- Я живу вдвоём с мамой. Отец-купец, хвост хоботком, трубкой бородка лужёная глотка, бросил нас на семи ветрах, на стыке лет. Мать дала обет за дверь ни ногой, из дома и домой, денежку копит, всё сына торопит: учись молодечик, ученье – венечик, а выбьешься в люди, кое-кто от зависти прямо-таки лопнет.
Так я окончил факультет журналистики в нашем государственном университете. Работу было найти ох как не просто. Пришлось работать и барменом, и кочегаром. Помните песню «товарищ, я вахту не в силах стоять, сказал кочегар кочегару?…», - давил на психику Пичугин. - А потом по чистой случайности устроился внештатным корреспондентом в редакцию областной газеты «Вечерние новости». У вас наверняка многие её выписывают, так вот я в ней и работал. А потом часть сотрудников-единомышленников решили создать своё дело. Газета «Артефакт» - это наше детище. Главный редактор нашей газеты – мой лучший друг. Мы с ним в погоне за этими самыми артефактами огонь и воду прошли. Как только мы узнали, что у вас тут живёт человек не от мира сего, Гриша сразу же откомандировал меня в ваши края. Но понимаете, техника есть техника. Не доехав до хутора каких-нибудь пару км…
Пичугин рассказывал о своих злоключениях ничего не утаивая, в мельчайших подробностях описывая каждый свой шаг, поддерживая джинсы и достигая тем самым эффект достоверности. Его внимательно слушали, не перебивали, и, наконец, он понял, что ему поверили. Поверили, что документы он забыл в машине, которую бросил на дороге. Что кинокамеру потерял во время бегства из дома Ерофеевых. Поверили также, что плавки он не стал одевать ради того, чтобы брюки на нём высохли как можно быстрее; что, будучи в совершенно трезвом состоянии, он ненароком обрушил мост через Раствердяевку, что у некоего Афанасия Никитича содержится много дубильных веществ в коре головного мозга, что соловей-разбойник так и свищет, объевшись молока, ну и так далее…
- Товарищи, господа, окажите милость, помогите наладить машину и устроить меня куда-нибудь на ночлег, - закончил свою речь Пичугин на бодрящей ноте, смело заглядывая в глаза окружающим. Но теперь, когда его рейтинг неуклонно пополз вверх, эти самые слушающие начали уводить глаза в стороны, делая вид, что «я тут никто, и я тут не причём».
- С машиной придётся подождать до завтрашнего утра,- растерянно сказал Антипкин. - Ночь на дворе. Куда на ночь глядя?
- А кинокамеру ты хоть представляешь, где ты мог посеять? – делая заинтересованное лицо, сказал Овечкин.
- Да, если вам даже и переночевать негде, молодой человек, могу предложить вам следовать за мной – у меня есть на примете пара тройка старушек, готовых без зазрения совести приютить заезжих персон, главное только, чтобы они не были нон грата, – как бы промежду прочим пропела Алевтина.
Кости пришлось в очередной раз смириться с судьбой. Договорившись встретиться завтра утром на этом же месте, все вдруг торопливо засобирались по домам. Костя покорно побрёл вслед за Алевтиной – чему быть, тому не миновать.
Алевтина Викторовна показалась ему довольно ликвидной персоной, но не в его Костином вкусе. Кимоно-то херовато – так определил для себя Костя Алевтину как женщину. Причём сделал это машинально, ибо какой дурак в его положении будет вообще заниматься оцениванием ограниченных в своём кругозоре пожилых деревенских баб? Чушь собачья!
- Костя, так вас, кажется, зовут,- ласково затрепетала Алевтина,- мы сейчас зайдём на минутку ко мне. Вы посидите, отдохнёте, а я пока сбегаю к бабе Мане, узнаю, не приехали ли к ней родственники. Не возражаете?
- Да, конечно же нет! Какие могут быть возражения? – оживился Костя. – Мне бы только джинсы зашить.
Они открыли калитку и погрузились в лоно буйно цветущей растительности. «Скорее всего, это черёмуха или тёрн, а может быть и амброзия. А это её палисадник», - размышлял про себя Костя. В доме у Алевтины было уютно, однако и тут витал некий специфический запах старого барахла и прелой картошки.
- Сейчас я поставлю чай, - торжественно возвестила хозяйка медной горы и отправилась на кухню.
«На кой чёрт мне твой чай, - подумал невольный гость, - сейчас бы стакан водки, огурец и - на боковую».
