Шахин кивнул и поспешил удалиться. В голове его начал зреть план. Вышел на крыльцо, где его ждали четверо пехотинцев, и посмотрел на январскую судорогу облаков. В гостинице ждала Аелла, но туда не хотелось. Ноги сами понесли его в сторону рынка.
Вдоль улочек сидели ремесленники. Один кузнец клепал чешуйчатую кольчугу. Ему было на вид лет восемьдесят. Подполковник задержался и долго смотрел на сморщенные, коричневые, покрытые толстыми венами руки кузнеца. Тот работал, явно не понимая, какой век на дворе. Щурился, стараясь ослабевшими глазами рассмотреть свою работу. Увидел тень на мостовой, поднял голову.
- Хотите купить, почтенный. Эта броня заговоренная. Ни одна пуля, ни одна сабля не возьмет.
- Как я могу воевать против партизан, если вот такие до сих пор живут в прошлых веках! – Шахин с размаху пнул по кольчуге.
Изделие слетело с наковальни, рассыпав по сторонам чешуйки. Старик ничего не ответил. Наклонился и стал собирать их, слеповато щупая рукой по сторонам.
Пехотинцы, сопровождавшие Шахина, виновато опустили головы.
- Старик, я визирь Самсуна. – подполковник поставил ногу на низкую наковальню. – Зачем ты здесь? Зачем ты коптишь воздух своим вонючим телом?
- Чтобы повстречать визиря Самсуна. Теперь я знаю, кто нас защищает. Ты даже меня не боишься. А двадцать лет назад я ломал подковы. Не помнишь?
- Ну и где твоя сила? Ползаешь на четвереньках дряхлой сукой и смешишь людей.
- Когда-то один рядовой пехотинец попросил у меня хлеба. Я дал ему. Он был очень голоден и явно надломлен. Он ел мой хлеб и смотрел на меня со злым прищуром. Я сразу понял, что передо мной очень нехороший человек, но все равно дал ему своего хлеба.
Шахин хорошо помнил тот случай двадцатилетней давности. Тот лаваш, пахнущий металлом. И ту ненависть, которую он вдруг испытал к хлебу и кузнецу.
- Он ел, - продолжил старик, - и ненавидел меня за то, что у меня есть еда, а у него нет. У меня есть дом, а у него только жалкая одежда. У меня есть судьба, достойная уважения, а за ним лишь грязные деяния. Но он все равно ел, потому что тело его того требовало. Он съел бы даже корм, который неверные дают свиньям. Я вспомнил тогда слова своего отца: никогда не вмешивайся в чужие страдания. Вместо благодарности испытаешь месть. Но мне было интересно – а что дальше. И вот этот пехотинец пошел в гору. Я видел, как он менялся от звания к званию. И вот передо мной сам визирь Самсуна. Пока этот человек видел, как я делаю разную утварь или кую подковы, то проходил или проезжал мимо в своей коляске, брезгливо глядя в мою сторону. Но сегодня, завидев его издали, я достал старую кольчугу, которую клепал еще мой прадед. И решил посмотреть, что будет. Я не ошибся. Визирь обратил на меня внимание, потому что у него никогда не было кольчуги, а он бы очень хотел иметь защиту. Кольчуга – это ведь не только куски металла, а нечто большее. Она хранительница рода. Его крепость. Она – мать, жена, отец и сын. И вот он останавливается и в ярости пинает изделие. Потому что, имея все: власть, состояние, деньги, он на самом деле гол. И он это понимает. Его обнаженная кожа ободрана и горит. Ему некуда спрятаться и не с кем поговорить. Поэтому в нем вспыхивает ненависть к тому, у кого все это есть. Аллах наверно покарает меня за мою гордыню. Ведь если бы я не стал дразнить этого человека, то тот бы прошел мимо. Зачем я это сделал? – старик резко вскинул голову и посмотрел в лицо Шахина.
- Собака! – тихо прошипел подполковник.
- Пусть буду собакой! Но я слышал, что в одном селе распяли старосту, а само село сожгли дотла. Я ни на мгновенье не сомневался, что это сделал ты. Потому что у тебя роскошный особняк, а ты ночуешь в гостинице. Я видел тебя с женщиной, но это лишь рабыня, а не жена. У таких как ты в груди не сердце, а почерневшая болванка, но и она бывает красной от жара, если чьи-то руки разожгут огонь. Я тоже стал этими руками в твоей жизни, визирь. Жалею об одном, что слишком поздно. Достань я свою кольчугу раньше, ты бы выместил свою ненависть на мне, а не на том старосте. И это было бы меньшим злом. Но и я смалодушничал. А ведь мог бы взять раскаленную болванку и ударить по ней молотом – я же кузнец. Глядишь, и получилась бы подкова.
- По этой болванке нужно было бить, когда она еще умещалась на маленькой подушке. А сейчас поздно, старик. Ты действительно вывел меня.
- Зато сегодня, ты уже никого не убьешь!
- Хм. С чего ты взял! Сегодня я убью тебя, чтобы не видеть этой кольчуги больше на своем пути!
