Мне теперь немного придется говорить о Перми. О ее заводах, значении для края я скажу в описании Урала. Здесь же будет уместно набросать только несколько характерных очерков ее общественной жизни. Издали, с палубы парохода, город чрезвычайно красив. Он, как и Астрахань, имеет свой особенный запах. Его слышишь издали. Подъезжая к Астрахани, не знаешь куда деваться от ароматов воблы и бешенки, около Перми вас обдает дымом и маслистой гарью, объясняемыми близостью мотовилихинских заводов.
Губернский город сравнительно с Мотовилихою кажется очень незначительным. На высоком правом берегу Камы прежде всего обрисовались перед нами большие колокольни. Одна из них, по самой середине города, очень напоминает Симонову в Москве. Впереди зеленая чаща Любимовской заимки, налево городские дома. С первого же раза пришлось окунуться в грязь. Улицы не мощены, колеса тонут по ступицу, в дождливую погоду городские франты кричат караул на середине площади.
Рассказывают, что в этой грязи пьяные купцы находили себе не раз преждевременную могилу… Навстречу попадаются всё какие-то скуластые лица, с маленькими носами-пуговками, с выдавшимися выпуклинами бровей и с весьма слабою растительностью на усах и на бороде. Сибирский тип уже сказывается с первых шагов. Красивые женские лица редки, уроженки Перми сверх того ходят уточками, с перевалкою, и все почему-то кажутся, даже несомненные девицы, в интересном положении. Такая уж манера держаться.
Пишу это по долгу беспристрастного туриста, но с немалым страхом и трепетом. Дамы вообще обидчивы, что и доказали прекрасные финки десятком протестов по поводу моих статей. Преждевременно убелясь сединами от огорчений, причиненных мне саволакскими и иными чухонскими красавицами, умоляю пермских дам пощадить меня и не лишать жизни… ибо обиженная дама на сие способна! Город, в сущности, очень миниатюрен, потому что, куда ни зайдешь, отовсюду виден конец его. Любимое место прогулок носит прозаическое название «Козьего Загона».
– Почему это? – спрашиваю я у одного скуластого пермяка.
– Потому что мы наших супружниц сюда для прохлады по вечерам загоняем…
Вид отсюда дивный!
Внизу струится красивая Кама, по ней тянутся беляны, пароходы бегут, скользят лодки. Противоположный берег низмен и, насколько хватит взгляда, верст на пятьдесят вперед покрыт сплошным величавым северным лесом.
Отсюда, сверху, видны только вершины этого леса, уходящего в бесконечность, мерещущиеся и там, где уже ничего нельзя разобрать… Матовые, мягкие, бархатистые, зеленые облака… Не оторвешься от них, как не оторвешься от картины Заволжья с нижегородского откоса, от саволакских далей с горы Пойю в Финляндии, от вида Подола и Заднепровья в Киеве.
Ужасно напоминает эта лесная даль одну из лучших картин барона Клодта, где так же всё полотно залито могучей ширью северного лесного царства.
Направо, верстах в четырех от Перми, клубится черный дым, торчат красные заводские трубы, нелепо кучатся технические постройки Мотовилихи.
– Что за прелесть! – невольно проговорил я, опять обращая глаза к этой заманчивой дали.
– Да! Ежели бы позволили вырубить, большие бы тыщи можно было получить.
Оглядываюсь – та же скуластая физиономия.
– Я говорю: красиво.
– Еще бы не красиво, на миллионы лесов тут… Чуточку бы…
– Да я не в том смысле.
– Смысл один и есть… Мы люди торговые. Нам деньги надобны. А что для глаз – так за деньги я бы таких флигирей настроил красных и желтых. И в каждом бы у меня музыка играла…
Я засмеялся.
– Что вы думаете, у нас тут не живут. У нас весело, коли кто умеет. Вот как у нас. Недавно купец один замуж дочь отдавал; что ж бы вы думали, свадьбу-то ведь три месяца праздновали. Сначала сами пили, потом извозчиков стали поить, надоело – давай прохожих ловить. Кого поймаем – поить. Всю Пермь споили. Думаем, что бы еще придумать. Вакуров надоумил, спасибо ему; лошади еще трезвы, говорит, – лошадей шампанским налили. Козы все по городу точно очумелые ходили, медведь у одного купца был – и медведя стравили водкою…
– Что за безобразие!
– Верно говорю. Тут раз на одном заводе какая блажь золотопромышленнику пришла. У нас на гитарах ездят. Изволите знать?
– Еще бы, у меня до сих пор кости болят.
