-нибудь обойдётся».
***
В институте я часто бравировал своей фамилией. Любил представляться: «Моя фамилия Карпов» (иногда даже с интонациями знаменитого «Я — Гриша» из известного комедийного фильма). А когда поступил в издательство, оказалось, что Карповых слишком много, чтобы я мог среди них не затеряться.
Помню, как-то позвонил нашему автору Николаю Сергеевичу Борисову. Было это ещё до эпохи мобильных телефонов и определителей номера. Попросил передать: «Звонил Карпов. Просил перезвонить».
Николай Сергеевич перезвонил через пару дней:
— Ну Вы даёте! Я весь аж напрягся: звонит сам Карпов! (А видный византинист академик Сергей Павлович Карпов был тогда деканом исторического факультета МГУ.) Думаю: или по научной линии хотят продвинуть, или загранкомандировку предлагают.
Другой раз звоню в издательство «Вече», спрашиваю Дмитриева. (С Сергеем Дмитриевым мы тогда приятельствовали: вместе учились на истфаке МГПИ, а потом Сергей Николаевич работал заведующим политической редакцией в «Молодой гвардии».) Мол, звонит Карпов. И слышу радостный голос:
— Горячий привет, Владимир Васильевич!
(Герой Советского Союза писатель Владимир Васильевич Карпов в то время активно печатался в «Вече».)
Так что и историк Карпов, и писатель Карпов — это, как оказалось, в первую очередь, не я, а другие лица.
Вспоминаю в этой связи такой забавный эпизод. Во второй половине 1990-х годов я часто захаживал в Союз писателей к Сергею Перевезенцеву и Марине Ганичевой, которые издавали журнал «Детская роман-газета». Дело было в конце 1997 года, вскоре после выхода моей книги «Владимир Святой». И вот на столе вижу какую-то газету, что-то вроде «Московского литератора», а там итоги некоего, неведомого мне литературного конкурса. И чёрным по белому: «1-е место: Владимир Карпов. “Владимир Святой”». Далее второе и третье места. Потом первая строка густо зачёркнута, второе место превращено в первое, третье во второе, и ниже приписана ещё одна фамилия.
Вот что значит магия имени! Тем более если речь идёт о знаменитом писателе, Герое Советского Союза!
Тираж газеты был, видимо, невелик, и всю эту процедуру во всех экземплярах пришлось проделать вручную.
А бывало и наоборот, когда я со своей фамилией оказывался в роли чуть ли не Хлестакова.
Попал я однажды как автор книги «Ярослав Мудрый» на какую-то конференцию в Ярославль. И чувствую: женщины начинают вокруг меня виться, какие-то молодые люди с любезностями лезут. А за спиной шушукаются: сам Карпов приехал. Вот, думаю, знает народ мои книжки!
Тут и некий корреспондент нарисовался; спрашивает, как мне нравится памятник Ярославу Мудрому. Хороший, отвечаю, памятник. А он: «А не кажется ли Вам, что внешне Ярослав Мудрый был совсем другим? Не стоит ли поменять на памятнике голову?»
Я не понял: «Зачем?»
А спустя некоторое время натыкаюсь в интернете на заголовок на каком-то из ярославских сайтов:
«Декан исторического факультета МГУ Карпов: “Давайте открутим Ярославу Мудрому голову!”».
***
С Союзом писателей связан у меня ещё один довольно странный эпизод.
Вскоре после выхода «Владимира Святого» мне предложили вступить в эту организацию. Вообще-то писателем я себя не считал. Но некоторое время взял на размышление, а потом подумал: своя поликлиника, ещё какие-то блага — и согласился. Надо сказать, что никаких благ в итоге не получилось: как известно, Союз писателей их лишился; никогда не пользовался я Литфондом, не был ни в Центральном доме литераторов (который не знаю даже где находится), ни в других писательских местах. И тем не менее корочка у меня имеется и членом Союза писателей я являюсь.
