— Митисай идет! Митисай идет!
Мы бежим стремглав к нам во двор и запираем калитку на щеколду и еще на деревянный засов.
— И чего его бояться-то. Безвредный он, несчастный. Ему поесть надо. — Няня отстраняет нас, отпирает калитку и подает странному, лохматому молодому человеку картофелину и соль в кулечке.
Но как же его не бояться: иногда он бежит за нами, размахивая длинными руками, его заносит куда-то вбок, безумные глаза ничего не видят, и мы успеваем скрыться.
С началом войны появились нищие, и Митисай — один из них. Он не похож ни на кого: лицо узкое, белое, реденькая бородка, под стареньким пиджачком нет рубашки, но есть галстук. «Видать, не из простых», — говорит няня. Выбрав минутку, спрашиваю о нем и у мамы.
— Он не Митисай, он Митя Исаев. Слышала, учителем был. А вот что произошло, куда делись родители, — не знаю. И где живет — тоже никто не знает. Откуда приходит? Куда уходит?.. Одним словом, несчастный! — И это все, что сказала мама.
Митисай еще приходил какое-то время, пока ему подавали — кто картофелину, яичко, лук, а кто кусочек хлеба. Но потом начался голод, подавать стало нечего. И он исчез. Навсегда. И остался только в нашей памяти. Бедный Митя Исаев...
Совсем другой была нищенка Марёшка, крупная, наглая, рябая баба. Ее моя няня не любила, и на то были свои причины.
Марёшка приходила обычно летом, по-хозяйски устраивалась на нашем парадном крыльце в тенечке под бузиной, расправляла свои широкие юбки-фартуки, раскладывала чем-то наполненные сумки и елейным голосом начинала рассказывать, как она меня маленькую купала и кормила манной кашей с ложечки. Выходила няня, присаживалась, деликатно кхекала, чем давала мне понять, что, мол, не больно верь, потом расскажу, как было дело. И когда Марёшка наконец уходила, изрядно помучив нас своими тягучими речами, начинала рассказывать сама.
— Ну, ты заразный барак знаешь — через два огорода от нас. Вот там мы с твоей матерью лежали в сыпном тифу. А ты же совсем махонькая — двух годочков не было. Вера в школе. Отцу, ясно дело, работать надо. Он и главный врач, и операции кажный день. Уж не знай, зачем он Марёшку-то из санитарок выбрал, лучше-то не нашел! Ну, да она липучка липучкой, прилипнет — не отдерешь. Нанял он ее за тобой ухаживать, варить, кормить, спать укладывать. И что?! Тонечка-соседка видала, врать не станет, как она тебя кормила. Для тебя специально жаровенку купили на две котлетки. Вот она одну-то тебе даст, ты потом за второй ручку тянешь. А она, — тут няня от возмущения опять начинала кхекать, — жаровенку за свой широкий зад спрячет и говорит: «Нету больше, все!» Вот как она тебя кормила! И что в ванночке купала — врет! Вот уж этого отец ей не доверял. Сам купал. Это я точно знаю!
После Марёшкиного прихода няня долго не могла успокоиться. Да я еще приставала с расспросами. Выяснилось, что в больничные санитарки Марёшка не вернулась. («Лень-матушка, там ведь работать нужно».) А с началом войны пошла по селам, по деревням попрошайничать. «И не стыдно! — корила ее за глаза няня.— Здоровущая баба, шла бы лучше в колхоз».
Я не слышала, чтобы няня говорила все это при самой Марёшке. Марёшка была баба грубая, громогласная, а няня скандалов не любила. Зато я любила свою верную няню, и ее отношение к Марёшке полностью передалось мне.
В один из приходов Марёшка это заметила:
— Ишь, глаза-то выставила! Не нравлюсь я тебе, — сказала она, усмехаясь. И опять запела, как кормила меня, да поила... — Чай, я у вас и не прошу ничего, издаля видать, сами-то хуже мово живете.
Тут няня не выдержала, ушла в дом, будто дело какое неотложное у нее появилось.
— А хожу я к вам, — продолжала Марёшка, — потому, что здесь моя посуда хранится.
— Нету нас никакой чужой посуды! — взъерепенилась я.
— А вот и есть. А ты просто не знаешь, не сказывали тебе.
Марёшка допила из кружки воду, собрала свои котомки, поохала, побормотала и ушла вдоль по улице туда, где, наверно, живут побогаче нашего.
Ну, конечно, я сразу побежала к няне:
— Разве у нас есть ее посуда?!
Няня помолчала, кхекнула разик и подтвердила:
— Есть.
— Где?
— Мать в чулан велела поставить. Там и стоит.
Я помчалась в чулан. Он у нас между коридором-верандой и холодной комнатой (печка-голландка в ней еще до войны сломалась, починить не успели). Наверху на полке в свете маленького оконца я разглядела стопку глубоких тарелок, стопку мелких тарелок, потом еще стаканы, рюмки и розетки, которые под варенье подают, когда оно есть, конечно.
И снова к няне:
— Почему?
— Да не её это посуда — Зойкина. Зойка — сестра ей. У них в селе пожар был, ну, вскорости, как война началась. Сгорел дом. Зойка-то с ребятами теперь в чужих людях живет, дояркой работает. Марёшка... эта по миру ходит, а посуду куды? Вот и принесла на сохранение. Да пущай стоит, пить-есть не просит. То ко бы не разбить — греха не оберешься! Ты больше в чулан не ходи!
...Когда окончилась война, Марёшка всех удивила, нет, просто поразила: она, нищенка, купила Зойке дом в селе! Сообщив это онемевшей няне, Марёшка весело и торжествующе посмотрела на неё, на меня и приказала:
— Тащи, Дуняша, посуду, нонче заберу ее от вас!
Больше мы её не видали. Люди говорили, что продолжала ходить по селам, обменивать барахло на еду, еду на барахло, умела разжалобить доверчивых и добрых, обмануть простаков, а то и своровать, что плохо лежит. А доживала, наверно, в Зойкином доме, среди своих родных, по гроб жизни ей обязанных.
Вот так Марёшка! Поди и разберись...
Воспоминания Лидии Витальевны Мишлановой опубликованы в книге "Детство. Военное, обыкновенное..." (Пермь,2010).
Вы можете почитать их на нашем канале:
Лидия Мишланова. Детство. Военное, обыкновенное...
Лидия Мишланова. Что такое цаги?
Лидия Мишланова. Утро вечера мудренее...
Пишите свои впечатления, воспоминания, отзывы!