Костя беспричинно копался в капоте своего «шестикрылого серафима». Иван Михайлович Сукочив, старожил хутора Шокин, пожилой мужчина с выпуклым обширным животом и сдвинутыми к переносице бровями, сидел вполоборота на мотоцикле «Урал» и молча следил за бестолковыми манипуляциями городского растяпы.
- Ты куды подаёшь энтот болт и зачем? – Наконец сказал, как отрезал, Иван Михайлович и агрессивно подпёр своё бедро рукой.
Самое удивительное и, можно сказать, парадоксальное было то, что Пичугин на такой простой и предметный вопрос не знал ответа. Вернее знал, но ответить правду, ту самую правду-матку, за которую люди шли на костры и изнемогали на дыбе, он не мог. Слишком уж неприглядная она была. Он стеснялся признаться, что в технике он ни бум-бум. Просто, открыв капот и вертя ключом, он прикидывался в доску своим, тащащегося по железкам, парубком. На самом деле этот парубок боялся попасть под прицельный огонь очередного пытливого расспроса, после которого он выглядел бы в глазах простого деревенского мужика настоящим слюнтяем, потерявшим жизненные ориентиры и запутавшимся в размерах накидных и простых ключей собственной машины.
- Да вот хочу подтянуть ремень, - неуверенно оправдался Костя.
- Ты его у себя на портках подтяни. Неужели не видишь, что бензин у тебя весь ссосали? Вон и шланг сбочь дороги валяется. Закрепи дюжей колесо да ехать надо. До чего у нас молодёжь шкодливая! Всё видят, всё знают. Ещё бы день без присмотра постояла твоя лимузина, так один шкилет от неё бы и остался, - сердито ворчал Иван Михайлович и распутывал верёвку, которую извлёк из люльки.
Так на верёвке зацепленной за «Урал» он и притянул Костю к себе «на баз». На базу он повелел отвинтить, даденное в аренду колесо и в качестве мзды за оказанную помощь категоричным тоном приказал Кости зайти в хату, - «иначе дед обидится».
В хате у Михалыча было не совсем уютно. Вернее сказать, даже отвратно. В нос шибал запах прокислых щей и ещё чего-то скисшегося и прогоркшего. Сразу было видно, что Михалыч – бобыль. Женская рука давненько не хозяйничала в его закромах и не скребла по сусекам: не мыла окна, не притирала полы, не белила стены, не выносила помои, не заправляла и не стирала скомканные на четырёх кроватях постели, которые служили алкогольно-развлекательным прелюдиям и скрипели лишь от того, что кто-то тщетно пытался угнездить на них разболевшуюся поясницу.
Пичугин сел за стол, который, по всей видимости, перманентно подвергался обстрелу тяжёлыми бутылками и разнокалиберной посудой вперемешку с нехитрой лёгкой трапезой. Он удивительнейшим образом умещал на своей засаленной поверхности все атрибуты первобытнообщинного строя. Гранёные рюмашки с бычками на дне соседствовали с грязными блюдцами, на которых засохшие остатки пищи служили неистощимым Клондайком для мухаты и маленьких чёрных мурашей. Алюминиевая погнутая по краям чашка с кислым молоком была, пожалуй, единственно полезным ископаемым для ночных старателей и неутомимых охотников за привидениями. Посередине стола стоял горшок с полузасохшим кустом декоративного горького перца, а с потемневшей от пыли лампочки над столом почему-то свисала паутина.
Тем не менее, хозяин всего этого желал продолжения праздника жизни неистребимо. Но праздник прошёл, а жизнь продолжалась.
Костя понял, что он круто попал на … праздник жизни.
- Ну, что, Костюха, чай пить будем? – с каким-то глубинным подтекстом спросил Иван Михайлович и озорно поглядел Кости не в бровь, а в глаз. «Один раз я уже попил чайку», - подумал Костя, но ответ дал положительный. В предвкушении чайной церемонии Иван Михайлович засуетился не на шутку. Он распорядился слазить в погреб и достать банку тушенки, «да квашеной капустки, да солёненьких грибков, да пару хреновин с морковиной выкопать из песка», в общем, начистить картошки, да покрошить её на сковородку, да полить маслицем…
- Ну, ты чего как первый раз за мужем, - сперва баллон открути, а потом плитку включай. Мешай её дюжей! Мешай, а то пригорит!
Костя чувствовал себя первоклашкой на экзамене жизни и подчинялся безропотно. Навскидку, Ивану Михайловичу было за шестьдесят. Он имел осанку олимпийского мишки, ходил вразвалку и говорил с удовольствием, так же как и ходил - вразвалочку, - хриплым баритоном, приковывая внимание к каждому своему слову.
Ладным движением Михалыч сдвинул вчерашний день на угол стола, и водрузил день сегодняшний – скворчащую на сковородке картошку. Вокруг неё быстренько образовались миска с квашеной капустой, пересыпанная тёртым хреном, миска с маринованными опятами, а также тарелка с солёными огурцами, источавшими такой, блин, запах любви к ближнему своему, что Костя чуть не заплакал. Всё это выглядело как-то по-простому, но чертовски аппетитно и трогательно. Иван Михайлович проворно вскрыл банку домашней тушёнки и вывалил её на сковородку. Потом достал из старинного буфета краюху чёрного хлеба и распахал её в огромные увесистые ломти. Кости захотелось выпить и закусить. Откуда ни возьмись, на столе появилась бутылка самогона. Хозяин стола победоносно и испытывающе посмотрел Кости в глаза.
- Ну, чё обробел, насыпай!
Кости ничего не оставалось, как поблагодарить своего спасителя за оказанное доверие. Потом они чокнулись и со словами «дай Бог не последняя» Михалыч легко спровадил содержимое стаканчика вниз по течению.