Так вот, мой друг Сергей Перевезенцев объяснил мне, что нужны две рекомендации, что одна из них готова, и познакомил с поэтом Геннадием Ивановым (также сотрудничавшим с журналом «Детская роман-газета»), который такую рекомендацию и дал; вторую, как сказал Иванов, даст некий его товарищ. Стало быть, больше ничего не нужно, всё хорошо.
Однако затем произошла какая-то путаница. И уже после моего вступления в Союз оказалось, что рекомендации мне дали совсем другие люди. То ли прежние рекомендации куда-то затерялись (так мне туманно объяснил Сергей), то ли были другие, неведомые мне обстоятельства. Уже много позже выяснилось, что одну из рекомендаций дал писатель Юрий Михайлович Лощиц, а кто был вторым, до сих пор не знаю.
Человек редкостной деликатности, Лощиц отнёсся ко мне очень по-доброму, высоко (наверное, даже слишком высоко) оценил мои книги. Впоследствии мы с ним сблизились, тем более что я был редактором двух его книг — переиздания «Дмитрия Донского» и новой книги «Кирилл и Мефодий» в «ЖЗЛ». Но вот о загадочной рекомендации, данной мне, мы никогда с ним не говорили. Так уж получилось. Наверное, обижены оказались все — и поэт Иванов, и Лощиц, и другие, неизвестные мне люди. А невольным виновником их обид стал я.
Да и вообще, если подумать, скольких людей я обидел! С кем-то не захотел общаться, куда-то не пришёл (а я, например, на разного рода презентации вообще не хожу; как-то даже на презентацию собственной книги не явился, и куда — в Совет Федерации!), кого-то где-то проигнорировал. Не то от излишней скромности — того самого смирения, что «паче гордости», не то от излишнего высокомерия, что, в общем-то, одно и то же.
Как-то заехал к нам в издательство Грант Минасян, с которым мы перед тем не виделись лет пятнадцать, если не больше. И сходу поставил мне диагноз. «Помнишь, — говорит, — фильм Данелия “Не горюй”? Там ещё грузинский князь был Вахвари, всех встречных спрашивал: “Ти почему мне не кланяешься?” Вот и тебе, видать, плохо кланяются».
Посмеялись.
***
Писатели бывают разные. А вот заботы у всех пишущих зачастую одни и те же. Кто-то в научных изданиях первым делом открывает указатель и ищет свою фамилию, и не дай Бог если цифр напротив окажется меньше, чем у его коллеги. Кто-то начинает день с просмотра новостей: не упомянули ли о нём в прессе или в фейсбуке и если упомянули, то достаточно ли хвалебно? Кто-то организует рецензии, кто-то занят более оригинальным пиаром. А у кого-то заботы помасштабнее. Как-то заходил к нам в издательство писатель Z, человек довольно известный (хотя книг его я, признаться, не читал). И так, за разговором, начал жаловаться: дескать, открывает местная администрация музей его имени в его родном городе, но вот незадача — здание-то в один этаж, а у N, будь он неладен, — в два. «Ну я этого так не оставлю, — горячился классик. — Они у меня попляшут! Что ж я, хуже N, что ли, пишу?!»
***
Случилось мне как-то в конце 90-х сотрудничать с одним православным издательством. Издательство было серьёзное, солидное, содержало целый магазин православной книги (а может быть, магазин православной книги содержал издательство). И, как я хорошо понимал, основную прибыль приносили ему совсем не те исторические издания, с которыми я мог бы работать, а чисто религиозные книжки для церковного пользования.
Закупали их, надо полагать, оптовики, развозившие потом эти книжки по приходам. И главным вопросом оставался, как всегда, вопрос о цене. Оптовики старались купить подешевле, издательство — продать подороже. Я однажды застал этот самый извечный спор сторон. И оказалось, что аргументы в этом споре задействованы самые что ни на есть бронебойные.
Продавали книжки по оптовой цене — скажем, по 80 копеек. Оптовики же просили скинуть хотя бы 10 копеек.
— А по 70 копеек нельзя ли?
— Нельзя, — отвечала издательская дама с некоторым даже сочувствием в голосе. — По 70 копеек батюшка не благословил. По 80 благословил!
