Кармен ополаскивала тарелки. Все было готово. Остывал на подоконнике печеночный торт в кудрях петрушки, пропитывался в холодильнике оливье, пахло мандаринами. Собранный в гостиной стоял новый стол. Новый стол в новом доме. Наконец-то. Сервиз старый — давно дарили, но он от этого только лучше. Все было готово. Кармен ополаскивала тарелки.
- Мам, а меня отец нашел «ВКонтакте», - Марат вошел в кухню неслышно. - Точнее, я его. А ты говорила, что его нет.
- Ну, так его и не было...
Тарелка выскользнула из рук Кармен, затанцевала в раковине и успокоилась, мыльная и целехонькая.
- А как ты его, - Кармен запнулась, удивившись ровному голосу, - как ты его нашел? У него же другая фамилия. И вообще...
- Ну, мам, я ж не маленький. То бабуля спьяну что-то сболтнет, то Зуля. Не, я как бы давно догадался, что папахен не герой-разведчик, хотя, как оказалось, полковник теперь. Ну и вот нашел. Он удивился.
- Еще бы, - Кармен нервно усмехнулась. - Представляю себе. Живешь-живешь, а через 17 лет внезапно сын.
- Почему он не знал? - спросил Марат как-то совсем уж просто, без осуждения. - Как так вообще получилось?
- Ну, выходит, не получилось... Ты вот прям сейчас хочешь об этом поговорить?
- Не, мам, я, это, забыл сказать, к Алисе на пару часиков, с ней отмечу, потом вернусь, как раз к курантам. Не обижайся, лад. Сейчас Зуля как раз придет со своими. Так что...
И сын ушел. Взял и просто ушел. Спокойный и будничный. Будто не отца нашел, а зарядку от телефона, которая вечно куда-то девается. Кармен села на табурет. Вдохнула, выдохнула, поглядела на дрожащие руки, пожала плечами. Дела. Как же так все-таки получилось? Как-как? Глупо, по-дурацки, бестолково совсем, но...
***
...И чего она тогда потащилась с Наташкой, соседкой по комнате, на эту проклятую ГСТО? Ведь обещала себе не шляться по гарнизонам. Мало этих красивых и здоровенных в засаленных кителях в их общагу лазит, так нет — еще и вечно кто-нибудь тянет в часть.
- Ну, пожалуйста, ну что тебе стоит? - канючила Наташка. - Мы с Колькой так поцапались, я спать, жить, есть не могу.
- Ты полсковородки картошки съела, - заметила Кармен.
- Я тебе говорю, не могу, значит, не могу! А еще сессия ж скоро, как готовиться? Надо сбегать помириться.
- Сам придет, - повела плечом Кармен.
- А вдруг он на самоходке попался, как он придет?
- А я-то зачем?
- Ну, для поддержки. Моральной.
- Аморальной.
Отвертеться бы какими-нибудь делами-планами, но дернул все-таки черт. Дернул. Собрались, двинули.
Наташка на КПП — ну как своя. В окошко постучалась, с чьей-то ушастой головой поздоровалась и елейным голосом стала чего-то этой голове то ли петь, то ли мямлить. Стыдно так — хоть провались. А Наташка Кармен подмигивает: все, мол, на мази, и Колька ее вот-вот нарисуется.
Он и, правда, скоро нарисовался. Да не один. Тоже с аморальной поддержкой. Кармен и понять не успела, что произошло. Сначала Коля с Наташей бурно скандалили, а через минуту как в плохой книжке, слились, значит, в жарком поцелуе — глаза б не смотрели. А потом Наташа стала Коле обещать, что будет его ждать. Целую вечность... Пока они с приятелем солярку сольют и толкнут ее одному челу.
- Кароч, все супер, - снова подмигнула Наташа Кармен, когда парни исчезли. - Щас они освободятся, пойдем в центр куражить. Ты же со мной? Ему от другана отмазаться неудобно, у них какое-то дело общее, хотя тот, кажись, вообще не из части. Не видала его ни разу. А мне с ними двоими тоже как-то стремно... В общем, давай.
- Нет, я не пойду, мне к зачету готовиться.
