Изучение тоталитаризма не сводится к власти и политике. «Восстание масс» Хосе Ортеги-и-Гассета начинается с очень важного тезиса:
«Происходит явление, которое, к счастью или к несчастью, определяет современную европейскую жизнь. Этот феномен – полный захват массами общественной власти. Поскольку масса, по определению, не должна и не способна управлять собой, а тем более обществом, речь идет о серьезном кризисе европейских народов и культур, самом серьезном из возможных. В истории подобный кризис разражался не однажды. Его характер и последствия известны. Известно и его название. Он именуется восстанием масс.
Чтобы понять это грандиозное явление, надо стараться не вкладывать в такие слова, как «восстание», «масса», «власть» и т. д., смысл исключительно или преимущественно политический. Общественная жизнь – процесс не только политический, но вместе с тем, и даже прежде того, интеллектуальный, нравственный, экономический, духовный, включающий в себя обычаи и всевозможные правила и условности, вплоть до манеры одеваться и развлекаться[1].»
И хотя в тексте испанского мыслителя нет слова «тоталитаризм», в нем заложен главный методический принцип изучения этого общественного устройства – целостность, собственно, тотальность. Поэтому и придется часто возвращаться к ней, когда речь идет о тоталитаризме. Как сказал о своей книге Ортега-и-Гассет:
«Тема этого исследования политически нейтральна, она лежит в иной сфере, более глубокой, чем политика с ее склоками. Консерваторы не в большей и не в меньшей степени "масса", чем радикалы; разница между ними, которая всегда была очень поверхностной, ничуть не мешает им быть по существу одним и тем же — восставшим "человеком массы".»
Исследование касается всех сторон жизни человека и социума, всех уровней сознания и всех уровней культуры вплоть до повседневной. Слова «идеология» Ортега-и-Гассет не употребляет – это понятие слишком узко (под идеологией я понимаю прикладную политическую аксиологию, то есть ту часть системы общественных ценностей, которая лежит в основе политического поведения различных лиц и групп.[2].)
Принято считать, что классический тоталитаризм подразумевает существование единой господствующей идеологии. В России это называется чуть ли не главной чертой тоталитаризма, хотя Джордж Оруэлл придерживался прямо противоположного мнения, изложенного им в 1941 году:
«Особенность тоталитарного государства та, что, контролируя мысль, оно не фиксирует ее на чем-то одном. Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день. Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных, однако невозможно обойтись без коррективов, диктуемых потребностями политики власть предержащих. Объявив себя непогрешимым, тоталитарное государство вместе с тем отбрасывает само понятие объективной истины. Вот очевидный, самый простой пример: до сентября 1939 года каждому немцу вменялось в обязанность испытывать к русскому большевизму отвращение и ужас, после сентября 1939 года — восторг и страстное сочувствие. Если между Россией и Германией начнется война, а это весьма вероятно в ближайшие несколько лет, с неизбежностью вновь произойдет крутая перемена. Чувства немца, его любовь, его ненависть при необходимости должны моментально обращаться в свою противоположность[3].»
То же самое можно сказать о русских агитпроповских кульбитах. Что в 1939-м – от антифашизма к совместным парадам РККА и вермахта, что после войны – от интернационализма к борьбе с космополитизмом.
Цель власти, по определению Оруэлла, – власть. И вся идеология, то есть политическая аксиология тоталитарного сообщества, сводится к обслуживанию ее интересов всем населением страны, будь то его героическая мобилизация или, напротив, гедонистическое отчуждение. Первично не содержание идеологии, а возможность сделать любую идеологию тоталитарной. Но каково бы ни было словесное наполнение потребляемой социумом продукции, в основе его должно быть противопоставление цивилизованному миру. Даже если это гедонистическое отчуждение, даже если это консумизм и утилитаризм. Именно поэтому в годы официального гедонизма возникло невразумительное клише «суверенная демократия», применявшееся для определения российской политической системы. Появилось и сгинуло.
Обратимся к последней, тринадцатой главе классического произведения Ханны Арендт. Она называется «Идеология и террор».
«Идеальный подданный тоталитарного режима — это не убежденный нацист или убежденный коммунист, а человек, для которого более не существуют различия между фактом и фикцией (т.е. реальность опыта) и между истиной и ложью (т.е. нормы мысли)»[4].
Столь же краток и афористичен Оруэлл: «Правоверный не мыслит - не нуждается в мышлении. Правоверность – состояние бессознательное»[5].
Раймон Арон: «Возникает искушение повернуть на 180 градусов мысль, которую я пытался внушить вам до сих пор, мысль о связи идеологии с партией, и заявить, что в конце концов идеология — лишь орудие управления. Возникает искушение применить к советскому режиму марксистские интерпретационные методы. Что предлагает нам Маркс? Верить, будто буржуазия пользуется возвышенными словами, чтобы замаскировать гнусную эксплуатацию народа. Если приложить марксистский метод к советскому режиму, получается, что партия или кучка людей, руководящая ею, пользуются любым тезисом для сохранения власти и создания такого общества, где за ними бы оставалась ведущая роль[6].»