Ну что скажешь на это? Да ничего не скажешь. Не благословил батюшка по 70 копеек, и всё тут!
Вот я и подумал тогда: может, и нашему отделу реализации взять этот аргумент на вооружение?
***
Гонорары ныне стали настолько мизерными, что иногда трудно даже заметить, перевели тебе сумму гонорара или ещё нет. Это в старые добрые времена, когда тиражи превышали сотню тысяч экземпляров, автор мог безбедно прожить за счёт вышедшей книжки год, а то и больше. Теперь совсем не то.
Зачем авторы сегодня пишут книги, непонятно. Одни, надо полагать, — гоняясь за славой (впрочем, как вскоре выясняется, очень и очень призрачной); другие — считая, что выполняют предначертанное им свыше, ради великой идеи принимая на себя тяжкий груз подвижничества и просвещения народа; третьи — для удовольствия, или по привычке, или же просто потому, что ничего другого не умеют (к последним принадлежит и автор этих строк).
Наиболее продвинутые делают ставку на литературные и иные премии и гранты. Премии эти бывают разные — и громкие, общеизвестные, и местные областные и краевые, и ведомственные, причём как гражданские, так и военные, и учреждённые всякими общественными и благотворительными организациями. Главное, чтобы к премии прилагался соответствующий чек, и чем сумма на нём больше, тем премия, ясное дело, престижнее и желаннее. Но чтобы получить премию, особенно денежную, надо приложить немало стараний. Зачастую написание книги — ничто в сравнении с теми усилиями, которые тратятся на это.
Впрочем, не мне рассуждать на столь деликатную тему. Получать-то премии мне удавалось, но, во-первых лишь те, которые ограниваются вручением почётной грамоты, а во-вторых, не благодаря моим собственным заслугам, а всякий раз по инициативе посторонних лиц.
Так, в своё время я оказался включён в некий «короткий список» премии Александра Невского. Премия была довольно престижная и денежная (даже тем, кто, как я, остался только в этом самом «коротком списке», кое-что перепало). Вероятно, кому-то из организаторов понравилась моя книга об Александре Невском, вышедшая в 2002 году в издательстве «Русский мир». Однако собственно премии книга так и не снискала. Несмотря даже на то, что именно её вручали победителям вместе с остальными призами. Другие же мои книги, выходившие в серии «ЖЗЛ», хотя и были биографическими и посвящены разным русским князьям, прямым предкам или близким родичам заглавного князя, ни разу премией этой отмечены не были.
Очень радел за меня Юрий Михайлович Лощиц. Именно его стараниями удостоился я премии «Имперская культура» — и опять за «Александра Невского», только изданного уже в «ЖЗЛ». Но я даже на вручение награды не явился — и, наверное, опять обидел каких-то очень хороших, достойных людей. И Юрий же Михайлович несколько лет — и опять же без каких-либо моих к тому побуждений — лоббировал моё награждение Патриаршей премией. И добился-таки того, что моё имя было включено во всё тот же «короткий список». Премию я, конечно, не получил (как справедливо заметила одна знакомая дама, там и подостойнее люди нашлись), но грамота лауреата у меня имеется. И всё, повторяю, благодаря доброму отношению и настойчивости Юрия Михайловича и даже при некотором, хотя и вялом, сопротивлении с моей стороны.
Вот так и получается. Сидишь себе безвылазно в своём углу и надеешься, что кто-то за тебя похлопочет. А ты ещё и покочевряжешься при этом.
***
Редактор по своей сути — это человек, воспринимающий чужой текст как свой собственный и зачастую переживающий за него больше, чем автор. Таким был Андрей Витальевич Петров. И в то время, когда работал в «Молодой гвардии» простым редактором, и позднее, когда стал главным редактором и директором издательства. Здесь он оказался на своём месте. Ибо был у Андрея особый талант: общения с авторами. Как он находил с ними общий язык, как умел разговорить их, убедить взяться за ту или иную книгу, как улаживал разные конфликтные ситуации!