А через два часа уже видели ее со всей честной компанией на городской набережной. Гуляют, виды созерцают, ахают — по одну руку Волга в рыхлых льдах, по другую — кремлевские холмы в сугробах. Чуть впереди Наташа с Колей идут, варежками переплетясь, о чем-то своем щебечут, хихикают. А сама Кармен рядом с Колиным товарищем — Зурабом.
Поначалу она, как и всегда, отмалчивалась, слушала. Благо Зураб все что-то хохмил, травил курсантские байки (он учился в Нижнем в Академии МВД, а на ГСТО только по солярному делу к приятелю забегал).
- А он нам такой вещает, что по стойке «смирно» пятки должны быть вместе, а ноги — на ширине плеч, - размахивал руками Зураб. - Все, значит, держатся, а меня прибило — задело, как говорится, не только кору головного мозга, но и, так сказать, саму древесину, - он постучал по непокрытой заснеженной голове. - Ну я ха-ха, а он: «Что там за смех..чки в строю? Ах, это Начихян». Ну, думаю, пропал, ща будет меня строить. И точно, сначала подворотничек ему на глаз упал. «Че, - спрашивает, у вас Начихян за постельное белье на шее?». Дальше — хлеще... А потом... И еще случай был...
Он выбрызгивал в морозный воздух точно фейерверки все новые и новые байки, то ли всамделишные, то ли выдуманные, а Кармен слушала и не слушала. Ей все было странно. В ней что-то боролось. То казалось, что ее раздражает этот улыбающийся парень со смеющимися глазами. Раздражает своей этой самонадеянностью. То она сетовала на то, что так глупо выглядит перед ним из-за... не пойми из-за чего. И она злилась на себя из-за этого не пойми чего. Тогда ей хотелось придумать какой-нибудь предлог, чтоб убежать на ближайшую остановку и уехать куда-нибудь, все равно куда, на первом попавшемся автобусе. Но потом она вдруг говорила себе, что все это ерунда, и гуляет она тут для собственного удовольствия, наслаждается лениво кремлевскими панорамами. Но... невыносим с крепостной стены вид на Стрелку — бросится бы и полететь! И так звонко сверкают маковки запорошенных церквей Започаинья — затеряться бы среди них, растворится!
- А он ему: «Что ты висишь, как танк на заборе?» - рассыпался Зураб — Ага, значит, когда курсанта вызывают, он должен вскочить и покраснеть.
- Сплошной бихевиоризм, в общем, - ляпнула Кармен, чтобы что-то ляпнуть.
И тут же смутилась. И чтобы больше не ляпать принялась смахивать снег с дубленки.
- Че эта?
- То что было до когнитивной психологии, - улыбнулась Кармен. - Вроде рефлексологии с претензией. Ну, слышал же про Павлова и его собачек? Лампочка вспыхивает — собачки исходят слюной. У вас вместо Павлова — командир.
- Да ну тебя, - обиделся Зураб. - Тоже мне типа умная.
- Не дуйся, я же говорю, что когда бихевиоризм, то это уже как бы с претензией.
- От кого?
- В смысле?
- Претензия от кого?
От смеха Кармен даже землю под ногами потеряла, да и каблуки в гололед не шутка. Не заметила, как полетела в сугроб. А он поймал.
И вот он стоит прямо напротив — полшага между ними, полвдоха — за плечи ее держит, смотрит неожиданно голубыми, уже не смеющимися, а испытывающими и точно разоблачающими глазами. А она в ответ улыбается. Глупо и убегающе робко. И ей уже не хочется никуда исчезать и ни в чем растворяться, ей хочется только быть, быть и быть.
- Ну, так что там за когти... конкинтиновая претензия?
- Ког-ни-тив-ная, - медленно поправляет Кармен. - И не претензия. Психология.
А полвдоха — как вечность. И полвдоха — как миг. Было — и нет... Ничего, чтобы разъединило, оторвало друг от друга. Хлопья снега над их головами, точно июльский пух, — и жарко-жарко. А все белое вокруг вертится перемешанное, перекрещенное: дорожки, скамейки, стены соборов, облака, чайки... Какие чайки? Откуда? А это на стенде — реклама ресторана. «Чайка»... Большие белые буквы...