Костя дал себе слово держать ухо востро, а указательный палец на пульсе истории. А главное - побольше закусывать, что, кстати, он и делал.
- Что же это я про сало забыл… . Ну, да пойди открой холодильник и достань… . Да, да наверху, - диктовал Михалыч.
Копчёное сало превзошло все ожидания. Это было что-то с чем-то. По всему было видно, что «дед», был большим любителем вкусно закусить. Но изощрялся он только в угоду гостям, а для себя ему готовить было лень, - так, перебивался с хлеба на квас….
Как ни странно, Костя быстро насытился. Он медленно дожёвывал кусок тушёной свинины, и ему было хорошо.
- Ну, давай ещё по одной. Насыпай!
- Может, хватит… пока…
- Дед знает, когда хватит, а когда не хватит. Насыпай, говорю!
Костя послушно слил остатки и поставил бутылку под стол. Всё это время Михалыч травил ему байки Шокинского разлива, а он, Костя незаметно так подтравливал, подтравливал, чтобы выведать как можно больше информации.
- Ну, ты ешь, ешь, чего надулся как мышь на крупу, не нравится, как дед настряпал?
- Да я вроде уж наелся, - смущённо говорил Костя, перекатывая во рту склизкую шляпку опёнка.
- Да рази так надо исть?! Моя бабка страсть не любила, когда я вот так вымудрялся! То ли дело твой дед, - говорила она, - придёт с работы, навернёт чугунок щей, зажуёт шматом сала, а потом выпьет крынку молока, встанет, резко пёрнит и на печь – еть! Так и прохлюпает всю ночь. Хорошо ещё, что к утру меж ног успеваит прочахнуть, а нет – так и идёшь с изморосью в поле….
Костя поперхнулся.
Все подобные тирады Михалыч выдавал бойко, с горячностью полководца, сверкая очами и вселяя в подчинённого тупую уверенность в правоте любого дела, на которое наводит его полководческая длань.
«Странный этот Михалыч. О себе говорит в третьем лице, будто он экстериорезированная единица сознания – «дед обидится, уважь деда, дед по ухе стосковался»…. А может он действительно экстериорезирован и видит себя со стороны? Тогда он должен всё знать, потому что его разум, как у младенца, не замутнён умственными аналитическими расчётами. Да и в его высказываниях сквозит этакая окончательность и бесповоротность. А самогонка у него втыкает. Не ухлюпаться бы…»
- А кто такой Шалтай, Михалыч?
- А разве не он тебя от Альки к себе в берлогу упёр?
- Он.
- И ты не спросил, мол, Шалтай-Болтай, ты кто будешь, откель, мол, каких кровей?
- Нет, не спросил. Голова болела.
- Действительно, большая голова отказала, а малая заработала… Бываит, стало быть, и такое…
- Нет, я серьёзно, что Шалтай за человек?
- Мудрец, каких свет не видывал! Давай лучше выпьем и споём:
Ой, ты кочет, кочет,
Кочет, кочеток!
Потоптать он хочет
Лазоревый тьвяток!
Вскочет на порожек,
Бьёть крылами, ой!
Вокруг белых ножек
Бабочки моёй!
- Подпевай, чё молчишь!
«А у этого Ивана Михайловича пичужка, поди, работает справно, - подумал Костя своей пьяной головой и удивился не столько собственным мыслям, сколько способу их изложения. – Поживёшь тут с месячишко, так и перейдешь на …»
- Михалыч, а Михалыч, почему подо мной обрушился мост через Раствердяевку?
- Потому что ты на него ступил, дурья башка!
- Да почему же на него нельзя было наступать?
- Потому что он прогнил наскрозь!
- А как же люди перебираются на ту сторону?
- Берут какую-нибудь шалыжину, да прыгают с разбегу. Раствердяевка, чай, не Дон…
Ох, да пообыклися
Хорошо мы с ней!
Ты дарить ей ситица,
Кочеток не смей, не смей!
- Одначе, дед совсем загутарился с корреспондентами. Вставай, Костюха, пойдём скотину в хлев загонять!
Усадьба Ивана Михайловича Сукочева стояла на отшибе и являлась когда-то столицей небольшого хуторка, примыкавшего к окраинам Шокин Блю, под щемящим сердце названием - Тимрюк.
С восточной стороны усадьбу окаймляли холмы и овраги, густо заросшие терновником, - так называемые кущери. Южная сторона полностью уходила в леваду, где брал своё начало небесной чистоты родник. А с севера открывалась панорама серых песков, так называемых балок, ненавязчиво переходящих в поля.
Двор Ивана Михайловича был также запущен, как и его дом – заросший бурьяном и хреном, и, захламленный всяческой утварью, этакий образчик образцового беспорядка. Сломанный комбайн одиноко позиционировал возле огромных деревянных ворот, обитых жестью. Но, как только ветер распахивал их настежь, то мимолётному взору случайного путника или беглого каторжника открывалась милая сердцу идиллия: раздолбленная «нивёнка», стоящая на четырёх костях, куча пустых бутылок, с любовью возложенная подле колеса и рыжая псина, помесь шотландки с гончей, тоскливо взывающая к небу в надежде поставить своего хозяина на попа. Но обычно хозяин долго пролёживал ничком. (Так уж повелось в здешних местах: выпил сам – дай выпить другому, а другой - третьему, это как глухие телефончики – а нет, так и катись ко всем чертям и не пудри мозги). А вокруг ходят беспризорные куры, пасётся пара овец и над всем этим хозяйством кружит скопец, время от времени, издавая тоскливый клёкот полуденного бдения.