В 1977 году Ролан Барт прочел в парижском Коллеж де Франс курс, посвященный теме человеческих отношений — их различных форм и социальных моделей. «Как жить вместе» — первое издание архивных конспектов Барта к одноименному курсу. В настоящем издании впервые переведены на русский язык посмертно опубликованные авторские конспекты лекций, где Барт, опираясь на данные разных наук (истории, философии, социологии, семиологии, психологии, психоанализа и т. д.), а также на произведения художественной литературы, исследует отношения людей, живущих вместе, возникающие в таких обстоятельствах модели поведения и осмысления мира. Важным, хотя и не единственным источником фактического материала служит история монашества в Западной Европе, на Ближнем Востоке и в Азии. Издание снабжено сопроводительными статьями, комментариями и указателями.
Предисловие
«Форма стоит дорого», — отвечал Валери на вопрос о том, почему он не публикует свои лекции в Коллеж де Франс. Однако был целый период — эпоха триумфа буржуазного письма, когда форма стоила примерно столько же, сколько и мысль». С этих строк начинается статья Барта «Ремесло письма», которая сначала вышла в газете Combat 16 ноября 1950 года, а позже была включена в «Нулевую степень письма».
В то время Барт — вместе с Сартром и Бланшо, а также в противовес им — размышлял о возможности такой литературной этики, которая не была бы ни терроризмом, ни нигилизмом, но теорией ответственности за форму. Пусть даже он не представлял себе в тот момент, что станет однажды профессором Коллеж де Франс и когда-нибудь также встанет вопрос о публикации его лекций, — однако цитата из Валери ясно показывает, что ему надо было прежде всего создать персональную этику для себя, а не трактат о морали для своих современников. В действительности эта этика, отнюдь не сводимая к списку предписаний и требований, подразумевала нечто большее, чем просто интеллектуальную ангажированность: в определенном смысле она была трактатом о стиле.
Как мы знаем, в литературе, да и не только в ней, не существует последней воли, и если — по наивности или вследствие угрызений совести — писатель в последний момент оставил какие-то распоряжения, то, разумеется, лишь для того, чтобы однажды они были нарушены. Поэтому, когда встал вопрос о публикации «Лекций в Коллеж де Франс» Барта, мы думали не о каком-то авторском завещании и не о благочестивой верности усопшему, а лишь об общей логике его творчества, о логике той мысли, которая его направляла, и той этики, которая одновременно выступала и его гарантом, и его объектом. Поэтому совершенно неудивительно, что в самом начале мы вспомнили об этой цитате из Валери — где молодой Барт, словно в «геральдической конструкции», отражается в его посмертном издании.
Исходное — почти аксиоматическое — условие данного издания: эти лекции, прочитанные в Коллеж де Франс, не могли и не должны были стать книгами.
Исходя из этого, изначально были отвергнуты две идеи: переписать эти лекции с целью придать им видимость письменного продукта, или же дать печатную расшифровку их аудиозаписи, сделав из них художественные артефакты.
У каждой из этих идей есть своя логика. Понятно, почему мы отказались от первого варианта. Ученик, переписывающий речь Учителя, — эта ситуация имеет смысл и оправдание в совершенно особом случае: если после его смерти надо восполнить намеренную недостаточность публикаций, прояснить, насколько возможно, эзотерическое содержание учения, а также сплотить читателей и учеников вокруг учения, превращенного в посмертную библиотеку. По отношению к Барту такого рода проект очевидным образом не имеет смысла, так как Барт был человеком книги, его учение имело светский и профанный характер и главным, что он хотел нам оставить, являлись сами его книги. К тому же в тех случаях, когда Барт пытался превратить тот или иной свой семинар в книгу («S/Z», «Фрагменты любовной речи»), это издание ни в какой степени не становилось письменным переложением курса, но всегда представало как совершенно новый объект.
Отказ от второго варианта издания — расшифровки аудиозаписи лекций — обусловлен иными и более глубокими основаниями. Они были высказаны самим Бартом и касаются вопроса о соотношении речи и письма или даже об этосе текста. В раннем тексте 1959 года Барт пишет по поводу публикации материалов круглого стола о «новом романе»:
«Ладно еще, если писатель говорит (по радио, к примеру): здесь мы все-таки можем многое понять по тому, как он дышит, по его манере пользоваться голосом; но лишь только эта речь потом превращается в письменный текст, — как если бы эти языковые режимы были безразличны — получается письмо гибридное и бессодержательное, лишенное как чеканки печатного слова, так и поэтического напора устной речи. Короче, любой круглый стол, даже у лучших писателей, проявляет худшую сторону их речи — дискурс. Речь и письмо не могут ни меняться местами, ни совмещаться, ибо единственное, что связывает их, — взаимный отказ: письмо строится на отказе от любых других языков».
Разумеется, прочитанные лекции не столь поверхностны, как выступления на круглом столе, однако они заключают в себе судьбу всякой речи: ее случайный, эфемерно-преходящий характер, непрерывный и необратимый, тяжеловесность голосового потока, — все, что отличает ее от письма с его необходимостью, замкнутостью, рекурсивностью, текучей длительностью — прерывной и размеренной. Кроме того, помимо этих оппозиций, помимо неизбежной тривиальности, которой обрастает любая речь, представленная в печатном виде, есть еще и то, что Барт считает определением письма: «Письмо — это именно то противоречие, которое позволяет сделать неудачу в коммуникации началом другой коммуникации: речи, обращенной к другому в его отсутствие».
Отказ от идеи заново переписать текст лекций — равно как и от слегка подправленной транскрипции — не был обусловлен одним лишь принципом, вытекающим из бартовского учения о книге. Обе эти идеи были отброшены еще и ввиду характера самих этих курсов, их особого и совершенно определенного места на интеллектуальном пути Барта.