- А у тебя не только имя, но и глаза красивые, - говорит он.
А тяжелое, постаревшее за день солнце глядит на них, думая о чем то огромном и загадочно-прекрасном...
...Дни, вечера и ночи потекли как во сне — то разноцветно искрясь и звеня, точно горный ручей, то тихо и таинственно, словно большая река, то бушуя, как море во время шторма, — и ничто не чувствовалось настоящим. Все дни, вечера и ночи расцвечивались и наполнялись им, а там где не было его самого, его голоса, смеха, взглядов, рук, были мысли о нем, была тоска по нему, была радость от предстоящей встречи с ним. И была боль от того, что этого не может быть.
- Да почему, не может быть-то? - не понимала Зулька, которой Кармен исповедовалась по телефону. - Радуйся, дура.
- Не знаю, но что-то такое... какая-то недосказанность, ускользаемость во всем, как в тумане.
- Так это же ж самый кайф.
- Он сам то хохочет, как последний раздолбай, всех веселит, а то вдруг задумается и какая-то во взгляде тоска.
- Ну, сложная натура.
Кармен пыталась, уговаривала себя верить в счастье. Все было «за». Ромашки в декабре на негнущихся стеблях. Клубника в минус двадцать — ужасно красивая и ужасно безвкусная. Посиделки в маленьких кафе, жаркие танцы на дискотеках. И разговоры, разговоры, разговоры. Ни о чем и обо всем в мире. И молчание-молчание-молчание. Такое многозначительное и глубокое.
Как выдержать такое молчание? Да одним в в тесной комнате. Да без риска быть застигнутыми соседкой, потому что она тактично уехала на выходные к родне. Да и зачем? Если вот оно счастье — бери черпай ложкой, глотай.
Кармен воображала, что когда все случится, непременно должен поплыть куда-нибудь земной шар. Или как минимум покачнуться. Как в стихах. Но ничего такого. Все случилось быстро, прошло неуклюже и непонятно. Но это было в тысячу раз лучше, чем если бы планеты снеслись с орбит. И для планет, и для Кармен. Ведь тогда она бы не запомнила так отчетливо и на всю жизнь, как они потом лежали изнуренные, переплетенные под казенным тонким одеялом, как он задумчиво курил, сжимая сигарету указательным и большим пальцем, как она слушала его сердце, и ей казалось, что это сердце и ее тоже, потому что своего у нее больше не было ни-че-го.
И как бы ей открылась тогда эта великая тайна, что она — женщина — по-настоящему и в полной мере утверждает себя, только тогда когда ее больше нет, когда вся она в лунной дорожке, озаряющей вышарканный пол, в лентах дыма, ползущих по облупившемуся потолку, в завывании ветра и вздрагивающих от его рыданий оконных рамах? И когда она в нем. Оказалось, это и есть счастье. Оказалось, это и есть любовь.
А потом... Потом Зураб стал пропадать, появились какие-то срочные, непонятные ей дела и заботы. Они договорятся встретиться у ГСТО, а он не придет и передаст через других, что вот сорвалось, не получилось. Или он забежит к ней, чмокнет, помолчит, помнется, потом перешутится и заспешит обратно — куда-то в отдельный мир.
Кармен не выдержала, однажды поймала Зураба, выходившего через КПП вместе с Колей, приперла к стенке, точней к забору:
- Объяснись, если ты человек.
- Ладно, - согласился Зураб. - Пойдем в сквер.
В сквере сели на скамейку под старым дубом. Дерево, хоть и почти отжило, было красивым и благородным, в его ветках горел изящный круглый фонарь, а под ним в тусклом свете кружились снежинки. И не верилось, что под таким дубом и под таким фонарем какая бы то ни было сила способна отменить и любовь, и счастье.
- Надо остановиться, - задымил Зураб. - Нельзя дальше.
Кармен прислушалась к себе, но ничего не услышала. Как так? А как же нож в сердце, комок в горле? Ну, конечно! Он не о том. Потому что все же было по-настоящему. И у нее, и у него, и они были одним. Она не верила в это, она это знала. Что-то внутри нее и помимо нее это знало.