- Потому что она тебе напоминает все время, кто ты есть.
Шахин выдернул из кобуры револьвер и взвел курок. Солдаты, сопровождавшие его, попятились. Старик спокойно и твердо смотрел в лицо своей смерти.
- Хочешь я покажу тебе, что твоя кольчуга ничего не стоит. Эй, - крикнул он солдатам, - повесьте ее на стену.
Солдаты вырвали из рук кузнеца кольчугу и прикрепили к стене.
- Смотри, старик. – Шахин выстрелил.
Пуля насквозь прошила доспех. Второй, третий, четвертый. Бляшки с глухим звоном осыпались на мостовую.
- Вот видишь. – Шахин состроил гримасу и спрятал револьвер. – Можешь продолжать дальше, старик. А я всякий раз, проходя мимо буду расстреливать ее, как пойманного партизана.
- Аллах никого не наказывает, он может только покинуть что-то. Ты стреляешь по кольчуге, но она пуста. Зачем Аллаху сидеть в ней, если там никого нет. Ты сейчас похож на эту кольчугу – пуст, ибо тебя давно покинул Аллах. Когда ты осыпешься в прах, как это изделие, то о тебе никто не вспомнит, потому что в тебе не было Аллаха. Вот и все.
Но Шахин не слушал, он шел дальше вдоль кривой улочки и скоро скрылся за поворотом. А старик так и остался стоять на коленях, зажав в сведенной руке кольчужную пластину, навалившись грудью на наковальню. Глаза остекленели на восток, в полуоткрытый окаменевший рот влетел понтийский ветер, легкие не дышали.
Четыре пехотинца едва поспевали за ним, неуклюже семеня застуженными, опухшими от холода ногами. Обмотки и развалившиеся казенные ботинки не могли противостоять понтийскому январю. Но Шахину было плевать на солдат, так глубоко плевать, что он даже не ощущал проступающую в речах и жестах ненависть. И лишь его врожденная трусость заставляла обращать внимание на тех, кто его собственно охранял.
- Если вы будете отставать, то расстреляю, как дезертиров! – крикнул он не оборачиваясь.
Солдаты прибавили шагу. Из-за круглого дома прямо на них вывернула торговая площадь. Серый январский воздух моментально окрасился разными цветами. Зеленые и алые чалмы, каракулевые фески, плотные кафтаны – желтые, синие, красно-зеленые. Базар гудел людскими голосами, звенел металлом, пах рыбой, хлебом, пряностями, крутым кофе и крепким чаем.
Шахин двинулся к навесу из прутьев, с торчащими в разные стороны кольями, с одной светящейся насквозь стеной, которая не только не спасала от ветра, но, напротив, сжимала льющийся холод до узких, свистящих потоков и делала его еще более пронизывающим и острым.
Под навесом сиротливо, по воробьиному напряженно, переминалась группа невольников. Они прижимались к друг другу худыми, костлявыми телами. Из дыр в лохмотьях высовывалась грязная, больная кожа, покрытая струпьями. И только одна пшеничноволосая великоросска стояла чуть в стороне, теребя красными руками кончик косы.
Шахин подошел к ней вплотную и заглянул в огненно-голубые глаза.
- Мехмет! – позвал подполковник, подцепив хлыстом за подбородок невольницы.
- Да, Карадюмак-ага?
- Откуда товар?
- Это остатки. У этой позавчера убили брата. Кто убил непонятно. Наверно просто развлекались албанцы. Ну, а кто еще! Слава, Аллаху не на ее глазах. – торговец подошел сзади, нервно вытирая руки о засаленный халат на груди. – Для уважаемого человека есть, что получше. А этих никто не берет.
- Почему?
- Дорога в Каппадокию перекрыта партизанами Василеоса Анфопулоса, этого мерзкого смутьяна и разбойника. Поэтому товар пропадает и портится. Здесь уже переизбыток. А этих ни один перекупщик не берет. Так и пропадет товар.
Шахин с прищуром оглядывал девушку.
- Открой рот! – приказал он ей. – Зубы на месте.
И вдруг хлыст со свистом отлетел назад, а затем с резкой, страшной силой опустился на бедро. Девушка вскрикнула, но скорее от неожиданности, чем от боли. Удар. Теперь - с другой стороны. Еще. По плечу, по груди, снова по бедрам.
- Не гнется! – расстроено сказал Шахин. – Такие долго не живут.
- Нет-нет. – подтвердил торговец и ладонью ударил девушку по щеке. – Плохой товар. Отдал бы за бесценок. Да никому не надо. И этих корми за зря. – посмотрел с брезгливостью на остальных. - Плохие времена, Карадюмак-ага. Не слышно, когда освободят дорогу?
- Скоро, Мехмет.
- Вон и греки, набранные в амеле тамбуру потихоньку разбегаются по домам. Уже меньше половины осталось. – Мехмет кивнул на толпу новобранцев, сидевших кружком около костра. – Совсем страх потеряли. Жгут огонь прямо на площади. Греются, собаки. А ты с чем к нам пожаловал, светлейший визирь?
- Да так. Вспомнилось.
Продолжение