Мы были в приятельских отношениях ещё с института. Андрей учился курсом старше, но мы часто общались — и просто так, и на разных конкурсах песен (где я, конечно, не пел, но присутствовал), и на футболе. («Против Алексея играть было нелегко», — с улыбкой вспоминал Андрей. И это была чистая правда. Как шутил Паша Васильев, впоследствии спортивный журналист и автор жэзээловской книги о футболистах, промахнуться по мячу я мог, но по ногам противника — никогда.)
Тяжёлая болезнь и безвременная кончина Андрея Витальевича стали страшным потрясением для всего издательства и для великого множества людей, так или иначе связанных с «Молодой гвардией». И для меня, конечно, тоже. Виню себя: в последние годы я как-то отдалился от Андрея — во всяком случае, в том, что касалось работы, держал себя несколько высокомерно: дескать, ты начальник, ты обо всём и думай, а мне ни до чего дела нет.. А вот не стало его, и мне даже поговорить в издательстве не с кем — ни посоветоваться насчёт какой-нибудь книги или рукописи, ни поделиться пришедшей в голову мыслишкой. Зияющая пропасть.
Не могу отделаться от горькой и, может быть, несправедливой мысли, что обострение его болезни, по крайней мере отчасти, было спровоцировано тем, как обошлись с ним в последние месяцы его работы. Много лет совмещая две руководящие должности, Андрей всегда говорил, что директорство для него обуза, что он хотел бы остаться только главным редактором. Так в конце концов и сделали на самом верху. Но сделали слишком грубо. В самый день рождения Андрея, чуть ли не сразу после поздравлений, ему предложили... немедленно освободить кабинет и переселиться на другой этаж вместе со всеми его вещами, книгами, картинами, которые он столько лет любовно собирал. Даже грузчиков выделили.
На Андрея, да и на многих это произвело тогда очень тягостное впечатление...
***
На людях, влюблённых в книгу, держится любое издательство. За время работы мне довелось столкнуться со множеством таких людей. Если говорить о «Молодой гвардии», то это не только Андрей Витальевич. В первую очередь, наверное, надо назвать генерального директора издательства Валентина Фёдоровича Юркина, настоящего фаната книги, за счёт энтузиазма которого издательство во многом и остаётся до сих пор на плаву. Подлинными подвижниками книги были и те мои коллеги, о которых я писал выше. А как не упомянуть главного художника издательства Константина Георгиевича Фадина?! Или Ольгу Ивановну Ярикову, с которой я несколько лет просидел в одном кабинете?! Как она чувствовала книгу, как могла найти и вдохновить перспективного автора! И скольких авторов нашла! Или не так давно ушедшая из жизни Любовь Спиридоновна Калюжная?! Или Людмила Александровна Барыкина, с которой я тоже несколько лет делил кабинет?!
Да и люди из других издательств, с которыми меня сводила судьба! Тот же Сергей Дмитриев, уже четверть века стоящий у руля издательства «Вече». Или мой друг Иван Тихонюк, который ценой невероятного напряжения сил старается достойно и качественно издавать серьёзные исторические книги. Или покойный Михаил Дмитриевич Филин, с которым я познакомился тогда, когда он был главным редактором издательства «Русский мир». Да и много кто ещё! «...Мы рождены великой цели для...» — это как раз о них, беззаветных тружениках издательского цеха.
Но я, увы, к числу этих подвижников не принадлежу. Больше того, представляю полную им противоположность. Во всяком случае, в том, что касается отношения к книге. И если бы мне предложили сегодня выбрать идеального главного редактора — не из настоящих представителей этого цеха (а скольких достойнейших главных редакторов я перевидал на своём веку!), а из числа, скажем, литературных персонажей, то я бы, боюсь, назвал... полковника Скалозуба из бессмертной комедии А. С. Грибоедова. Это, конечно, звучит грубо и довольно обидно, но что поделать? Уж больно много книг у нас развелось. Куда больше, чем надо!