- Пока чай поспеет, я сбегаю к бабе Мане, - стараясь придать своему голосу как можно больше заинтересованного участия, сказала Алевтина и исчезла. В предбаннике Костя сел на пружинистую тахту и с наслаждением вытянул ноги. «А как же джинсы? Он что, должен теперь ходить и как пришлёпнутый поддерживать на себе штаны? Да, ну и денёк. Странная баба эта Алевтина. Вернее, наоборот, баба, как баба. Интересно, что она может знать о Шалтае?» Внезапно Костя почувствовал тяжесть век. Сознание стало расплываться на мелкие разрозненные мыслишки. Благо Алевтина Викторовна нарисовалась куда быстрее, чем прокричал последний петух. Она продефилировала на кухню, потом, наверное, в спальные покои, и оттуда послышался её неестественно торжественное пение: «У бабы Мани полно гостей – присесть негде!» Потом она вошла в предбанник, где сидел Константин, но уже в другом обличии. На ней было вычурное декольте из какого-то блестящего белого сукна, а от её лебединой шеи несло шипром. «Опоньки! Ну-ну! И что дальше? Завтра свадьба?»
- Что же мне с вами делать? – начала вздыхать и жеманно выламывать пальцы на своих костлявых кистях Алевтина. – Ну, где мне вас разместить? – страстно стенала, пытаясь разыграть ужасную трагедию, она же.
- Да нет проблем, Алевтина Викторовна. Я могу лечь хоть в чулане, хоть на кухонном полу, да хоть на чердаке, в конце концов.
- Нет, что вы, - тут же сменила тон гостеприимная хозяйка, - как же можно? Вы ляжете прямо здесь на диване, а я уж как-нибудь… потом… в другой комнате. Ах да! Мы же не пили с вами чаю. Проходите в залу.
Костя прошёл, используя указательный палец в качестве крючка на том месте, где по праву должна была быть пуговица. На столе стояла бутылка горячительного напитка, окружённая тарелками с варёной картошкой, зелёным луком и наспех нарезанным салом. Когда успела? Красота!
- Чего же вы стоите, Константин, садитесь, - загадочно улыбнулась Алевтина, пытаясь скрыть волнение. Грудь её колыхалась, очи блестели. И что делать Пичугину? И Пичугин сел. И ему дали, и он ел. И отключил мозги. Они выпили. Закусили. Поскольку говорить было, в общем-то, и не о чём, они ещё раз выпили и закусили. Потом ещё, и ещё….
Разговор не клеился из-за того, что гость кобчиком чуял, чего от него добивается хозяйка. Все эти жалобы о том, что откармливать кузят сплошной разор, индюки норовят за кордон, а корову держать накладно, в конечном итоге привели бы подвыпившего папарацци прямиком к хозяйке в постель. От этих ужасных мыслей Костя внутренне содрогался. Он чувствовал расстройство желудка, лёгкое головокружение и странное ощущение того, что язык рулит туда, куда хочет. Захмелевшая бабёнка не упускала случая, чтобы не подложить городскому дурню пару картошинок и не тряхануть перед самым его носом как следует сиськами. Да и было бы чем трясти! Но Алевтина не унималась. Стоило только Костику проронить какую-нибудь глупость, похожую на скомканный засаленный фартук в углу на табуретке, или на доморощенную запылённую картину «Неизвестная» над комодом, как Алевтина заходилась возбуждённым громким хохотом - скорым предвестником сладких любовных утех.
Костю развезло. Его пьяный разум, до отказа набитый студенческими остротами и тусовочными заготовками, решил поприкалываться. Он сделал из кухонного полотенца жабо, взял в правую руку кухонный нож, а в левую вилку, вытянулся, как лорд на приёме у королевы и стал демонстрировать зачем-то изысканную манеру общения. Разрезал ножом и без того мизерный клочок сала, скрупулезно насаживал его на вилы, а потом долго и нудно разжёвывал, тупо глядя в тарелку. Алевтина покатывалась со смеху. Она то и дело протягивала к нему руки, намереваясь что-то там поправить, потрогать, погладить, и при этом норовила ткнуться носом, как молотком, Кости в грудь. Вдруг каким-то чудом эта чувырла оказалась у него на коленках. Её рука стала протискиваться Костику в брюки. Затуманенные глаза словно растворились в его расширенных от первача зрачках. С первачом Аля явно перестаралась. Костя вскинул голову, как бодливый бычок, но в лицо ему посмотрела таинственная «незнакомка» со стены и подмигнула своим изогнутым кошачьим глазом.
- Я хочу зашить тебе штаны, - простенала Алевтина.
- Извольте сударыня, - стараясь выдерживать высокопарный слог, промямлил Костя, - вот вам иголка. Он сунул ей под нос длинный столовый тесак. Хохоча, она стала разрезать ему джинсы до самого паха.
- Только ненароком не вырежьте мне аппендицит, Алевтина Викторовна. Ай, вава!
- Что ты, милый мой распрачёртушка, у тебя тут не аппендицит, у тебя тут аппетитный леденец! Потерпи, мой цыганенок!
«Цыганёнок? Вот так новость! Однако, господа! Я – цыганёнок…»
В окно постучали. Алевтина испустила нечто вроде мучительного стона и сползла на пол. Она явно не хотела слышать ничего извне приходящее, кроме высшей философии любви. Но на грешной земле обычно промышляет закон подлости. Залаяли собаки и в окно постучали с новой силой.
- Алька, открой, мать твою, а не то чичас дверь снесу!
