Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Продолжаем вчитываться в письма "понаехавшего" в столицу в 1829-м году двадцатилетнего Николая Гоголя-Яновского. Незнакомых с этой стороною его творчества упреждаю заранее: что за удивительная экстраваганца - эти гоголевские эпистолы! Это как будто дотошные исследователи откопали бы вдруг... ну, скажем, неизвестную доселе вторую часть "Петербургских повестей". Читаешь его строки маминьке - а перед глазами уж целый мир, словно сам фланируешь по Невскому проспекту, да барышнями проходящими украдкою интересуешься!.. Впрочем, меньше прелюдий, мне ли состязаться в сочности слога и наблюдательности с Гоголем?
"...Петербург вовсе не похож на прочие столицы европейские или на Москву. Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на нее печать национальности, на Петербурге же нет никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцев, а русские в свою очередь объиностранились и сделались ни тем ни другим. Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, всё служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, всё подавлено, всё погрязло в бездельных, ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их. Забавна очень встреча с ними на проспектах, тротуарах; они до того бывают заняты мыслями, что поровнявшись с кем-нибудь из них слышишь, как он бранится и разговаривает сам с собою, иной приправляет телодвижениями и размашками рук..."
Неожиданно!.. Похоже, едва не все столичные обитатели - разве, через одного! - сумасшедшие! И то сказать - чем ещё заниматься обитателям Петербурга, как не деланием карьеры, подсиживаньем, размышлениями о том, как бы это всё половчее спроворить, чтобы и денег стало поболе, а расходов - наоборот?.. Ох, давит, давит гранитная столица на человека, трансформирует его по-своему: и простором своим, и величием дворцов и набережных, и дороговизною. А вот давайте для сравнения почитаем мемуары старого москвича - князя Кропоткина. Никакой чопорности, всё открыто и как-то... душевно!
"Жизнь текла тихо и спокойно, по крайней мере, на посторонний взгляд, в этом Сент-Жерменском предместье Москвы. Утром никого нельзя было встретить на улицах. В полдень появлялись дети, отправлявшиеся под надзором гувернеров-французов или нянек-немок на прогулку по занесенным снегом бульварам. Попозже можно было встретить барынь в парных санях с лакеем на запятках, а то и в старомодных, громадных и просторных, на высоких висячих рессорах, каретах, запряженных четверкой, с форейтором впереди и двумя лакеями на запятках. Вечером большинство домов было ярко освещено, а так как ставни не запирались, то прохожие могли любоваться играющими в карты или танцующими. В те дни "идеи" еще не были в ходу: еще не пришла та пора, когда в каждом из этих домов началась борьба между "отцами и детьми", борьба, которая заканчивалась или семейной драмой, или ночным посещением жандармов. Пятьдесят лет назад никто не думал ни о чем подобном".
Хотя, конечно, и Москве не удалось избежать определённой "имперскости", но здесь такое не очень-то было в ходу:
"... Во двор вели широкие ворота, и на медной доске над калиткой значилось обыкновенно: "Дом поручика или штаб-ротмистра и кавалера такого-то". Редко можно было встретить "генерал-майора" или соответствующий гражданский чин. Но если на этих улицах стоял более нарядный дом, обнесенный золоченой решеткой с железными воротами, то на доске, наверное, уже значился "коммерции советник" или "почетный гражданин" такой-то. То был народ непрошеный, втершийся в квартал, и потому не признаваемый соседями"
Однако, давайте вернёмся в Петербург и продолжим изучать его глазами провинциала Гоголя.
"... Петербург город довольно велик; если вы захотите пройтиться по улицам его, площадям и островам в разных направлениях, то вы наверно пройдете более 100 верст и, несмотря на такую его обширность, вы можете иметь под рукою всё нужное, не засылая далеко, даже в том самом доме. Дома здесь большие, особливо в главных частях города, но не высоки, большею частию в три и четыре этажа, редко очень бывают в пять, в шесть только четыре или пять по всей столице, во многих домах находится очень много вывесок. Дом, в котором обретаюсь я, содержит в себе 2-х портных, одну маршанд де мод, сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, дегатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку, и наконец привилегированную повивальную бабку. Натурально что этот дом должен быть весь облеплен золотыми вывесками. Я живу на четвертом этаже, но чувствую, что и здесь мне не очень выгодно. Когда еще стоял я вместе с Данилевским, тогда ничего, а теперь очень ощутительно для кармана: что тогда платили пополам, за то самое я плачу теперь один. Но впрочем мои работы повернулись и я, наблюдая внимательно за ними, надеюсь в недолгом времени добыть же что-нибудь; если получу верный и несомненный успех, напишу к вам об этом подробнее..."