То есть власти – власть, а идеология выступает в качестве одной из технологий ее осуществления, причем вовсе не в позитивном своем содержании, а в качестве ограничителя свободы мысли и свободы выбора. Любая тоталитарная идеология негативна по своей природе, даже попытки воодушевления человека она делает через отрицание – достаточно вчитаться в «Доктрину фашизма», «Майн кампф» и в советские идеологические документы.
Идеология, ее значение, ее неприкосновенность абсолютизировались самими тоталитарными режимами. Причем речь порой шла не только о своей собственной, но и об иных тоталитарных идеологиях. Доклад Вячеслава Молотова 31 октября 1939 года о внешней политике СССР[7] более всего известен словами о Польше и признанием совместной с Германией агрессии: «Оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем - Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей.» Но куда больший интерес представляет защита национал-социализма как идеологии. Точнее сказать – защита любой идеологии, которая является враждебной демократии:
«В связи с этими важными изменениями международной обстановки, некоторые старые формулы, которыми мы пользовались еще недавно, - и к которым многие так привыкли, явно устарели и теперь неприменимы. Надо отдать себе в этом отчет, чтобы избежать грубых ошибок в оценке сложившегося нового политического положения в Европе.
Известно, например, что за последние несколько месяцев такие понятия, как "агрессия", "агрессор" получили новое конкретное содержание, приобрели новый смысл. Не трудно догадаться, что теперь мы не можем пользоваться этими понятиями в том же смысле, как, скажем, 3—4 месяца тому назад. Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются.
Попытки английского и французского правительств оправдать эту свою новую позицию данными Польше обязательствами, разумеется, явно несостоятельны. О восстановлении старой Польши, как каждому понятно, не может быть и речи. Поэтому бессмысленным является продолжение теперешней войны под флагом восстановления прежнего Польского государства. Понимая это, правительства Англии и Франции, однако, не хотят прекращения войны и восстановления мира, а ищут нового оправдания для продолжения войны против Германии.
В последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является, не больше и не меньше, как "уничтожение гитлеризма". Получается так, что английские, а вместе с ними и французские, сторонники войны объявили против Германии что-то вроде "идеологической войны", напоминающей старые религиозные войны. Действительно, в свое время религиозные войны против еретиков и иноверцев были в моде. Они, как известно, привели к тягчайшим для народных масс последствиям, к хозяйственному разорению и к культурному одичанию народов. Ничего другого эти войны и не могли дать. Но эти войны были во времена средневековья. Не к этим ли временам средневековья, к временам религиозных войн, суеверий и культурного одичания тянут нас снова господствующие классы Англии и Франции? Во всяком случае, под "идеологическим" флагом теперь затеяна война еще большего масштаба и еще больших опасностей для народов Европы и всего мира. Но такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это - дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за "уничтожение гитлеризма" прикрываемая фальшивым флагом борьбы за "демократию"».
Разумеется, это исчерпывающий ответ тем, кто протестует против «знака равенства» меж нацизмом и коммунизмом. Равенства в оценочном, а не содержательном смысле, разумеется. Кроме того, тезис о невозможности силового преодоления идеологии и сейчас в чести у апологетов тоталитаризма. Но и это не самое главное. Тут все гораздо интереснее. Молотов засвидетельствовал один из способов идентичности тоталитарного общества – в солидарности с социумами, противопоставляющими себя мировой цивилизации.
Повторю сказанное ранее: любая провозглашаемая Кремлем ценность является антиценностью. Отрицается самое главное – субъектность человека и гражданина, лежащая в основе и государственного суверенитета, и демократической формы правления. И об этом надо помнить при любой попытке толкования исходящих от власти текстов. В них всегда содержится негативный посыл. Например, если говорится о ценности частной жизни и семьи, то на самом деле речь идет о нежелательности гражданской активности, не санкционированного участия в публичной политике. Патриотизм – это на самом деле ксенофобия плюс неприятие любых рассуждений о действующей власти, кроме восторженно-пафосных.
Сейчас в России весьма популярна концепция тоталитарной банальности зла, разработанная Ханной Арендт в ее очерках для журнала «Нью-Йоркер» с процесса Эйхмана в Израиле. Мол, зло совершалось винтиками-шпунтиками, людьми-шестеренками, исполнявшими приказы бездумно и без эмоций.
