На обратном пути Борис попросил Вена сделать большой крюк и высадить его у так называемых Волчьих ворот – место, с которого открывался вид на знаменитый Сингель. На все обеспокоенные вопросы Вена, он отвечал, что «хочет проветриться» и что потом без проблем доберется к себе «на Юг» (Юго-Западный район города). Наконец, тот уехал, предварительно засунув в карман куртки Бориса пачку денег – «на такси».
Борис и сам не мог сказать точно, почему именно сейчас – в этот прохладный майский предрассветный час - и именно сюда – на этот пригорок, с которого открывался вид на Сенгилеевское озеро, его так потянуло. Пошатываясь, поскальзываясь, и пару раз даже падая на колени в скользкой, уже начинающей покрываться утренней росой траве, он поднялся на самую вершину холма, с которого начинался долгий пологий спуск к озеру.
Вид отсюда действительно открывался великолепный. Рассвет только-только начинался, но светлая полоса постепенно расширялась за головой лежащего в траве Спанчева, а все пространство на запад, где как в огромной чаше покоилось озеро, еще клубилось темной, неясной мглой. Зато само озеро уже резко обозначилось отраженной стальной зеркальностью, как будто налитое сияющим расплавленным свинцом. Темная полоска леса и неровные края сопкообразных холмов, еще сливающихся с темной синевой неба, создавали замечательное естественное обрамление этому свинцовому сиянию. А обозначившаяся вдали удивительно ровная полоска еще более черных на фоне темного неба облаков добавляла к этой картине какой-то мистический оттенок, как будто некий колдун желает скрыть от человеческих глаз эту картину, но его чары выдает неестественная прямота вызванных его колдовством облаков.
И перед напряженно всматривающимся в эту даль взором Бориса пошли ряды видений, связанных с Сингелем, с их путешествиями на берег этого озера по многолетней заведенной Максом и Иванычем традиции.
«Приход что ли начался?..» - едва успел подумать Спанчев, как уже был погружен в созерцание этих «видений».
Вот из воды, шатаясь по сторонам, плача и кашляя одновременно, выходит еще девчонка Саша Сабадаш, которую он, тоже еще пацан-шестиклассник, едва не утопил в том же озере…. Ну-да, ее, еще только учащуюся плавать, для которой и вызвался быть «тренером», заманил на глубину… Та немного испуганно, по-собачьи гребя под себя ладошками, доверчиво поплыла за ним… Как, захлебываясь, она сначала беспомощно и намертво вцепилась в него, а потом, едва обретя ногами дно, оттолкнула, пыталась даже ударить, назвала «уродом»…
А вот они все вместе гоняют в футбол на берегу. В плавках и кроссовках…. На одних воротах Иваныч, на других – Макс. Орут истошно на играющих, а пропустив гол, трусят голыми пятками по прибрежной гальке. Потом проигравшую команду Макса, начиная с его самого, они с Иванычем, по очереди раскачивая, забрасывают в воду…
Или – вот! – кульминация…. Как пили отваренный в эмалированном ведре чай с собранными здесь же мятой и чобором, но не абы как – а зайдя в закатный час по горло в воду. Макс тогда сказал, что эту традицию впервые придумал его друг, тоже учитель, иммигрировавший в Америку. Да, так и стояли с кружками по горло в теплой уже начинающей дымиться воде и, прихлебывая небольшими глоточками душистое коричневое варево, каждый говорил о своей мечте…
Саша стояла справа от него, и у нее над чашкой завис оранжевый шар мутного солнца, уже заваливающегося в провал между сопками. И говорила, что мечтает о большой, настоящей, вечной любви…. А он булькал рядом и все пытался пустить волну, чтобы захлестнуть ей в чашку…
От этого видения Борис как-то болезненно сжался и перевернулся на другой бок. И тут же едва не вскрикнул, всем телом дернувшись вбок и назад. Так резко ударили в глаза какие-то красные пятна, буквально в полуметре от его головы. Борис даже затряс головой, пытаясь стряхнуть «наваждение» - откуда здесь пятна крови?.. Но постепенно глаза его сфокусировались настолько, что он, наконец, вместо почудившимся его «оприходованному» взору пятен крови, разглядел недалеко от себя несколько головок яркого кроваво-алого степного мака…. Чуть дальше у ног еще, потом еще…
Он еще какое-то время тряс головой, но так неожиданно проявившийся среди светлеющего рассвета мак, навел помимо воли его сознание на ряд других видений. Видений недавних похорон Гули…
Он еще при погрузке гроба в ритуальную машину потревожил наложенный на его правую ладонь уже начинающий, было, заживать шов. Это был шов от пореза во время борьбы с той же Сашкой Сабадаш, когда пытался отнять у нее разбитую бутылочку парфюма… Кровь сразу же полилась, как не в себе… Он уже залапал ею и ручку гроба и закапал пол машины, пока по совету Иваныча, тоже помогавшего нести гроб, зажал в ладони сорванный лист подорожника.