– Ну вот. И у него заболели. Собрал он пять таких гитар: сколько стоит? Ну, извозчики видят: купец пьяный, щедрый, душа у него распахнулась – бери! Заломили они цену… Велел он вывезти за город – вывезли. Отпрягли лошадей, назад погнали. Сложил он гитары, якобы костром, керосину навез, облил. Потом подвел, спьяна-то, сына своего единородного и говори т: «Есть такое мое желание, чтобы тебя в жертву принести. Сейчас я тебя на этих гитарах заколю, и моли ты, милый сын мой, на том свете за меня Господа, чтобы простил мне прегрешения мои. А потом я тебя сожгу, наподобие как в Индии». Сын завыл… Видит, у отца в глазах помутилось и нож в руках. Еще счастье, что наши набежали… Отняли… Так он что? Как бы вы думали? «Дураки, – говорит, – ежели бы Богу угодно не было, Он бы ко мне ангела своего послал удержать руку мою родительскую. Я бы тогда коня своего на сем самом месте принес бы ему в жертву». Опосле скоро тот купец от белой горячки помер.
– Да это вы шутя рассказываете?
– Зачем… А чтобы к оней шампанским мыть, первое для нас удовольствие. Особливо как ежели екатеринбургский купец завяжется.
– Что ж там купцы особые?
– Не то что особые, а деньги у них легкие. Весь город краденым золотом прежде торговал. Ленивы стали, потому что страсть сколь они этих капиталов насосались. Поверите, какое-нибудь плевое тысячное дело одному сделать бы, так екатеринбургские, нет же, целой компанией, потому что одному, врозь, лень. Вы живали у нас когда?
– Нет.
– Поживите, увидите. Здесь хорошим праздником либо именинами такой считается, чтоб сколько вина в городе ни есть, всё стравить до капли. Без этого купцу стыдно… Брюха не хватит, крыши поливать станет. Один нарочно, около Перми это на одном заводе давно было, дом выстроил. Зажег его с четырех сторон и заместо воды из пожарных кишок спиртом поливать давай… А вокруг музыка! У нас так, когда купцы пьют, на городской бульвар не показывайся. Все по домам запираются и ставни наглухо!
Бульвар этот действительно прекрасный. Он около города, близ заставы. При мне гуляющими были пара козлов, рога которых были выкрашены зеленою краской. Козлы шли чинно и солидно рядом, точно рассуждая о чем-то.
Мое появление привело их в некоторый раж. Они внезапно разодрались, мужественно подставляя лбы друг другу. Спустя несколько минут оба так же чинно продолжали свой путь по бульвару. Не один ли это из тех козлов, коих столь неистово спаивают купцы на своих именинах?
В городе, несмотря на то что есть деревянный театр, строится громадный каменный.
– Хоть в столицу! – хвастаются пермяки.
Мне только непонятно, на какую публику рассчитывает строитель. Разве купцы станут с собой козлов брать – другое дело. Впрочем, когда я вечером сунулся в деревянный сарай, именующийся театром, я нашел его довольно полным. Я не помню, что такое шло на сцене. Действующие лица в партере и ложах были гораздо интереснее. В первом ряду сидел какой-то скуластый купец в широких шароварах, нанковых, разумеется, и донельзя засаленном пиджаке; обвалявшаяся, как блин, фуражка торчала на затылке, козырем кверху, как будто она, распустив крылья, собирается вот-вот улететь в поднебесье.
– Мишенька! – кричал на всю публику из ложи к нему такой же экземпляр.
– Ау? – отзывался этот.
– Гросс-Петрова ничего?
А Гросс-Петрова в этот самый момент со сцены читает какой-то чувствительный монолог.
– Хороша, канашка! Позовем ее ужинать… В клуб ежели?
– Не поедет! – вмешивается третий из публики.
– С такими купцами да не поехать! – вступается четвертый. И в то время как на подмостках жертва какого-то ужасного злодеяния никак не может умереть, потому что автор мешает ей длинными монологами, эти четверо во всё горло перекрикиваются между собой.
– Кто с тобой поедет, безобразник, – всем мешаешь! – не выдержал, наконец, какой-то офицер.
– Захочу – всех споить могу! – с полным сознанием своего достоинства парирует золотопромышленник.
Гросс-Петрова, наконец, соглашается совсем умереть, но автор заставляет ее еще спеть что-то. Начинается пение.
– Прачку пой! – орут из райка.
– Не нужно прачку!.. Вьюшки!.. Вьюшки!.. Верьверьвьюшки, вьюшки, вьюшки!
– Из бархату башмачки сафьяновые! – подхватывает публика.
– Что это у вас? – спрашиваю я у соседа.
– Промышленники наехали… Чудят. Они теперь долго не уймутся. У них угар по месяцу.
Из оркестра обернулся и смотрит, улыбаясь на публику, капельмейстер Козловский-Лисовский.
– Лисовский, браво! – ни с того ни с сего кричат из лож.
