31 декабря Русская Православная Церковь празднует память священномученика Фаддея, архиепископа Тверского
Автор жития священномученика Фаддея архимандрит Дамаскин (Орловский) писал : «Главной христианской добродетелью по справедливости признается смирение, ибо только оно вполне дает место действия в человеке Духу Святому, ставя физические и душевные качества, а по существу — немощи человека, на вторую, более подобающую им ступеньку. Бог гордым противится, смиренным же дает благодать. Мало людей, обретших это дивное свойство, как бы усвояющее человеку святые свойства Христовы. Одним из таких смиренных святых мучеников Русской Церкви и является архиепископ Фаддей».
Публикуем слово епископа Антония (Храповицкого), сказанное им 15 марта 1902 года по окончании литургии в семинарской церкви при возведении иеромонаха Фаддея в сан архимандрита.
«Возлюбленнейший архимандрит Фаддей!
Мне предстоит вручить тебе последнее богослужебное украшение твоего сана — архимандритский жезл. Ты знаешь, что различные украшения иереев и иерархов были усвоены им римскими императорами по подобию украшений военачальнических и царских, но смиренные пастыри и архипастыри, тяготясь такими знаками отличия, истолковали их значение в совершенно ином, духовном смысле: украшения военачальнические они приняли как знамения борьбы с врагом и искусителем, а роскошные царские долматики, головные повязки и государственные гербы под ногами своими истолковали в смысле духовного возношения, в смысле нищенского рубища и тернового венца. Исполняя глагол Христов: больший из вас да будет вам слуга (Мф. 23: 11), — они оправдывали своей жизнью подобные значения одежд, ибо на высоте святительских престолов они не умаляли своего монастырского правила, своих поклонов и постов, но умножали сии подвижнические труды множеством пастырских трудов и скорбей. Кто не слышал о рубищах Василия Великого, о посте святителя Иоанна Златоуста, о бдениях Григория Богослова? Но зачем говорить о древности. И в настоящее время властные настоятели Афонских обителей предупреждают братию свою в подвигах умерщвления тела и во множестве трудов, так что поистине не на груди своей только имеют они изображение креста, но неизменно носят его тяжесть на раменах своих, а на главах своих венец терновый.
Приложимо ли сие к подвигу жизни так называемого ученого монашества? Конечно приложимо, ибо в рядах их стоят такие великие светильники Церкви, как Димитрий Ростовский, и Тихон Задонский, и Иннокентий Иркутский и многие другие, которые ничем не умалены в Царствии Небесном пред прочими святыми.
Итак, если бы согласно ложным и несправедливым словам врагов ученого монашества последнее имело бы свое начало лишь за двести лет тому назад и не было бы продолжением подвигов древних великих пустынножителей, то и в таком случае путь сей пребывал бы неукорным и несомнительным, ибо если Господь сподобит нас хотя малой части того воздаяния, которое имеют вышепоименованные святые, то и сие превосходит самые смелые притязания.
Впрочем, согласимся с тем, что в настоящее время немногие из нас, носящих златой венец, могут называть его венцом терновым. Но если бы мы и не согласились признать сие, то меньше погрешили бы против истины, чем те, которые злорадно издеваются над подобным значением сих украшений, чем те, которые так запальчиво говорят об архиерейской роскоши, о их бриллиантах, золотых и бархатных одеждах, дворцах, пирах и каретах. Те, кто ближе стоят к быту современных архипастырей, хорошо знают, что все наши бриллианты фальшивые, а мишурное золото и шелк наших одежд гораздо дешевле хорошего штатского мундира и что в своем домашнем обиходе иерархи несравненно скромнее живут, чем прочие лица их ранга.
Однако снова повторяю, что конечно не все мы и менее всех я, говорящий тебе это, могу похвалиться, что возлагаю на себя терновый венец. Зато так же искренно, с такой же правдой могу сказать, что на тебя сегодня я возложил поистине венец терновый. Буду говорить об этом дальше, не опасаясь возмутить твоего смирения, ибо слова мои предлагаются не для прославления тебя, а для назидания вручаемых твоему надзору питомцев. Поистине ты можешь сказать о своем отношении к жизни то, что говорил пророк Иеремия: Не сидел я в собрании смеющихся и не веселился: под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко (Иер. 15: 17).
Эти слова прочитал я на твоем лице еще в то время, когда встретил тебя впервые девятнадцатилетним юношей, вступающим в число моих студентов Московской академии. Среди сотни молодых лиц, явившихся вместе с тобой, из которых одни носили на себе отпечаток беззаботной веселости, другие печать ученической любознательности или юношеской задумчивости, а некоторые (увы!) и порочных страстей, твое лицо запечатлелось сразу в моей памяти, ибо оно поразило бы всякого соединением младенческой чистоты во взоре с некоторой почти дряхлостью кожи от беспощадного подвига труда и поста. Эти подвиги ты умножил, поступив в академию, а сверх того, прилагал к ним еще один, отчасти облегчающий прочие, а отчасти еще более утруждающий душу. Удаляясь от праздных бесед и шумного товарищеского общения, ты, однако, духом своим не только не был чужд своим ближним, но, напротив, любил их так, как это свойственно душе, очищающей себя от себялюбия и чувственности и потому не тесно вмещающей скорби, сомнения, борьбу и падение своих ближних.