Кажется очевидным, что после перехода Барта в Коллеж де Франс в 1977 году обострился разрыв между его письменным производством и практикой преподавания. Если до того, ведя семинары в Высшей практической школе, Барт, как уже сказано, еще и пытался превратить тот или иной семинар в книгу, то во время преподавания в Коллеж де Франс подобное стремление совершенно у него исчезло: ничто здесь не напоминало прежнего сократического сборища, а значит, и не вызывало желания увековечить слово преподавателя.
Курсы, читавшиеся Бартом в Коллеж де Франс, не имели явного воздействия на глубинное становление его мысли и на развитие его творчества в целом. Это, вероятно, также обусловлено периодом переживаемой им личной трансформации.
Мы здесь не будем долго распространяться о ней подробнее — напомним лишь, что сам Барт в ходе некоторых лекций объясняет причины де-теоретизации собственного дискурса, способной разочаровать публику. «Мы сейчас переживаем пору активной “здравомыслящей” деконструкции “миссии” интеллектуала: эта деконструкция может стать отступлением, а может и смешением, чередой утверждений, лишенных центра». Чуть далее, в том же курсе, посвященном Нейтральному, он добавит: «удовольствие от миролюбивого знания (возможно, обсессивного: овеществление, инвентаризация), противоположного схватке идей».
У этих лекций и в самом деле есть одна характерная особенность, которая делает фиктивной любую попытку их переделать, переписать, создавая видимость произведения, любую расшифровку, которая придала бы им симулятивный пафос книги. Эта особенность заключается, если можно так выразиться, в постоянной, почти систематической практике understatement по отношению к предмету лекций; практика, доходящая до того, что некоторые из занятий кажутся просто чтением вслух подготовительных рабочих карточек.
Сама структура этих лекций, не воспроизводящая разворачивания какого-либо дискурса, логики или хода мысли, но излагающая так называемые «фигуры», в соответствии то с алфавитным порядком, то с математикой алеаторного, преследует цель радикального отключения доктринальной функции как таковой. В эти годы бартовский курс чередовал — в вышеуказанном порядке, то есть без порядка, — неравнозначные по содержанию и по объему «главы», «карточки»: более или менее длинные, более или менее энциклопедические, более или менее личного характера; все они разворачиваются в поле знания вокруг выбранного объекта: «Жизнь вместе», «Нейтральное», «Подготовка романа».
Барт осуществляет двойной жест, который может показаться противоречивым. С одной стороны, есть желание создать курс, то есть взять на себя малоприятную позитивную разработку поля знаний, но вместе с тем и параллельно с тем — отказ от эксплуатации этого знания, от превращения последнего в персональную феноменологию, как он делал это ранее. Оттого в некотором отношении его лекции могут оставлять чувство разочарования.
Барт не только предвидел, но и в определенном смысле желал этого разочарования. Конечно, эту идею разочарования следует мыслить не в обычном смысле слова, а в бартезианском: в смысле бафмологии — науки о степенях. Барт, как известно, приписывал Жиду глубокое высказывание о том, что даже бог не может взять своим девизом: «Я приношу разочарование». Эта аллегория означает, что в разочаровании есть свое достоинство и оно не должно пониматься лишь как неудача. Как минимум, оно вписано в диалектику последствий, которая ставит нас перед лицом неизмеримого.
Разочарование может возникнуть и по другим причинам — из-за самого предмета курса, что, например, вполне очевидно в связи с «Жизнью вместе». На скрытый вопрос, проходящий через весь курс: «Возможна ли идиорритмическая группа? Может ли существовать сообщество людей без Telos’a, без Цели и Причины (Cause)?» — ответ очевидно отрицательный, а поскольку у речи нет ни начала, ни конца — как уже сказано, нет порядка, — то эта отрицательность всегда-уже задана и изначально делает ничтожным сам предмет исследования. Получается, что это отрицание словно и является истинным глубинным объектом этого курса, его истиной.
Можно поразмышлять о том, как трактовка этого вопроса о Сообществе, которое стало горячей интеллектуальной темой для целого ряда авторов, отличается от его негативной деконструкции у Барта. Тогда станет яснее странная негативность, сделавшаяся у него своеобразным парадоксальным методом. Больше чем методом — аскезой, в которой прочитывается молчаливый подход к нулевой степени, к приостановке смысла, к той узкой области мысли, где слову удается ускользнуть от всех форм мистификации (и отчуждения), присущих интеллектуалу: мистификации мастерства, мистификации убеждения, мистификации «теории», отчуждения через престиж, господство или конфликт. Кроме того, своим квази-отсутствием в этой дискуссии Барт уходит из университетского интеллектуального поля — дискурса, которому всегда есть что сказать, — смещаясь к неявному положению скрытого субъекта, который довольствуется лишь указанием на определенные места знания, очерчивает и классифицирует возможные проблемы, филологически прослеживает дрейф собственного объекта, — и все это, как было сказано, в рамках алфавитной или математической последовательности, объединяющей фрагменты без связи и без порядка и создающей прямо по ходу дела некую энциклопедию.
С учетом того, что разочарование в определенном смысле содержится уже в самом предмете, в самой форме, в протокольных рамках и деталях лекций, читавшихся в Коллеж де Франс, — можно также предположить, что разочарование было обусловлено уже самой необходимостью читать какой бы то ни было курс. Это действие, от которого Барт, похоже, ничего не ожидал.
Лекционный курс как таковой становится родом производства, смысл существования которого сводится к тому, чтобы быть прочитанным, произнесенным. Вернее всего об этом свидетельствует фраза, сказанная Бартом на первой лекции о Нейтральном: «Придется в течение тринадцати недель удерживать в центре внимания то, что не подлежит удержанию: потом это все кончится»...