– Ну тебя к черту, помирай скорее! – приглашают актрису в партере.
– Хороший человек – Лисовский, браво!
– А я не согласен! – ни с того ни с сего срывается из партера совсем уже пьяный промышленник. – Я не согласен!
– На что не согласен?
– По рублю двадцать за пуд не согласен.
– Чего ты? Очумел? Ты погляди: где ты?
– А? Господи, что же это? Сейчас на бирже и вдруг… Святители…
Кругом хохочут… Водевиль начался. Выскочила актриса с соблазнительными икрами. Платьице до колен. Носик кверху, глазки так и заигрывают. Тру-ля-ля какое-то спела и давай приседать.
– Эх, хороша Маша, да не наша! – вздыхает кто-то во всё горло.
– Кабы денег чаша, была бы Маша наша! – сочувственно отзывается ему Мишенька.
Патриархальность вообще поразительная. Еще железнодорожные внесли нравы более культурного времени. Постороннему, попавшему сюда, покажется, что он каким-то чудом перенесен в эпоху свайных построек. Впрочем и из образованных некоторые здесь быстро нивелируются. Понадобились мне кое-какие сведения, иду я к А-ву. Он еще дня за два провел вечер со мною, и я обрадовался: наконец нашел с кем душу отвести. А-в жил в своем доме.
– Дома? – спрашиваю у лакея.
– Дома, у себя-с! – нерешительно ответил он. – Только они-с… А впрочем, пожалуйте.
Вхожу в комнаты и останавливаюсь, понять не могу, что такое. А-в идет прямо ко мне. Голый, даже без фигового листка, на голове лавровый венок, в руке трезубец, через другую переброшена оленья шкура.
– Поведай мне, что привело тебя, несчастный, в сию ужасную пустыню?
Я хлопаю глазами, разумеется.
– Иван Петрович, что с вами?
– Я первобытный человек! – гордо ответил он и, обернувшись ко мне спиною, в чём был, пошел в другие комнаты.
Не зная, что делать, я оперся о письменный стол. Еще очнуться не мог. Вдруг чьи-то зубы впились в мою ногу. Едва отскочить успел. Смотрю, из-под стола на четвереньках и тоже голый вылезает, рыча на меня, вчерашний Мишенька (зри сцену в театре).
– А я ведь медведь! – поясняет он, видя мое недоумение.
Разумеется, пермская жизнь далеко не исчерпывается сими сценами. Есть тут кружки не о едином хлебе помышляющие; не все пьяницы да чудаки. Но в такие недели, в какую я попал сюда, уж очень разят свежего человека безобразия, творящиеся здесь. Потом, пошатавшись по Пермской губернии, я ничему не удивлялся.
Одному заводчику пришло, например, в голову водить свинью в генеральской треуголке и со Станиславом на шее; другому доставляло удовольствие ездить верхом, держась за хвост лошади, задом наперед. Третий заказал себе гусарскую форму и носил ее. Четвертый пожертвовал десять тысяч рублей на постройку мечети в Тегеране, желая получить орден Льва и Солнца от персидского шаха; пятый вообразил себя физиологом и истребил на опыты всех кошек в окрестности, так что приехавший к нему отец должен был пригласить священника очистить его. Шестой похоронил своего пса чуть не с царскими почестями. Как будет видно из моих последующих очерков, вне района городов я встречал здесь в высшей степени развитых и симпатичных людей, скромных тружеников. Они оставили во мне самые приятные воспоминания и заслонили неприглядную картину пермского безделья. Где ни останавливался я на заводах – сейчас же приходилось знакомиться с техниками, горными чиновниками уже иного закала…
– Иной раз и мы чудим. Нельзя. Одурь возьмет. Скучно! – говорил мне один из них.
– В Екатеринбурге вы увидите настоящих людей… Там много хорошего…
И в самой Перми я с удовольствием вспоминаю кружок М-скаго. Тут собирались по вечерам, обходились без вина и без карт. Спорили, читали. Беседа заходила далеко за полночь.
– И скажи ты мне, милый друг, что это за корреспонденция такая, что мы всё пьем, пьем и опиться не можем? – спрашивал меня один из этих безобразников.
– Бить бы вас! – шучу я.
– Пробовали, – совершенно серьезно пояснял он. – Жена меня пьяного как в кровать уложит, так крапивой бывало… Ну и ничего… Не помогло… Я вот что думаю… В монахи если.
– Нельзя.
– Почему?
– Потому ты весь монастырь споишь. Тебя на другой же день прогонят.
– Это так… А только и скучно же нам. Душа в нас без пойла этого тоскует. Сказывают, такой запойный червь есть, внутри сидит он. По наукам так это выходит?
Немирович-Данченко В.И. Кама и Урал. (Очерки и впечатления). – СПб., 1890.