Вспоминается юмористический рассказ, прочитанный мною когда-то. Некий писатель, классик, сдал в издательство рукопись своего нового романа. Но по ошибке вложил титульный лист в папку с чистыми листами. Редактор не глядя подписал рукопись в набор — и сразу в печать. Наборщикам и верстальщикам проще — делать ничего не нужно. В итоге книга так и вышла с чистыми листами; автор, получив экземпляр, довольный, поставил его на полку. Ну а критик, хороший знакомый автора, написал хвалебную рецензию, отметив в ней дальнейшее развитие авторского таланта.
Анекдот хорош, хотя бумаги, что пошла на тираж, жалко. Но ведь вполне может быть, что это произведение оказалось у автора лучшим!
У писателя Вл. Орлова в романе «Альтист Данилов» есть среди персонажей музыкант, коллега главного героя по оркестру, который давно уже пришёл к выводу, что лучшая музыка есть… тишина. Он лишь водил смычком поверх струн, не издавая ни звука, и называл это новое направление в музыке «тишизмом».
Нечто подобное применимо и к книгам. Лучшая из книг есть та, что не написана и не издана. Впрочем, это не ново. Давно уже сказано: «Мысль изреченная есть ложь...» Тем более мысль, изложенная на бумаге типографским способом.
Так стоит ли изрекать её или, тем более, облекать в словесные знаки? Конечно же, не стоит. Но каждому из нас, увы, очень хочется, и удержаться от того, чтобы увидеть свой текст напечатанным, мы, как правило, не можем. Вот и я раз за разом попадаю в эту очевидную западню.
***
Моей первой книгой, вышедшей в «Молодой гвардии» (и вообще первой публикацией), стал сборник «Златоструй», к составлению которого меня привлёк мой учитель Аполлон Григорьевич Кузьмин. Сборник этот вышел в 1990 году в серии «Дороги человеческой мысли» (серия просуществовала очень недолго и ограничилась всего двумя или тремя книгами), редактором был мой друг Сергей Перевезенцев. Для Кузьмина важно было впервые издать «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона в новом и, несомненно, лучшем переводе диакона Андрея Юрченко, с которым они познакомились на одной из конференций (удивительно, как атеист Кузьмин сошёлся с богословом диаконом), ну и, конечно, собственные переводы из «Повести временных лет». Остальные разделы Аполлон Григорьевич предоставил мне, предложив воспользоваться готовыми переводами из «Изборника» или «Памятников литературы Древней Руси».
Наверное, совет был хорош, но я полез в разные дремучие тексты и вообще проявил чрезмерную ретивость. Сборником этим многие пользуются и по сей день, хотя в качестве некоторых своих переводов я далеко не уверен, а за какие-то мне и вовсе может быть стыдно. Полез было я с редактурой перевода «Слова о законе и благодати» и к отцу Андрею, но получил от него хороший урок — и как редактор, и как историк, занимающийся Русским средневековьем: глубже надо вникать во всё, прежде чем давать советы и предлагать поправки.
…Это было время расцвета издательства. Огромный коллектив, множество редакций, громадные тиражи. (Наш «Златоструй» вышел, например, тиражом в 100 тысяч экземпляров, и это считалось ещё не так много.)
Творческая мысль тогда била ключом. Все предлагали что-то новое, интересное. Готовились разные новые проекты. Я, например, затеял было издание русских летописей в облегчённом виде с переводами на современный русский язык и комментариями — для массового читателя. Помню, как с большим удовольствием перепечатывал на машинке (компьютеров ещё не было, или, по крайней мере, не было у меня) полный текст Лаврентьевской летописи — а это, между прочим, одна из немногих, изданных в «Полном собрании русских летописей» без транслитерации, то есть без раскрытия титл, внесения в текст выносных букв и т. д. Перевод для «Молодой гвардии» готовил Кузьмин.
Но, увы... Из всех запланированных мною только эта книга и увидела свет. Да и то не вся, а лишь один перевод с комментариями. И не в «Молодой гвардии», и даже не в Москве, а в Арзамасе. Хотя название сохранилось «молодогвардейское» — «Се повести временных лет». Аполлон Григорьевич предлагал и мне войти в число авторов-составителей. Но я ни к переводу, ни к комментариям отношения не имел — и потому отказался. Сейчас эта книга переиздана в Москве под более точным названием: «Лаврентьевская летопись».