Наконец, окончились долгие дни твоего учения, и ты заявляешь о твоем желании быть монахом, отречься от мира, которому ты никогда не принадлежал, отречься от молодости, в которой ты не знал не только порочных наслаждений, но и невинных веселий — той беззаботной радости этого возраста, которую многие считают лучшим украшением человеческой жизни. В это время я был далеко от Московской академии, и ты вступил в монашескую дружину сиротой, начал проходить этот новый подвиг одиноким среди чужих тебе людей. Тебя назначают учителем в одну семинарию, а через год в другую инспектором; ты усугубляешь и подвиг личного совершенствования, и подвиг любви к врученным тебе питомцам, ибо теперь ты взираешь на тот и другой, как на данные тебе святые послушания, с которыми ты связан постригальными обетами.
Но ты не встретил сочувствия своим светлым, благородным начинаниям. Взамен благодарности встречал ты от своих сотрудников, пользовавшихся твоей безответностью, издевательства и оскорбления, и вот тебя присылают к нам снова в смиренном звании учителя. И что же? Ни одного слова ропота или осуждения не сошло с твоих уст. Но может быть ты был обильно награждаем любовью товарищей, учеников и воспитанников? Правда, с этой стороны, по-видимому, тебе оставалось ожидать только радости. Но не вполне было так на деле. Об одном подобном тебе молодом монахе сперва студенте, потом педагоге и наконец епископе Филиппе, недавно умершем, так выражался один его товарищ: «я мог бы обидеть всякого, но не Филиппа, потому что боюсь его: он Богу нажалуется».
Но не у всех, однако, такая благородная душа, как у этого товарища. Есть другой грустный пример, подходящий к такому же типу. Он относится к одному из самых великих пастырей XIX века, обладавшему духом всеобъемлющей любви, которая не знала границ ни сословных, ни народных, ни даже вероисповедных, но всех привлекала ко Христу, как любовь Павла, и обратила к Нему десятки тысяч язычников Алтайских. Ты понимаешь, что я говорю об ученом и святом архимандрите Макарии [Преподобный Макарий (Глухарев), архимандрит, основатель Алтайской духовной миссии]. Но знаешь ли ты, что когда этот любящий пастырь был ректором Костромской семинарии, то неблагодарные ученики пытались проломить ему голову брошенным камнем. На нем исполнилась участь древнего пророка, описанная нашим поэтом:
Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои Бросали бешено каменья [Лермонтов М. Ю. Стихотворение «Пророк»]
Как объяснить подобные случаи? Увы, они повторяются постоянно, и их понимал даже такой не расположенный к аскетизму писатель, как Тургенев. Он говорит устами одного героя, что вполне честный, вполне правдивый человек не может быть никогда всеобщим кумиром молодежи, что для этого непременно нужно к добрым качествам ума и сердца примешивать некоторую долю лжи, ложного очарованья или лести.
Если поэтому приходится иногда встречать враждебные отношения даже к просто честному человеку, то как их избежать со стороны легкомысленного юношества истинному христианскому подвижнику, не желающему быть человекоугодником, но, напротив, повторять с апостолом Павлом: Верен Бог, что слово наше к вам не было то «да», то «нет». Ибо Сын Божий, Иисус Христос, проповеданный у вас нами, мною и Силуаном и Тимофеем, не был «да» и «нет»; но в Нем было «да», ибо все обетования Божии в Нем «да» и в Нем «аминь», — в славу Божию, через нас (2 Кор. 1: 18–20).
Еще ветхозаветный мудрец сказал: «как блудница ненавидит непорочную деву, так грешник ненавидит пути праведного».
Конечно, и прежние твои питомцы, и теперешние не могут быть названы грешниками в преимущественном смысле этого слова. Напротив, молодость менее исполнена лжи, чем зрелый возраст и скорее может оценить чистоту сердца. Но в людях есть нечто демоническое, сатанинское и по временам оно восстает против тех, кто является в их сознании как вторая совесть, как обличение их внутренних помыслов. А когда подобное настроение охватывает целое молодое общество, не умеющее оглянуться на себя и проверить свои увлечения, то за него остается только молиться и плакать. Та должность, которая снова вручается тебе, имеет по преимуществу такое назначение — быть живой совестью для питомцев духовного вертограда. Вот почему я и сказал тебе, что с нею на тебя возлагается терновый венец, хотя, конечно, со стороны твоих руководителей и начальников тебе оказаны будут полное доверие и содействие.
