Предыстория - в предыдущем посте. Напомню: здесь я привожу только текст интервью, без рассказа о концерте и своих восторженых слов на прощание. Надо же экономить место. Но фото наших израильских гостей с концерта в Магнитогорске 10 апреля 2014 года не могу не привести.
Как рассказывает шансонье Виктор Березинский, они с Игорем Губерманом отлично дополняют друг друга: есть публика, которой ближе один из них, есть – которой роднее другой. В Магнитке, конечно, шли на Губермана. Но спасибо Виктору за песни, за то, что благодаря его душевному выступлению у мэтра было время восстановить силы. Молодым и то непросто отработать сольный концерт в одиночку, что уж говорить о тех, кому (на тот момент) под 80.
Итак, интервью, часть первая.
«Мы – гастрольбайтеры»
– У Дины Рубиной есть рассказ «Я – офеня», где она сравнивает себя, путешествующего с концертами писателя, с офеней – коробейником, развозящим по деревням мелкий товар. Она вспоминает, что вы на это ответили: «А я вообще жулик». Если серьёзно – что значат для вас поездки с выступлениями?
– Я давно придумал формулировку для нас с Юликом Кимом: мы – гастрольбайтеры. Мы ездим и что-то там читаем, поём. Вот, собственно, и всё. Офеня разносит всякие товары, а мы ничего полезного не разносим, только рассказываем.
– А вы считаете, что просто рассказывать – это «ничего полезного»?
– Ну, немножко так, умеренно.
– Игорь Миронович, какой вопрос у вас самый нелюбимый, если не считать «почему вы материтесь»?
– Про «материтесь» мне просто смешно, а вопрос самый нелюбимый, наверное, – как у вас с ивритом? Потому что у меня очень плохо с ивритом, никак, вот я и не люблю этот вопрос. Его всегда задают и сегодня зададут наверняка.
«Язык – как океан»
– Когда русскоязычные литераторы уезжают в чуждую языковую среду, как они ни стараются придерживаться корней, у них появляются неправильности в словоупотреблении. Например, не видят разницы между «цветом воронова крыла» и «вороньего». Есть и совсем анекдотические ситуации. Вы с ними сталкиваетесь? И не чувствуете ли на себе влияния среды?
– Я с ними сталкивался, да. У нас безумное количество русскоязычных газет, как в Америке, и там часто очень смешные ляпы. Сейчас не вспомню, но они есть. Но это ведь не писатели, это журналисты. Боюсь, на родине у них были точно такие же ляпы, было плохо с языком. Не знаю хороших писателей, у кого бы в эмиграции язык ухудшился. Если человек уехал писателем и у него сформирован языковой запас, то с ним уже ничего произойти не может. Он остаётся носителем старого, живого и полнокровного русского языка, который сейчас в России очень сильно скукожился. Он стал убогий, он стал гораздо меньше по словарю, в нём появилось чудовищное количество иностранных слов, употребляемых ну совершенно не по делу – есть адекватные заменители на русском языке.
– Может быть, это процесс, который происходит с языком безостановочно? Если вспомнить, как Лев Толстой раздражался на слова «электричка» и «открытка», считая их уродливыми новообразованиями…
– Язык, как океан – сам себя очищает от мусора. Многочисленные сленги отмирают, а эти слова, которые раздражали Толстого, язык принял. А бывает, современные писатели употребляют модные слова, а они куда-то деваются.
– Что для вас сегодня языковой ориентир?
– Я привык к русскому языку Чехова и Лескова, даже к сегодняшнему языку замечательных писателей. Что я выучил, то и мой ориентир. Тезаурус. Всё своё ношу с собой.
– А что является для вас эталоном поэзии? И где грань между поэзией и графоманией?
– Это очень тонкая грань. Для меня поэты – это Блок, Пушкин. Люблю Заболоцкого. Он, по-моему, недооцененный великий русский поэт. Я очень многих поэтов люблю. Можно ли считать их моими ориентирами? Наверное, нет, потому что я пишу немножко другие стишки, короткие – четверостишия, здесь для меня ориентиры я даже не знаю кто… Вы знаете, был такой поэт в начале века двадцатого, Дон-Аминадо – это его псевдоним, настоящее имя Аминодав Шполянский, эмигрировал в 20-м году. Написал безумное количество прекрасных четверостиший. Был замечательный совершенно, гениальный поэт Николай Глазков. Вот на них, наверное, ориентируюсь. А так, в общем-то, на себя.
– «Ты сам свой высший суд»?
– Конечно. Лишь ты умеешь оценить свой труд.
– А возможно ли в принципе уверенно сказать о человеке, пишущем без откровенных ляпов, на более-менее нормальном уровне, что его творчество останется в истории?
– Сегодня безумное количество высокой техники слагания стихов, а поэзии там нету. Очень много пишущих, а что останется, решит только время. Знаете, когда хоронили Некрасова, то, по-моему, Достоевский произносил о нём речь на кладбище и сказал, что он как Пушкин. И несколько сот студентов закричали: «Выше! Выше!» Сегодня отчетливо видно, что это не так.
– Есть мнение, что в современной русскоязычной литературе превалирует художественная форма над содержанием, во главе угла – увлекательность сюжета, внешний блеск при отсутствии глубины. Согласны ли вы с этим?
– Ну, для одних важен сюжет и чтобы через страницу убивали и через страницу насиловали, а для других важна глубина содержания и они могут читать занудливую литературу. Например, Маканина читать тяжело, а писатель прекрасный. Я очень люблю ещё Пелевина, он писатель для многих сложный и неприемлемый. Что важнее, форма или содержание? Важны и форма, и содержание. И что должно быть главным, я не знаю.
Продолжение следует