Не правда ли - чертовски напоминает современные "человейники", где в одном доме величиною, кажется, с Череповец на первых этажах одновременно располагаются и лавки со свежею выпечкой, и парикмахерские, и спа-салоны, и ветеринарные клиники, и алкомаркеты, и даже курсы английского языка?.. То есть, теоретически, из квартиры можно выходить совершенно налегке - с тем только, чтобы за несколько часов обойти всё описанное, да и, вернувшись домой, только выдохнуть устало: дескать, уфф, ну, кажется, все дела переделал... Денег бы только на все эти прелести хватило! И опять-таки не удержусь от небольшой шпильки в адрес Николая Васильевича: что ж вы всё в таких местах квартируете-то - несообразно доходам, которых покамест вовсе не имеете? Это всё равно, что, к примеру, юный абитуриент из Сызрани вместо того, чтобы поселиться где подешевле, скажем, в Буграх или Сосновой Поляне какой-нибудь, возьмёт этак, да и снимет квартиру прямо на Мойке! Красиво, кто ж спорит?.. Однако, думается, родителей уже через пару месяцев начнёт мучить один-единственный вопрос: а не загостилось ли чадо в этом крайне дорогом городе?
"...В Петербурге много гуляний. Зимою прохаживаются все праздношатающиеся от двенадцати до двух часов (в это время служащие заняты) по Невскому проспекту. Весною же, если только это время можно назвать весною, потому что деревья до сих пор еще не оделись зеленью, гуляют в Екатерингофе, Летнем саду и Адмиралтейском бульваре. Все эти однако ж гулянья несносны, особливо екатерингофское первое мая, всё удовольствие состоит в том, что прогуливающиеся садятся в кареты, которых ряд тянется более нежели на 10 верст и притом так тесно, что лошадиные морды задней кареты дружески целуются с богато убранными длинными гайдуками. Эти кареты беспрестанно строятся полицейскими чиновниками и иногда приостанавливаются по целым часам для соблюдения порядка, и всё это для того, чтобы объехать кругом Екатерингоф и возвратиться чинным порядком назад, не вставая из карет. И я было-направил смиренные стопы свои, но обхваченный облаком пыли и едва дыша от тесноты возвратился вспять. В это время Петербург начинает пустеть, все разъезжаются по дачам и деревням на весну и лето. Ночи теперь не продолжаются более часу, летом их и совсем не будет, только промежуток между захождением и восхождением солнца бывает занят столкнувшимися двумя зарями, вечернею и утреннею, и не похож ни на вечер ни на утро..."
А вот, оказывается, современные "пробки" были и в первой половине XIX века, правда, немного юмористического - на наш взгляд - толка, да и прообраз ДПС существовал уже тогда! И уж конечно, Гоголь не был бы Гоголем, кабы не поворчал бы по поводу "облаков пыли" и "тесноты", что, впрочем, вполне извинительно, принимая во внимание его слабую грудь и вообще - вовсе не отменное, несмотря на молодость, здоровье.
А у нас тем временем уж и май заканчивается, а что же наш "делатель карьеры"? А вот что:
"...Мне предлагают место с 1000 рублей жалованья в год. Но за цену ли, едва могущую выкупить годовой наем квартиры и стола, мне должно продать свое здоровье и драгоценное время? и на совершенные пустяки, на что это похоже? в день иметь свободного времени не более, как два часа, а прочее время не отходить от стола и переписывать старые бредни и глупости господ столоначальников и проч., в которых мне столько пользы, сколько Елисею Васильевичу Надержинскому в сухом дереве, на котором нет ни хорошего листу, ни рясных ветвей. Итак я стою в раздумьи на жизненном пути, ожидая решения еще некоторым моим ожиданиям. Может быть, на днях откроется место немного выгоднее и благороднее, но признаюсь, ежели и там мне нужно будет употребить столько времени на глупые занятия, то я – слуга покорный.
Наконец я принужден снова просить у вас, добрая, великодушная моя маминька, вспомоществования. Чувствую, что в это время это будет почти невозможно вам, но всеми силами постараюсь не докучать вам более, дайте только мне еще несколько времени укорениться здесь, тогда надеюсь как-нибудь зажить своим состоянием. Денег мне необходимо нужно теперь триста рублей..."