- Зачем же все это тогда… то, что случилось? - тихо спросила Кармен.
- Я не хотел. - Зураб опустил голову. - Да, нет, конечно, хотел и очень, но это... короче... ну, не должен был, но не смог... ну не железный я... А у меня невеста в Ростове.
Кармен захлопала ресницами, в ней опять ничего не взорвалось, не ухнуло, потому что невозможна была тут никакая драма. Потому что есть вещи несовместные, потому что не было тогда у них никакого обмана, ни даже тени его.
- Я сначала думал, честно, что так это все, несерьезно, потом дам отбой... А потом... Ну, поплыл я, завяз, как в государственной тайне. Чем дальше, тем глубже. У меня там, дома, давно все определилось, как-то так ну... Я же не знал, что вот так бывает, что есть вот эти вот половины вторые, и чтоб так взяло и забрало. Поплыл я короче и уже не тормознуть. А потом решил, что если перескочу, может, так оно и отпустит, мол, не первый, да не последний, я же не знал, что ты... ну... черт... ну что я у тебя...
Лицо его искривилось, будто его порезали на заплатки и перешили. Кармен попыталась проникнуть в суть этой изломанности, в смысл слов, жестов, снежинок вокруг, но внутри что-то сопротивлялось, все чувства обморозились.
- Не первый, не последний, - только и смогла она повторить.
- Да не знал же я! - заорал он. - Ну, дай мне в морду! Бросаю же я тебя. Та, другая, она, я на днях узнал — беременная.
Кармен встала и тихонько пошла. Он не остановил, не окрикнул.
Она шла вдоль дорог, снег хлестал по лицу, слепили фары редких машин. А что, если сделать шаг в этот резкий свет? Не сделала. Она дошла до общаги, поднялась на свой этаж, задержалась в коридоре, вслушиваясь в хлопанье балконной двери. А что, если выйти, встать на парапет и оттолкнуться? Не вышла. Она беззвучно отворила дверь комнаты, стараясь не разбудить соседку, не дыша, сняла сапоги и дубленку, прошмыгнула на носочках к кровати и села. На подоконнике бликовал в тусклом лунном свете пузырек с ацетоном — им снимали лак с ногтей. А что ,если взять и выпить? Не выпила. Медленно стянула с себя колготки и платье, аккуратно, очень аккуратно, повесила на спинку стула, осторожно легла, отвернувшись к стене и... под утро уснула. Без чувств, без мыслей.
А потом... Лучше бы никогда ей не просыпаться. Такая поселилась в ней пустота. Как будто из нее всю жизнь ковшом выскребли, как будто, все что ей было отмерено настоящего, все погасло, выветрилось, как будто выпила она за одну далекую, уже словно никогда не бывавшую ночь все свое небо и весь свой космос. Стало ей все нестерпимо тошно.
День тошнит, два тошнит, неделю. Господи, да что же такое?! Известно что. Визит в женскую консультацию начался как всегда вопросом про редкое имя, а завершился стандартно-бесцеремонным: «Рожать будем или как?»
Или как? Нет, ну как, а? В сугробах за решетчатым окном купается солнце, на ветках скачут снегири, карнизы домов сверкают ледяными ожерельями, в воздухе носится новогодняя сказка — мир красив, молод, беспечен и звонок. А у нее или как...
Как это в себе носить? Куда бежать? Кому жаловаться?
Кармен стояла в коридоре общаги, держась за нереально тяжелую трубку общего телефона и не понимала, что ей с этой трубкой делать. Она глядела тупо на циферблат и не соображала, как бы так его покрутить, чтобы хоть на миг стало легче. Но каждая заблудшая маленькая душа летит в одном направлении, цифры сложились сами.
- Мам-м, - заикаясь проговорила Батумова в трубку. - Эт-то я.
- Н-ну и, - тягуче ответил ей в ответ голос в трубке. - Никак дочь? Вот-те раз. Кровиночка, итить.
Внутри еще что-то оборвалось. Хотя, казалось, что больше нечему.