Были, конечно, и другие планы. Но все они в одночасье рухнули. Как рухнуло и само издательство. После недолгого расцвета в начале 1990-х случился полный коллапс. Большинство сотрудников разбежалось. Я тоже начал искать работу, связывая свою судьбу с другими издательствами. Среди них были и «Соратник», созданный Житнухиным и очень подержавший меня в трудные годы, и «Археографический центр» Сергея Кистерёва и Ивана Тихонюка, и «Отчий дом» Михаила Шкатова, и, позднее, «Вече» Сергея Дмитриева (куда я почти было перешёл), «Рубежи XXI» Владимира Кулакова, некоторые другие.
Казалось, что с «Молодой гвардией» покончено. Между тем в издательстве давно лежал макет моей готовой книжки для детей — «Сказания Русской летописи», прекрасно оформленной, с цветными иллюстрациями художника Александра Медовикова. Я собрался отнести книгу в другое издательство, пришёл за ней к тогдашнему директору Виктору Васильевичу Фёдорову. А тот попросил пару дней — поглядеть макет. И, поглядев, пообещал издать в самое короткое время. В 1995 году книга, наконец, вышла. Впоследствии «Сказания...» переиздавались несколько раз — в разных издательствах и в разном объёме, но это первое издание мне особенно дорого.
Вышло оно в серии «Русская гимназия», название которой предложил Андрей Петров, незадолго до того как раз и ставший главным редактором «Молодой гвардии».
Это было время возрождения издательства. И начало возрождения обновлённой серии «ЖЗЛ». Обновлённой и по именам, и по жанрам. Собственно ядро издательства составляли в то время всего четыре человека: Андрей Петров, Ольга Ярикова, Андрей Никитин (он занимался компьютерным набором и сканированием текстов) и я. И вот в 1997 году среди первых книг обновлённой серии вышел и «Владимир Святой».
Для меня эта книга важна, прежде всего, в двух отношениях. Во-первых, с неё начался цикл моих книг о правителях древней Руси, покрывший в итоге три с половиной столетия русской истории — со времён княгини Ольги до эпохи Александра Невского. А во-вторых, книга представляла по существу новый жанр жэзээловского издания, включая в себя чисто научный, исследовательский материал (в том числе вынесенный в примечания к тексту). Мне это было сделать тем проще, что я одновременно был и редактором книги и мог позволить себе то, что, скорее всего, не позволил бы обычный редактор. Помню, как Анатолий Петрович Левандовский, один из самых заслуженных и уважаемых авторов серии, говорил мне с оттенком грусти, что и он тоже мечтал когда-то издать в «ЖЗЛ» книгу, написанную примерно в таком же ключе, — с примечаниями, научным аппаратом, углублением в какие-нибудь научные проблемы… Но в его время это, увы, было невозможно. А теперь — пожалуйста!
И так вот пошло и поехало, книга за книгой, биография за биографией. Всего десять биографий в «ЖЗЛ», и это не считая книг в других жанрах, выходивших и в «Молодой гвардии», и в других издательствах. Боюсь, что это чересчур много. И, главное, — нужно ли? Последний вопрос всё больше и больше угнетает меня…
Как-то в связи с каким-то юбилеем издательства меня попросили написать об этапах нашего с «Молодой гвардией» сотрудничества. И я подумал, что лучше всего они могут быть отражены в стихотворных надписях-посвящениях на книгах, которые я дарил своим друзьям-товарищам. По большей части эти надписи, конечно же, шутливые, но, во-первых, лишь по большей части, а во-вторых, в каждой шутке, как известно, — лишь доля шутки.
Вот некоторые из них:
На книгу «Златоструй»
(серия «Дороги человеческой мысли», 1990 год)
С. В. Перевезенцеву
Мой друг, о чём-нибудь тоскуя,
Листай страницы «Златоструя».
Хотя — и это знаю я —
В них злата нету…
ни в какую.
***
С. А. Елисееву
Вѣмъ, брате,
яко грубъ и неразумиченъ есмь.