А сорвал его, когда, машина, забуксовав в луже, остановилась рядом со знакомой могилой… Максим Петрович, проводя их во время одного из походов мимо, рассказал, что тут похоронен какой-то самоубийца паренек. Что этот паренек был сатанистом и покончил с жизнью под водительством «сатанинских цифр» - 666 – шестого июля, шестого месяца в шесть часов вечера… Теперь его сорванная с креста выцветшая фотография, едва видная в зарослях травы, была вся забрызгана грязью и почему-то вкопана лицом вниз… Или это показалось?..
А он, выталкивая вместе со всеми машину, когда она, наконец, резко подалась вперед, не удержался на ногах и плюхнулся прямо на колени в эту взбитую колесами коричневую «муляку»… Иваныч помогал ему очиститься, но кровью уже были замазаны уже и штаны, и рукава куртки.
Потом в церкви… Или это было до того?.. Почти лысый священник с совершенно белой бородой неожиданно после панихиды взял и поцеловал Гулю прямо в лицо. Для этого он почти обнял гроб, стоящий на каком-то возвышении в небольшой кладбищенской церкви. А кадило при этом отдал ему, Борису… И он стоял, зажмурившись и скривившись, едва не падая в обморок, ибо сладковатый запах из кадила так жутко напоминал ему ненавистный Сабадашкин парфюм… И на цепочке кадила, точнее на каком-то шарике, нанизанном на нее, тоже осталось, он успел заметить, пятно его уже почерневшей крови…
Потом у могилы они с Митькиным и Иванычем держали полиэтиленовый кусок в виде полога, пытаясь укрыть Гулю от временами накрапывающего дождика…. Ариша, мать Гули. Все время оседающая назад и поддерживаемая сзади… О!.. Это страшное лицо с черными пятнами и черная дыра рта, непрестанно повторяющая:
- Мама, мне стыдно….
Кажется, это были последние слова Гули.
Иваныч, трясущийся от рыданий, сунувший ему свой кусок полиэтилена и отошедший «дорыдывать» неподалеку… Так тряс ограду соседней могилы, за которую схватился рукой, что, казалось, выдернет ее из глины… Таджик, открывающий и закрывающий рот, словно рыба, вытащенная из воды….
Наконец, сама Гуля…. Странно, лицо в целом сейчас не обозначалось. Обозначались только глаза…. Закрытые глаза, но при этом странно смотрящие сквозь белесую пленку век с дрожащими капельками воды. Куда они смотрят?.. На него!?.. Сквозь него!?.. «Ты – за мной, но не со мной…» Это что – показалось тогда, или она правда сказала?.. То есть не сказала, а подумала… Тьфу, как она могла подумать!?.. Чем – мозги же уже отхерачились?..
Он застонал, почти завыл, отгоняя мучительные видения. Но последнее из них все-таки на какую-то долю секунды все-таки промелькнуло где-то в глубине головы.
Уже после того, как могила Гули была засыпана трактором и заставлена венками, а они чистились от налипшей после дождя грязи, к могиле подошел некто, кого он едва узнал тогда. Он видел этого парня пару раз с Гулей в том же «Мажоре» и помнил, как его там кто-то называл «Бароном». Правда, сейчас он мало походил на того «Барона» - тот был вальяжно-самоуверенный, одетый с иголочки, с копной черных волос, а этот…. Этот больше походил на какой-то «офисный планктон» - затянутый в черненький костюмчик, маленький, щупленький, с аккуратной на пробор причесочкой. Только роскошный букет из белых лилий в обрамлении чего-то черного, который тот скромно положил ближе к кресту, пожалуй, чуть говорил о чем-то «незатухающе-романтическом…»
Борис, наконец, очнулся от всех своих «видений».