- И чего м-мы там молчим? - с заплетающимся вызовом проговорила мать. - Денег ведь не попросишь, гордая. А тогда что?
- Мам, мне плохо, - прохрипела Кармен.
- А мне хорошо? Хо-ро-шо, а? Ильдарку с учебки в Чечню отправили. А эта, свиристелка, как большая в институтки пошла, того и гляди диплом в подоле приволокет.
- Мам, я как раз это...
- А? Что? Ну-ка, ну-ка? Выучилась? А теперь ко мне? С подолом-то? А не пройдет номер. Как слеглись, так и разлягнетесь!
Кармен не помня себя поднялась к себе на этаж. Прошла в комнату, разделась и снова легла лицом к стене. Комната гудела, и Кармен кто-то тормошил: то Наташа, то ее гости. Кажется, предлагали водки. Кажется, по ходу пьянки, обсуждали ее проблемы — не хотелось думать, откуда узнали. Оттуда. Обсуждали буднично, как какой-то насморк. Кажется, делали вид, что сочувствуют, но не особенно старались спрятать при этом свое удовольствие. Не стеснялись шутить.
Она пролежала так еще неделю, до самого Нового года. А 31-го утром ее подняли звонком. И от этого «Батумова, межгород, дуй на вахту» что-то впервые в ней встрепенулось — какой-то крохотный, уцелевший росток. «А вдруг Зураб», - толкнулась робкая мысль.
Но то была Зулька. Кармен и думать забыла.
- Ты, мать, там совсем заучилась?! - гремела в телефоне подруга. - Я не поняла, ты где есть вообще? Какого, ты вообще не тут? Чтоб первым поездом! А лучше автобусом. Уговор какой был, а?!
- Зуль, я не могу в Казань, у меня токсикоз, мне плохо...
- Ну ты мать, даешь вообще! - гремела подруга уже в общежитии, размахивая на лестнице спортивными сумками. - Вот вам и отличница. Отличилась, так отличилась. Вот он тихий омут!
Кармен хотела попросить Зульку не орать хотя бы на ее этаже, но не решилась, только виновато потупилась.
- И, главное, вы посмотрите, она страдает. За двоих. Папашу милосердно от мук избавила. Ну, это мы исправим. Зульфия Наилевна порядок тут наведет. А то устроила тут мылодраму. Тоже мне Гретхен блин.
- А я не не знала что ты Фауста читала? - от удивления Кармен даже чуть ожила.
- Правильно, Юсупова — дура. Одна Батумова умная. Пузо тоже от большого ума надулось.
Зулька по-хозяйски прошла в комнату, скинув пуховик на свободную койку, осмотрелась, недовольно гыкнула. Потом махнула рукой, мол, что есть, то и есть, рванула молнию на одной из сумок.
- Значит так, - она значительно впечатала в испещренный пошлыми стишками стол бутылку шампанского. - Перво-наперво, надо козла твоего оповестить,
Кармен мотнула подбородком.
- Не перебивай, - пригрозила Зулька. - Во-вторых, - стол снова ухнул, на этот раз от тяжелой коробки с медовиком. - Надо тебя на официальную работу устроить. В-третьих, - она выгрузила из сумки кулек с эчпочмаками, - Надо встать на учет, я так понимаю, аборты мы не рассматриваем.
- Рожать я тоже не собираюсь, - опустив ресницы, сказала Кармен.
- Че так и будешь ходить? Смешно. Но я продолжу, — на столе появилась коробка «Птичьего молока» и бутылка гранатового сока, - это тебя вместо винища нынче. В четвертых... Нет, с какого перепугу в четвертых, это ж первое — мы праздновать будем, не? Народу какого-нибудь сюда надо пригнать, а то, страсть, скучная обстановка — обои в ромбик, да тюль в полосочку.
Кармен посмотрела на подругу умоляюще и ничего не сказала.
- Понятно, сгорел праздник. Ну тады хоть вдвоем, мечи стаканы-то. Я пока шмотки в шкаф покидаю.
Батумова нашла какие-то кружки с тарелками, равнодушно поставила их на стол.