Но да не зазри грубости моеа,
Да и азъ твоеа,
егда прилучится,
не зазрю.
На книгу «Сказания Русской Летописи»
(серия «Русская гимназия», 1995 год)
А. В. Петрову
Нет, конечно, я не Нестор.
Я не Никон, не Сильвестр,
Не блаженный Августин,
Не смиренный Евфросин.
Знаю: только лишь монахам
С Божьим трепетом и страхом
Подобает без причуд
Исполнять подобный труд.
Длиннорясы, скорбнолицы,
Таковы вы, летописцы.
Я же рясы не ношу.
Да нужда велит: пишу.
На книгу «Владимир Святой»
(серия «ЖЗЛ», 1997 год)
И. А. Тихонюку
Прими, мой добрый Тихонюк,
Сей плод мучительных потуг.
Не мне судить, каков итог.
Но я, брат, тужился, как мог.
***
А. В. Лубкову
Вдыхай на здоровье, товарищ Лубков,
Сей приторный запах минувших веков.
Но помни, что всё, что мы держим в руках,
У нас же в руках обращается в прах.
На книгу «Русь Московская»
(серия «Русская гимназия», 1998 год)
А. И. Плигузову
Довольно слёз. С избытком крови.
Отчасти Бог. А что же кроме?
Всё остальное — лишь слова
В твоей истории, Москва.
***
И. В. Черникову
...Вот таковская
Русь Московская:
То святая, а то бесовская,
Дураковская, простаковская,
За целковый на всё готовская.
Мёдом мазана, молью трачена,
Поистаскана, поистрачена,
Не облизана, так обглодана —
То ли пропита, то ли продана.
***
С. В. Перевезенцеву
Послать бы мне куда подальше
Все эти книжки. В них, увы,
Избыток ханжества и фальши,
А не история Москвы.
На книгу «Ярослав Мудрый»
(серия «ЖЗЛ», 2001 год)
С. В. Перевезенцеву
Отчасти думая о славе,
Но больше всё же о деньгах,
Я сел писать о Ярославе.
И… оказался в дураках.
Что слава? Греет — но не слишком.
Что деньги? Миг — и нету их.
Да и не мне с моим умишком
Писать о Мудрых и Святых.
***
Л. А.
Все расстояния поправ,
Пусть с опозданьем и нескоро,
Но всё ж приплыл князь Ярослав
К Людмиле, деве из Мисхора.
На книгу «Юрий Долгорукий»
(серия «ЖЗЛ», 2006 год)
И. А. Тихонюку
В писаньи книг, как и в науке,
Мы все, увы, короткоруки,
И потому нам недосуг
Писать о тех, кто долгорук.
Но мне досуг не нужен даром.
И вот пишу себе, пока
Нас привечает гонораром
Князь Юрий Долгая Рука.
На книгу «Несостоявшийся визит»
(2006 год)
***
Прими, любезная ***,
Сей скромный дар.
Я и не смею
Помыслить, будто пролистнёшь ты
Мной поднесённые листы.
(О, как обманчивы мы, люди!
Жизнь — маскарад. И перед нею
Мы все — герои иль злодеи.
А как попристальнее взглянешь:
Так что ж? Пигмеи иль шуты.)
…Увы, я уже давно не сочиняю стихотворные надписи на книжках, которые (всё реже) дарю знакомым. Оно и понятно: иссяк, истощился, сдулся, сник. И всё же приведу ещё несколько строчек — уже не в качестве эпиграфа к какой-то одной, отдельно взятой книге, а скорее, как некий эпилог ко всему написанному:
***
Истина, увы, неуловима:
Всякий раз проскальзывает мимо.
Только-только, в первом приближеньи,
Ты её почувствуешь дыханье,
Как одно неверное движенье
Рушит всю картину мирозданья.
Истина выкидывает штуки:
Хоть ты бейся — не даётся в руки.
Но при этом без неё ни шагу
Не ступить, не вымолвить и слова.
И чернишь в отчаяньи бумагу,
А потом зачёркиваешь снова.
Неуёмна и неутолима,
Истина, увы, неумолима.