Какие же утешения предложить тебе в предстоящих или бывших у тебя скорбях? Говорить ли о том, что Сам Бог отмщает, и очень скоро, тем, кто считает себя в школе всегда правым и оказывает грубое непослушание своим руководителям? Поистине жалки бывают первые шаги самостоятельной жизни таких юношей. Смело выступают они на поприще пастырское или педагогическое с гордо поднятой вверх головой, думая, что жизнь есть продолжение всё той же семинарии, где уже за правду не придется страдать. Но они скоро узнают, что для человека смелого и притязательного жизнь является осиным гнездом, в котором его жалят со всех сторон. Так, например, молодой священник, попадающий в чуждую ему крестьянскую среду, окруженный наглыми мироедами, развратными помещиками и гордыми земскими чинами, безнаказанно оскорбляемый и нравственно одинокий, не видящий вокруг себя никакого сочувствия, начинает вспоминать о том, сколько самой нежной любви и участия предлагалось ему в семинарии и как грубо он всё это отвергал. От стыда и раскаяния он теперь грызет землю, кусает себе пальцы и говорит с поэтом:
И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю [Пушкин А. С. Стихотворение «Воспоминание»].
Впрочем, мало утешат тебя подобные явления, ибо ведь ты ищешь не для себя справедливости от жизни, а спасения душ, вверенных тебе, и желаешь говорить вместе с Павлом: я ищу не вашего, а вас (2 Кор. 12: 14). Быть может, более утешит тебя и подобных тебе сознание о том, что, лишаясь иногда взаимности, ты разделяешь жребий этого величайшего человека, который, не желая действовать на учеников своих авторитетом своего звания, но только истиной учения и примером жизни, говорил: чрезвычайно любя вас, я менее любим вами (ст. 15).
Вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо. К стыду говорю, что на это у нас недоставало сил (2 Кор. 11: 20–21). Или это более опечалит, чем обрадует твою любвеобильную душу, и хочешь ты лучше повторять другие слова того же удивительного мужа: я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих (Рим. 9: 3). Но в таком случае знай, или лучше вспомни, что юношеская жестоковыйность и неблагодарность есть явление временное, даже кратковременное. Наступает для них время собственного жизненного опыта, и тогда добрые примеры и мудрые советы воспитателей приносят свой плод сторицею: это ты знаешь по собственной своей деятельности; ведь бывшие ученики твои ныне приходские священники, студенты академии, даже студенты университетов, даже те, которые колеблются в вере под влиянием неверующей среды, обращаются к тебе как к неизменному другу, отцу и советнику в затруднительных случаях своей жизни. Так же поступают даже те молодые люди, которые были твоими учениками лишь в продолжение месяца в качестве слушателей учительских курсов, на которых ты любил трудиться с таким же усердием и самоотвержением, как трудился в трех духовных семинариях. Плоды трудов своих мог созерцать и названный уже покойный святитель Филипп, который часто встречал скорби от учащихся, но пользовался единодушным уважением и благодарной привязанностью своих бывших питомцев, по мере того как они приходили в возраст. Итак, прими сей пастырский жезл и терновый венец со светлой надеждой, а не со скорбью. Скорбя о настоящем, утешайся будущим.
Но, может быть, Господь изрекает о тебе нечто еще лучшее; быть может, сей венец явится тебе венцем победным, увенчивающим тебя за прежние скорби и полагающим для них конец; быть может, дальнейшее твое воспитательское поприще будет исполнено радостей и питомцы твои встретят тебя почтительным послушанием; быть может, поймут они, что при тебе, их старшем руководителе, им остается только жить и радоваться и усовершаться премудростью и возрастом. Ибо поистине, что может быть прекраснее, отраднее для сердца, как дружное товарищество, сознательно и свободно повинующееся любящим воспитателям и убежденным, усердным преподавателям! Тогда трудовая, общая жизнь их обращается в вечный праздник и учебная обитель становится для всех дороже родного дома. И всё это так близко, так возможно именно здесь в среде духовной, которая одна только из всех просвещенных сословий сохранила необходимые для того свойства русского смиренномудрия, целомудрия, трудолюбия и сердечной простоты.
Быть может, всё это будет осуществляться в твоем дальнейшем жребии, и многострадальному Иову возвратятся его потерянные дети, и над тобою в духовном смысле сбудется то, что сказано о древнем страдальце: Родишажеся ему сынове седмь и дщери три: и нарече первую убо День, вторую же Кассию, третию же Амалфеев рог: и не обретошася подобны в лепоте дщерем иовлевым в поднебесней (Иов. 42: 13–15).
С таким молитвенным пожеланием вручаю тебе сей пастырский жезл и призываю благословение и помощь Господню на новый жребий твоего служения.
Речь преосвященного, сказанная с свойственным ему одушевлением, произвела глубокое впечатление на всех присутствующих; но, без сомнения, она произвела большее впечатление на тех, кого ближе касалась, — самих воспитанников семинарии. Об этом говорило и то одушевленное и неослабевающее внимание, с которым ими была выслушана речь преосвященного».
Уфимские епархиальные ведомости. 1902 год
Житие священномученика Фаддея, архиепископа Тверского читайте на сайте Фонда "Память мучеников и исповедников Русской Православной Церкви" www.fond.ru