- О, мать, я свечки нашла, - Зулька высунула голову из-за створки. - Глянь какие финтиперстовые, с сердечками, с бантиками. Ща мы и присовокупим, совсем торжественно станет.
Она чиркнула зажигалкой, и Кармен опалило сердце. Эти самые дешевые дурацкие свечки они зажигали с Зурабом тогда. Тогда зажгли и посмеялись сами над собой, горе-романтики, а сейчас... Душа потекла растопленным воском, заплакала чужой болью: «Свеча горела на столе, свеча горела». Не было тогда этой щемящей нездешней красоты, бушевала одна природа, неуклюжая, неверная, вся-вся земная, но сейчас все равно казалось, что это про них: «На озаренный потолок ложились тени. Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенья». По щекам покатились соленые капли.
Зулька стала ее успокаивать и сама разревелась.
- Нет, ну к черту такую жизнь! - провыла она. - Вмажем нафиг.
Она принялась крутить проволоку на пробке, та не поддавалась и так и этак.
- А вот фиг тебе, - обозлилась Зулька. - Ты у меня бабахнешь. И вообще, Кармен, пошли они все. Ты у нас еще... Может, и права, ты насчет папашки, пускай катится. Вон Катька у нас ведь родила, записались, а муж груш объелся уже через три месяца. Она теперь с киндером и без алиментов, приставы лесом шлют. Может и не надо тебе документы марать его фамилиями. Да что же это, - она зажала бутылку между коленей, потянула ногтем уже освобожденную от проволоки пробку. - Да, без мужиков, конечно... Дай, что ли, вилку. А во, нож пойдет. - Не, тебя-то взамуж мы еще отправим. А чего? Найдем лопушка какого-нибудь, а? А не найдем, так не пропадем. Я, знаешь, девок дома потрясу, они тебе ползунков, рубашек... Светка вон челноком заделалась, всякое барахло детское возит. Я ей свистну, и тебе привезет. Ну, и переведешься на заочку — чего такого? Диплом кривой будет? С коммендантшой добазаримся. Может, еще и меня сюда пристроим, буду тебе с дитем помогать. Тут один фиг комнаты сдают, левака гонят.
Она говорила, говорила, говорила, перескакивая с одного на другое, то причитая, то бахвалясь, то злясь, то торжествуя, то теряясь, и перед Кармен все отчетливей разворачивалась ее будущая жизнь — убогая, нищая, нервная, одинокая и злая. Все в этой жизни душило беспросветностью. Все в этой жизни было навсегда. И она в этой жизни была некрасивой, остервеневшей, грубой, орущей на своего ребенка, завидующей самым жалким семейным курицам, побирающейся случайными встречами с чужими мужьями. И за что? За любовь? За то, что не выгадывала, не просчитывала, не хитрила? А ведь у нее еще ничего даже не начиналось по-настоящему. За что?!
- К матери тебе нельзя, конечно, - продолжала Зулька. - Хотя... Я вот думаю, а вдруг она возьмет и растрогается. Ну, мало ли чего она спьяну наговорила? Я б на ее месте тоже тебя приложила. Ильдарку еще забрали, у нее там крышак и ползет. Помиритесь. Она пить бросит. А-а-а, башку прячь...
Раздался шумный хлопок. Пробка ударилась о потолок и приземлилась в раскрытый торт.
- Да что ж такое, - выдохнула Зулька. - Вот и с Новым годом. - она схватила со стола пачку сигарет, помяла в кулаке и тут же плюнула:
- И курить-то при тебе теперь нельзя. Вот блин и с новым счастьем!
***
- С новым счастьем, говорю! Оглохла, что ли мать?! И чего дверь у тебя нараспашку. Богатая стала, есть что грабить, что ли?
Кармен подняла глаза на Зульку, та уже вовсю хозяйничала, разгружала пакеты, давала какие-то указания мужу и детям.
- Ты чего такая? - перестала суетиться вдруг Зулька. - Случилось чего?
Кармен встряхнулась, прогоняя ступор:
- Нет, так... задумалась просто. Все хорошо. Тарелки вон осталось ополоснуть. И все готово. И все хорошо. Хорошо! - улыбнулась она.