Даже классический труд Арендт «Истоки тоталитаризма» далеко не бесспорен. Что же до ее очерков о процессе Эйхмана, то в оценке его личности Арендт воспроизвела линию защиты, настаивавшей на безликости подсудимого, «всего лишь выполнявшего приказ», в то время как сам круг его обязанностей подразумевал высокую степень самостоятельности и инициативности. Личные записи Эйхмана и многочисленные свидетельства знавших его людей убеждают в том, что это был человек, вдохновленный своей высокой миссией, убежденный в том, что искореняет вселенское зло. Не я первый говорю, что Арендт заменила знание и осмысление фактов умозрительными построениями. И не в Эйхмане одном дело. Использование «Циклона Б» и превращение мертвецкой крематория в газовую камеру – инициатива заместителя коменданта Освенцима, о которой комендант доложил Эйхману, а тот одобрил. Не винтики – одухотворенные люди.
Сдается мне, что одной очень важной черты тоталитаризма Арендт не поняла, спроецировав на него нечто свойственное классической бюрократической системе в государствах вполне демократических, где и самом деле все рутинно и банально. Демократия - скука смертная и сплошная серость. Вслед за Арендт многие стали рассматривать тоталитаризм как триумф бюрократии, упуская из виду одну весьма важную деталь: тоталитарная бюрократия не тождественна бюрократии демократического государства, даже если ее представляют одни и те же люди в разных исторических обстоятельствах, как, например, Ганс Глобке. Выполняемые задачи, их правовое оформление и требования к исполнителям исключали прежнее отчуждение личности и функции, люди системы работали и по службе, и по душе.
Тоталитарная бюрократия - антипод той, что существует в демократическом обществе. Она не формальна, одухотворена, она не машина, которую можно включить, выключить, ремонтировать, менять запчасти. Она страшный живой монстр. Именно она, а не то «самое холодное из всех чудовищ», которое проклинал Ницше, усматривавший в устранении государства «радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку». И он оказался прав – в основе любого тоталитаризма лежит перерождение демократических институтов, в том числе и бюрократии.
Ницше вовсе не был новатором в обличении бюрократии. Неприятие новоевропейской институциональности, основанной на письменном праве, ненависть к носителям письменной культуры как ее основы еще в самом первом модернизационном европейском кризисе объединяли самые разные силы, были важнейшей частью сопротивления Средневековья как целостности[8]. И это еще одно напоминание об атавистической природе тоталитаризма.
Михаил Ромм в «Обыкновенном фашизме» внушал мысль, что тоталитаризм - власть смешных ничтожеств. Арендт убеждала в том, что тоталитаризм - банальность, рутина и серость. Но исторический опыт свидетельствует: тоталитаризм - это власть умных, сильных, целеустремленных и способных на всё вождей. И это единство одухотворенных людей, поднимающихся в едином порыве над повседневностью, даже когда они заняты привычной рутиной. Тоталитаризм окрыляет простого человека, делая его причастным великому общему делу. И только отщепенцы, своего счастья не понимающие, видят мир серым, тусклым и жалким. Они каждый день ощущают свою никчемность в великой повседневности масс. Это их жизнь скучна и постыла, это их мирок не знает ни света, ни цвета. Зло вовсе не банально для злодеев, одухотворенных соучастием в великом.
Осуждал ли советский тоталитаризм Андрей Платонов? Скорее всего, нет, хотя и не имел возможности при жизни опубликовать свои главные произведения. Природу фашизма он не понимал, о чем свидетельствует его рассказ «Мусорный ветер» - проекция советской действительности на Германию. А рассказ о героических защитниках Севастополя он назвал «Одухотворенные люди»: «Сегодня мы покажем врагу, что мы одухотворенные люди, что мы одухотворены Лениным и Сталиным, а враги наши только пустые шкурки от людей, набитые страхом перед тираном Гитлером».
Это очень важная деталь в тоталитарной самоидентификации – монополия на одухотворенность. Уверенность в высокой миссии над- и сверхчеловеческого масштаба. Исследователи тоталитаризма уделяли и уделяют много внимания системе насилия. Но оно было бы пустым и никчемным без тоталитарного вдохновения. Человек тоталитарный – это одухотворенный человек, а население – вдохновленные люди.
[1] Ортега-и-Гассет, Х. Восстание масс. Дегуманизация искусства. Бесхребетная Испания. - М.: АСТ: СТ МОСКВА, 2008. С.17
[2] http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/schuscharin/zr/1_01.htm
[3] https://www.orwell.ru/library/articles/totalitarianism/russian/r_lat
[4] Арендт Х. Указ.соч. С.612.
[5] Оруэлл Дж. 1984 // http://lib.ru/ORWELL/r1984.txt
[6] Арон Р. Демократия и тоталитаризм // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Polit/Aron/14.php
[7] В. М. Молотов. Доклад о внешней политике Правительства (на Внеочередной пятой сессии Верховного Совета СССР). 31 октября 1939 года - http://doc20vek.ru/node/1397
[8] http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/schuscharin/zr/1_25.htm