1000 рублей в год - это 83 в месяц. При уже известной нам дороговизне жизни в столице - сумма мизерная, прожить на это молодому человеку с амбициями и планами на жизнь немыслимо, даже если квартировать на Охту переехать. Разумеется, жило так великое множество описывавшихся Гоголем же чиновников, и на меньшее жили... Но едва ли - в случае его согласия - отечественная литература обогатилась бы "Мертвыми душами", "Иваном Купалой" и "Женитьбою"... (Хотя - спешить с выводами не станем!) Многих несчастных, жалких этот город изжевал, да и выплюнул безо всякой жалости, так что решительность Гоголя мы одобряем вполне. А вот про триста рублей... Ой, едва ли Мария Ивановна спокойно отреагировала на последнюю часть письма. Служить за тысячу мы, стало быть, не хотим, а вот целых триста рублей ему, видите ли, "необходимо нужно"!.. А?!
Здесь, правда, необходимо пояснение: для чего, мол, барину нужна такая вакса?.. на что Гоголю сверх обычных и регулярно высылаемых ему маминькою сумм аккордно понадобилась ещё и такая? А на печатанье первого литературного труда - поэмы "Ганц Кюхельгартен"!
Светает. Вот проглянула деревня,
Дома, сады. Всё видно, всё светло.
Вся в золоте сияет колокольня
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось всё
Вниз головой, в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж.
Всё движется в серебряной воде:
Синеет свод, и волны облак ходят,
И лес живой вот только не шумит...
Язвительная рецензия Николая Полевого в знаменитом тогда "Московском телеграфе" была наградою автору.
“Издатель сей книжки говорит, что сочинение г-на Алова не было предназначаемо для печати, но что важные для одного автора причины побудили его переменить свое намерение. Мы думаем, что еще важнейшие причины имел он не издавать своей идиллии... Заплатою таких стихов должно бы быть сбережение оных под спудом”.
Не стала отмалчиваться и "Северная пчела":
“В сочинителе заметно воображение и способность писать (со временем) хорошие стихи, ибо издатели говорят, что “это произведение его восемнадцатилетней юности”; но скажем откровенно: сии господа издатели напрасно “гордятся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданием юного таланта”. В “Гансе Кюхельгартене” столь много несообразностей, картины часто так чудовищны, и авторская смелость в поэтических украшениях, в слоге и даже в стихосложении так безотчетлива, что свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом. Не лучше ли б было дождаться от сочинителя чего-нибудь более зрелого, обдуманного и обработанного”
Да, грустно... Надо признаться, первая инвестиция почтенной маминьки в литературный дар сына оказалась напрасной и неоправданно непомерной. Но - ежели задуматься - как ещё пройти молодому человеку весь путь возмужания и процесс "дубления кожи", как не через ошибки? Немного о бытующей в среде литературоведов с подачи Анненкова легенде - о том, как, дескать, Гоголь заходил было со своим творением к Пушкину, да тот - к счастью первого - после бурной проведённой за картами ночи изволил ещё почивать. "К счастью" - потому что едва ли после первого знакомства с автором "Ганца Кюхельгартена" (состоись оно на самом деле), Пушкин изъявил бы охоту протежировать Гоголю в дальнейшем. Так всё же - было или не было? Мог ли "хитрый малоросс" и в самом деле набраться наглости, да и заявиться на квартиру безусловного авторитета в мире тогдашней поэзии? Я бы, вероятнее всего, ответил бы "нет", но припомнил историю, связанную с другим провинциалом, десятилетием позже точно так же "понаехавшим" в Петербург с пятьюстами рублями в кармане и с тетрадочкою собственных стихов - весьма скверных и подражательских. Тот молодой человек зашёл за благословением к... Василию Андреевичу Жуковскому. История с "тетрадочкой", впрочем, повторилась по уже известному сценарию: изданный за собственный счёт сборник "Мечты и звуки" не продавался вовсе и был удостоен суровейшей критики самого Белинского. Звали того, второго - Николай Некрасов. Так что... а почему бы и нет? Ну - приходил, ну - не приняли... А, кабы приняли, вполне возможен был бы на второй раз подобный диалог.
Пушкин. - И что у вас нынче, сударь? Трагедия?
Гоголь. - Нет, Александр Сергеевич... Я теперь прозою всё больше...
Пушкин. - Прозою? Хм... Так ведь, сударь, чтобы прозою писать, пожалуй, талант никак не меньший надобен. Разве нет?
Гоголь. - Я, Александр Сергеевич, вполне понимаю, что вы имеете в виду, но, кажется, на этот раз...
Ну, и так далее - почти в духе Даниила Хармса. Наверняка, конечно, настойчивый Гоголь добился бы того, чтобы Пушкин всё же ознакомился с "Диканьками" - не сразу, так после выхода в печать, но в этом случае отношения их (да и со всем столичным литературным мирком) сложились бы иначе...
В следующей части (похоже, как понимаю, ещё не финальной) статьи мы непременно продолжим знакомство и с Петербургом, увиденным Гоголем в 1829-30-м годах, и с его обитателями.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