Алевтина медленно стала подниматься. «Это Степан», - обречённо сказала она. Приблизившись вплотную к двери, Збруева хриплым сдавленным голосом сказала нечто резкое, грубое и обидное.
- Открой, мне с тобой побалакать надо.
- Иди спать. Мне ноне не до тебя.
- Да ты, кубыть, пьяная!
- Тебе што за дело?
- Открой, говорю, а то окно вышибу!
- Я на тебя заявление напишу!
- У тебя ктой-то есть?
- Тебе што за дело? Ступай, куда шёл. Не до тебя!
В это время Кости смертельно захотелось по-маленькому. Его мозг с трудом доносил до него эту далёкую, туманную, но такую сладкую и в то же время навязчивую идею. И всё же что-то он делает не так. Костя тяжело поднялся и зашатался, как стул. С него решительно упали штаны. Он поднял ладонь кверху, и, покачиваясь и заикаясь, спросил: «А-алевтин-на Вихторновна, а можж ... ик… но выйти?» Алевтина метнулась в его сторону, как лиса от бекасиновой дроби, и быстро зашептала: «Тиши, тиши, красава моя, голубец мой ненаглядный. Степан, он дурной, он страсть какой дурной…. Если застанет тебя здесь, прям тутова убьёт не поморщится… залазь под диван и нишкни!
- Я писать хочу-у-у-у!
- Ах ты, родненький ты мой, ну потерпи, потерпи чуток, можа рассосётся…
- Алька! Убью! Открой, овца комолая! Сукадла! Я ж тебя из самопала застрелю, как дикую свинью!
«И вот некто из сынов Израилевых пришёл и привёл к братьям своим Мадианитянку, в глазах Моисея и в глазах всего общества сынов Израилевых, когда они плакали у входа скинии собрания. Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, увидев это, встал из среды общества и взял в руку свою копьё, и вошёл вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево её; и прекратилось поражение сынов Израилевых. Умерших же от поражения было двадцать четыре тысячи». (Библия, Числа, Глава 25, Стихи 6,7,8,9))
- Мандюк! – взвизгнула Алевтина и залепила скалкой Степану в лоб. Раздался звук, похожий на произведение Хемингуэя «По ком звонит колокол». Было видно невооружённым глазом, как из Степановых глаз посыпались многочисленные искры. Среди них были и маленькие, и большие. И каждая отдельная искорка была не чем иным как отдельно взятой Степановой мыслью. Здесь были и крупные такие мысли, навроде той, что родилась во время жатвы под комбайном. И мысли средней величины, которые посещали Степана в сортире, и двуликие мысли, и в крапинку, и в горошек. Пока Степан мычал и сотрясал своей гривой, точно кобель, которого обдали ушатом холодной воды, в его мозгах происходили важные кадровые перестановки по изменению мировоззрения. Наконец он вскинул бешноватые глаза и… о боже! «Where’s my drink? Fuck you up to down! Drink! Where’s my drink! Drink!!! Shit!» Алевтина опустила скалку и с опаской попятилась назад.
- Никаких сепаратных переговоров! – мычал долговязый парень в спустившихся джинсах, опираясь на ствол раскидистой груши. – Я протестую, господа! Мы, русские, привыкли много рассуждать! В России с 1917 года установился духовный беспредел, за который каждый из нас несёт персональную ответственность! Нам ли, изнеженным мастурбантам, взваливать на свои хрупкие плечи сию непосильную ношу? Но переписывать историю с новой строки, увольте, господа… Свободу конституционному собранию!
Константин Пичугин смотрел себе под ноги и говорил примерно туда же. Развозил слова, как сопли по забору. Его мутило. Рот был набит противной слюной, которая скапливалась пеной в уголках губ. Под глазом – пятно синего цвета. Джентльменский набор. Просто Пичугин прикололся – вот и всё, что сделал этот рубаха-парень Пичугин. Имеет право. Кто из его теперешних коллег сможет так вот запросто взять и пойти в народ? В самую его гущу? Напиться с деревенской бабой, повалять дурака, получить в глаз от местного ухажера? А? То-то!
- I’ll get you, bastard! Shit! Fucking beach! I wanna drink! Gimme a drink! – продолжал орать не по-русски местный ухажёр и наступать на Константина. Внезапно на его пути выросла фигура лешего. «Изыди!», - сказал леший и раскинул руки по сторонам, образовывая живой крест. Степан сощурился. “Shaltay! What the fuckin you doin here?”
- Матушка-владычица, заступница усердная, - причитала Алевтина и истово крестилась. В это время Пичугин медленно проистёк по комлю и у его подножия стал рыть землю. К нему вплотную подошёл Шалтай и, дружески положив руку на плечо, сказал: «Встань и иди». Костя медленно поднял глаза, тяжело встал и покорно побрёл за человеком во всём белом. «Наверное, это врач, а врачей, говорила мама, нужно слушаться…»
«Камень, ножницы, бумага. Камень, ножницы, бумага…», - крестилась Алевтина и отбивала поклоны.