Рассвет уже, наконец, полностью победил предрассветные сумерки и вступил в свои права. За головой Бориса только-только вышло из-за горизонта солнце и растворило в прохладном утреннем воздухе какую-то невидимую глазом, но несомненно ощущаемую «золотистость». Невидимые в этой «золотистости» первые жаворонки еще не начали разливать свои трели, а только, что называется, «подавали голоса», как бы опробуя их одиночными «сверчковыми» выкриками. То тут, то там в траве стали настраивать свои мелкодробные «трещотки» и кузнечики. Один только Сингель еще оставался как бы на «той стороне» ночи. Вся ищущая укрытия от встающего солнца туманная чернота словно стекались со скатов сопок к его поверхности, которая из сверкающей налилась уже не раскаленной а «остывшей» свинцовостью – холодной и фиолетово-серой. Какая-то одинокая птица плавно поднималась все выше от поверхности Сингеля. Сначала она казалась небольшой белесой точкой на фоне окружающей ее свинцовой серости, но поднимаясь все выше, вдруг попала в полосу солнечного света и вспыхнула золотистым пламенем. Этот солнечный огонь четко обрисовал ее на фоне налившегося последней чернотой дальнего леса. И вот она уже еще выше, уже выше и поднявшейся на горизонте сопки, но упорно и неудержимо поднимается дальше - куда-то вверх…
И вдруг Борис ощутил что-то необычное… Он словно сам увидел окружающий его мир со стороны этой птицы, откуда-то сверху… А люди – весь человеческий мир – представился ему каким-то огромным и бессмысленно кишащим муравейником. И он – Спанчев Борис – одним из этих бессмысленно суетящимся муравьев… Все куда-то бегут, все куда-то стремятся, все что-то тащат или лепятся друг на друга или дерутся… и все с какими-то понтами, все стремятся доказать друг другу, что «я тоже крутой…», вся пыжатся выглядеть перед другими не самими собой, а тем, кем они так мечтают быть… Но мечты эти до рвоты и отвращения одинаковы – денег больше, больше и больше… И эта «рвотная одинаковость» и делает всех неразличимыми друг от друга муравьями, бессмысленно копошащимися на куче хлама своего муравейника…
И мгновенное острое ощущение – нет, он другой…. «Я не хочу быть еще одним муравьем… Я буду этой птицей… Я здесь был всего лишь посланцем…»
Борис резко приподнялся и сел, не заметив, что раздавил ногой одну из ярко-красных под осветившим солнцем чашечек поднявшегося там мака.
«Неужели посланец – это я!?.. «Один из вас» - это я!?.. Ахрекольно!.. Суперачно!.. Я – который так любил эту жизнь, баб, девочек и деньги…. И…. И Сашку… Я – этот, как его – Звайтекс…. Она – моя Зейбис?.. Нет, как – Эйбис, что ли?.. Полина… А Полина – кто это была?.. А - та проститутка…. Да, там, кстати, где это?.. Ну, в общем, в той жизни они были Звайтекс и Эйбис, а здесь стали Паша и Полина… А мы тут были Сабадашка и Борка, а там?... А там – скоро узнаем, как вернемся…. Супель!.. И вот – что?.. Главное-то что?.. Мы тоже поняли все…. Как там было – ебесоок?.. В рот…, короче…. То бишь, жить только для себя…. А мы нашли друг друга, чтобы и жить друг для друга…. Да, это она – с детства была она…. Моя Полина, моя Саша…. Она хотела мне отдаться, чтобы узнать меня…. И мы были бы уже навсегда вместе…. Но я не смог – у-у-у!..»
Последнее «у-у-у!..» было ревом оглашено наружу и оказалось настолько громким, что заглушило все звуки проснувшегося утра, заставив на время замолкнуть даже соседних кузнечиков. Борис еще какое-то время «укал», сидя в траве и болтая по сторонам головой и телом. Потом встал и, пошатываясь, стал спускаться к дороге, на которой уже время от времени стали появляться кажущимися сверху игрушечными машины.
Какое-то время он шел вдоль трассы по направлению к городу, пошатываясь и также время от времени болтая по сторонам верхней половиной тела. Иногда его телодвижения вызывали ожесточенное «бибиканье» сзади, так как он, не замечая этого, выходил на трассу. Порой кто-то из таких заблокированных им водителей, обгоняя его, матюкал или злорадно смеялся в открытое окно. Его, видимо, принимали за подгулявшего алкаша, неизвестно как забравшегося в такую даль.
Наконец, какая-то машина подобрала его. Борис покорно сел, молча и не отвечая на расспросы, доехал до города и расплатился с отказывающимся, было, брать деньги водителем с невиданной щедростью – сунув ему пятитысячную бумажку. Здесь, на пустынной в это раннее воскресное утро остановке он долго чистился и приводил себя в порядок. Ноги от колен были мокры и грязны от росы и придорожной пыли.
Наконец, более менее очистившись, он вызвал такси и теперь с какой-то неожиданной оживленностью всю дорогу до дома болтал с водителем, тут же выдумывая свои небывалые «ночные похождения». Уже поднимаясь на лифте на свой шестой этаж, деловито пересчитал оставшиеся из сунутых ему Веном деньги и подумал, что того паренька, который ему приглянулся на сборе, пора потихоньку «брать в оборот» и вводить в курс дела в качестве «помощника».
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь