Тамара снова вспомнила обстоятельства своей кладбищенской попойки, как за прошедшее с того случая время случалось уже не раз, сначала - со стыдом и ощущением брезгливости, которую она испытала, обнаружив себя спящей в конторе на просаленном и зловонном диване, теперь – с улыбкой.
Историк работала в кабинете отца. Здесь не было телевизора и, в качестве звукового сопровождения, женщина включила на отцовском аудио плеере любимый ею сборник рок хитов в исполнении разных симфонических оркестров.
С помощью штангенциркуля Тамара отмерила на белой резиновой палочке, диаметром менее сантиметра, расстояние, равное расчетной толщине мышечного слоя, и отрезала от нее последний необходимый ей цилиндр соответствующей длины. Пронумеровав его с торца, она прикрепила обрезок на лоб расположенной на столе три дэ копии черепа, уже облепленной подобного рода маркерами со всех сторон.
Теперь из специального футляра Тамара достала глазные протезы, вставила их в глазницы и, немного отстранившись, оглядела результаты своего кропотливого труда. В мозг сразу же впорхнула расхожая фраза «глаза – зеркало души». Череп, минуту назад, не вызывавший никаких эмоций, приобрел вдруг черты отвратительного и пугающего уродства. Возможно, на зарождение этой эмоции повлияла и звучащая фоном красивая, но мрачная и угнетающая инструментальная вариация композиции группы AC/DC. В памяти всплыла англоязычная фраза припева «I'm on the highway to hell», в переводе на русский язык означавшая «я на шоссе в ад», и в такт музыке кувалдой колотила по мозгам.
Обычно, Тамара страшно раздражалась, если ее отвлекали от работы, но теперь даже обрадовалась, когда поверх минорного музыкального фона услышала звонок мобильника. Он помог ей выбраться из гнетущего настроения. Звонил Веденеев. Пультом дистанционного управления она поставила плеер на паузу и, установив соединение, в воцарившейся тишине, сказала, придав своему голосу удивленные нотки.
- Виктор.
- Привет. – Жизнерадостно поприветствовал ее Веденеев. – Как дела?
- Дела? – Переспросила Тамара. – Дела – нормально. – Добавила женщина и принялась информировать Веденеева об исследовательских новостях.
«Нормально» – странное слово. - Мелькнуло в голове Виктора, пока он слушал историка. – Что конкретно оно обозначает можно понять только по интонации говорящего. Тамара произнесла слово энергично. Ее голос был звонким и радостным. В нем читался оптимизм, из чего Виктор сделал вывод, что ее «нормально» сродни «хорошо».
- …А, теперь, что касается евангелия из катакомб. Если ты думал, что нашел апокриф, то, мой ответ тебя разочарует, это не так. Это, конечно, никакой не апокриф, а самое что ни на есть каноническое евангелие. Разочаровался?
- Не то, чтобы очень. Я, если честно, предполагал подобный исход.
- Вот и хорошо. Теперь я буду тебя радовать, но, сначала расскажу анекдот.
- Ну, давай. – Подбодрил ее Веденеев.
- Слушай. Идет мужик по полю, клад ищет. Внутренний голос ему и говорит: «Капни здесь». Послушался мужик внутреннего голоса и капнул. Нифига. Пошел дальше. Опять слышит внутренний голос. Тот снова говорит: «Капни здесь». Капнул. Нифига. Пошел дальше. Голос снова советует капнуть. Мужик капнул и… нашел клад. Тогда внутренний голос говорит: «Везет же дуракам».
- Смешно. – Согласился Веденеев. – И?
- Ну, вот и вам с «Конем» - дуракам повезло безмерно. Евангелие – чрезвычайно ценное.
- Ну, это я и без тебя видел. – Сказал Виктор, с проскользнувшей в голосе обидой за «дураков», естественно, имея в виду, в первую очередь, оклад и вмонтированные в него драгоценные камни.
- И, далеко, не только камнями. – Прочитала его мысли историк. – Хотя, конечно, серебряный оклад, усыпанный драгоценными камнями, вне всякого сомнения, сам по себе - шедевр древнего ювелирного искусства. Обнаруженное в катакомбах евангелие – хоть и не относится к числу самых древних и мировой сенсацией не станет, но с историей. Оно в начале пятнадцатого века было писано иеромонахом Троице-Сергиевой лавры Симеоном, тем самым, который вместе с Авраамием Суздальским сопровождал в составе свиты митрополита Исидора в Италию, на Ферраро-Флорентийский собор 1437—1439 гг. и после составил "Повесть о восьмом Флорентийском соборе".
- Не читал. – Вставил Виктор.
- Смешно. – Хохотнув, сказала Тамара и, вернувшись к деловому тону, продолжила. - Это евангелие было подарено Ивану третьему, во время его совместного с сыновьями паломничества в обитель, и затем, судя по всему, перешло во владение младшего отпрыска - Старицкого князя Андрея.
- Слушай, Тамара, а страницы из кожи, я правильно понимаю?
- Точнее сказать из пергамента. Это кожа, но выделанная особым способом. Для обеспечения тонкости использовали кожу новорожденных или мертворожденных козлят и ягнят. Ее вымачивали от трех до десяти дней в известковом растворе, для удаления волосяного покрова, а потом выделывали: скребли специальными полукруглыми ножами, шлифовали пемзой и втирали меловой порошок.
Они говорили еще довольно долго, скорее, не как деловые партнеры, но, как добрые приятели, много шутили и смеялись остротам друг друга. Тамара справилась о состоянии здоровья Валерия, которого они между собой называли, исключительно, «Конь». Закончить разговор никто не торопился. Каждый раз, когда, казалось, предмет разговора себя исчерпал, и в эфире зависала пауза, то Тамара, то Виктор находили еще что-то, спросить. Собеседник с энтузиазмом откликался на прозвучавший вопрос, и разговор, как догорающий костер, в который подбросили поленце, вспыхивал вновь, искрясь шутками и смехом.
Продолжая улыбаться, проматывая в голове наиболее смешные эпизоды только что состоявшегося разговора, Тамара включила плеер. Теперь он разразился бравурными и оптимистическими нотами одной из самых любимых ею композиций «Обратный отсчет» группы «Европа» в исполнении Лондонского симфонического оркестра.
Приплясывая исключительно движением головы, Тамара принялась лепить из глины мышцы лица и накладывать их на левую половину черепа, каждое свое действие сверяя с развернутым на столе анатомическим атласом.
Любимые композиции сменяли друг друга, поднимая настроение и подбадривая. Отцовские настенные часы уже не раз извергали из себя мелодию переливистого звона, отбивая истечение очередного часа работы. Под инструментальные вариации хитов группы «Queen» историк завершила накладывать муляжи мягких тканей. Отцовский плеер разразился фанфарными звуками композиции «We are the champions». Тамара взяла череп в руки, подняла и, осмотрев его с разных ракурсов, осталась довольна результатом проделанной работы.
Ее давно манило, освоить методику восстановления лица по черепу. Занятие это, однако, очень специфическое и требует не только специальных знаний, которых не преподают на исторических факультетах, но специальных навыков владения глиной. Тамара прочла все известные труды хедлайнеров этой отрасли исторического знания Герасимова и Никитина, несколько книг и учебных пособий по анатомии лица и посетила проводимый в рамках одной из научно-практических конференций мастер-класс по методике восстановления лица по черепу. В часы досуга она занималась лепкой и на одной из полок уже красовались фигурки горного козла и медведя. Тем не менее, на всем протяжении подготовительного процесса ее постоянно одолевали сомнения и опасения. И теперь, когда результат оказался не просто удовлетворительным, но и превзошел ее собственные ожидания, она была чрезвычайно довольна. На финальных тактах хита историк победно подняла череп вверх и пропела, глядя в его стеклянные глазные протезы: «We are the champions, my friend».
Гимн чемпионам сменился мелодичной инструментальной вариацией композиции «Let it be» самой известной английской четверки «Beatles». Завораживающий дуэт скрипки и трубы и ее собственное радостное настроение подтолкнули Тамару и она, держа в руках облепленный глиной череп, легко и грациозно закружилась по отцовскому кабинету в танце.
…
В катакомбах под Старицей, вынужденный, во время разведывательных рейдов Веденеева, оставаться в одиночестве, Рябоконь перебирал в памяти вехи пройденного им пути, начавшегося радостной встречей с однокашником и приведшего его в столь незавидное положение подземного узника.
Эти мысленные мытарства подвели тогда Валерия к тому, что он дал себе слово в случае благоприятного исхода их экспедиции отыскать детей подпольщика и сообщить им ставшие известными обстоятельства подвига их родителя.
Выполняя этот зарок, Рябоконь шел теперь по улице районного центра Тверской области, стреляя глазами по указателям на углах типовых пятиэтажек из силикатного кирпича. Он искал место жительства сына подпольщика, адрес которого раздобыл все через того же Глеба. Дочери героя, к сожалению, уже на этом свете не было.
Пришедшее, было, после затяжного периода непогоды тепло, порадовав в течение недели неизбалованных ею тверитян, снова начало отступать. Небо засерело, нахмурилось, перевело «на минимум» регулировки контрастности и яркости городских пейзажей, отключило звуковой ряд из птичьих переливов, прогнало прочь улыбки с лиц прохожих.
Районный центр – не Москва. Там, в столице, люди, по причине их высокой плотности, сливаются в одну безликую массу, в переходе подземки представляют собой монотонный поток, а на площадях и широких столичных проспектах пребывают в состоянии, напоминающем броуновское движение. Здесь, в провинции, люди своей индивидуальности не растеряли. Валерию хватало времени по выражению лица прохожего прочитать его настроение, по одежде составить мнение о его материальном благополучии. Следует признать, что люди в массе своей были не богаты и, не сказать, что сильно жизнерадостны. Более других внимание Валерия привлек к себе мужчина с собакой.
Он бросился в глаза тем, что шел, не поднимая взгляда, уткнувшись им в дорогу перед собой. Мужчина был одет в почти прозрачную, по причине тонкости ткани, очевидно, дешевую, то ли футболку с воротничком, то ли рубашку без пуговиц и такие же дешевые клетчатые штаны, слишком короткие, чтобы их можно было назвать брюками и слишком длинные, чтобы именоваться шортами. На носу у него висели очки с очень толстыми стеклами, видимо, невероятно тяжелые, настолько тяжелые, что мужчине пришлось связать концы дужек резинкой. Если бы не эта предосторожность, они наверняка свалились бы с его постоянно наклоненной вниз головы. Было видно, что он не просто вышел на прогулку с питомцем, а шел по какой-то своей надобности. Он шел, и ему было стыдно перед случайными прохожими за свой непривлекательный внешний вид, за свою очевидную неуспешность в жизни. Похожим образом вела себя и его собака. Она плелась позади своего хозяина, ни на кого не реагируя, не проявляя свойственной собакам любознательности или резвости. Создавалось впечатление, что ей тоже стыдно. Стыдно за свою беспородность и за своего невзрачного хозяина.
Искомая Рябоконем квартира располагалась на пятом этаже, но в адресе никого не оказалось. Немного поразмышляв, Валерий решил какое-то время подежурить у квартиры. Он спустился на один лестничный пролет и, примостившись у окна, достал мобильник.
Примерно через пол часа ожидания Рябоконь услышал шаркающие шаги и спустя короткое время, к своему удивлению, увидел, что по лестнице медленно и вяло поднимается тот самый, поразивший своим видом Валерия, невзрачный человек с беспородным псом.
Мужчина оказался именно тем, кого «Конь» разыскивал. После коротких подводящих к цели визита пояснений Рябоконя он согласился-таки пропустить незваного гостя в квартиру.
Из неуютной прихожей Валерий скользнул взглядом по окнам. Краска на их рассохшихся рамах, изначально, предположительно, белая, стала отвратительно желто серой, давно потрескалась и, местами облупилась, оголив участки потемневшей от времени древесины. Одно из немытых со времен царя Гороха стекол, покрытых полупрозрачной бархоткой из пропитанных маслом пылевых наростов, было расколото. Почти в самой его середине зияла рваная пробоина, от которой расходились трещины, заклеенные скотчем с почерневшими от времени краями. Он соединял три части стекла в целое. Во внешней уличной раме стекла не было вовсе. Оно было неаккуратно, на скорую руку, заменено фанерой.
Пространство в верхних углах комнаты, между стеной и старомодным, дешевым и пустым карнизом, похоже, что совершенно беспрепятственно, освоили пауки. Отовсюду седой бахромой свисала их паутина, из-за своей густоты напоминавшая осиные гнезда, внося сказочные нотки в общее впечатление тотального запустения. Однако более всего поражали мрачные стены, от пола до потолка изрисованные обычным древесным углем и мелом, две коробочки с которыми стояли на подоконнике. Густо покрытые росписью вертикальные поверхности, с одной стороны, производили поистине гнетущее впечатление, и не только цветом. Каждый из сюжетов этой настенной живописи воспроизводил сцены невероятных страданий и вопиющего одиночества, был наполнен страхом, болью, отчаяньем и уродливыми образами и извергал из себя исключительно сплошной негатив. С другой стороны, стены удерживали на себе внимание, не отпускали, притягивали к себе, как магнитом, обилием высокохудожественных рисунков и мелких прорисовок.
Сюжеты и образы, выполненные в разных масштабах, накладывались друг на друга и напомнили Валерию некоторые картины Ильи Глазунова, типа «Вклад народов СССР в мировую культуру и цивилизацию» или «Вечная Россия». Они через совокупность множественных образов и сюжетов взывали к патриотизму и гордости. Этот настенный коллаж транслировал страдание, мерзость и горе.
Валерий отчетливо представил себе, как этот невзрачный человек день за днем, углем рисуя на стенах горестные сюжеты, переносит на них свое собственное несчастье, возможно, хотя бы несколько облегчая его. Но время идет, картина разрастается, места на стенах становится все меньше и меньше, а горе меньшим не становится. И, вот, когда свободного места не остается вовсе, человек начинает рисовать поверх старых изображений новые, заполняя свежими душераздирающими сюжетами менее выразительные участки коллажа. От этого собирательный образ горя с каждым новым прожитым днем становится все более и более концентрированным.
Рябоконь стал сосредоточенно разглядывать роспись фрагмент за фрагментом.
В одном из них он узнал изображенное очень крупно лицо Горбачева, где его знаменитое родимое пятно было видоизменено и нарисовано в форме очертаний Советского Союза. По границам бывших союзных республик на коже политика зияли резанные кровоточащие раны, из которых лезли в разные стороны уродливые черви. Их клевал ворон, сидевший на голове и вонзивший в плоть кинжалы когтей. Фоном к портрету служила рушащаяся прямо на голову политика высотка. Часть лица Горбачева загораживало, нарисованное, судя по всему, позже, изображение летящего вниз человека. Его лицо было искажено гримасой страха. Ужас стоял и в глазах тореадора, проткнутого насквозь рогом быка, в его последней, возможно, предсмертной яростной атаке, о чем говорили торчащие из кровоточащего бока животины дротики. Ниже - ужасающая своей реалистичностью картина того, как львиный прайд яростно и жадно раздирает на части полосатую тушу зебры. Левее - группа антилоп совершающих с крутого берега отчаянные прыжки в воду реки, кишащую крокодилами. И дальше - изуродованные тела в искореженном вследствие страшного дорожно-транспортного происшествия автомобиле, собака с лишайным боком, просящий милостыню безногий калека, и так далее, и все в том же духе. Страх, мерзость, уродство, страдания.
Рябоконь заставил себя оторвать взгляд от депрессивного полотна и перевести его на хозяина жилища. Он, не проявляя никаких эмоций, сидел за столом и, кажется, не ощущая вкуса, ел холодные макароны с неаккуратно порубленной в них вареной колбасой. Его пес тихо и как-то понуро сидел рядом.
Не прерывая приема пищи, человек посмотрел на Валерия исподлобья.
В своей милицейско-полицейской практике Рябоконь не раз сталкивался с похожими взглядами. В них всегда присутствовали: либо бычья агрессия, либо баранья упертость. Этот взгляд не был ни тем, ни другим. Он не был даже взглядом затравленного безобидного существа потому, что и страха в нем не было тоже. В нем было только безразличие. Этим взглядом мужчина не нападал и не оборонялся. Он им огораживался, огораживался от мира, который, как он считал, презирал его, презирал так же глубоко, как он сам презирал своего отца за то, что тот вверг его в эту пучину человеческого презрения. Теперь уже ничто не могло этого изменить.
Мужчина взял со своей тарелки кусочек колбасы и, слегка склонившись, подал его своему, беспородному, как и он сам, псу. Пес схватил колбасу и лизнул руку хозяина. Мужчина еле заметно улыбнулся и, скосив глаза вниз, наградил приятеля ласковым взглядом.
Ни в окружающей обстановке, ни в одежде, ни даже в обшарпанном, с облупившейся и пожелтевшей эмалью холодильнике, (Валерий заметил это, когда мужчина доставал из него колбасу), не было ни единого яркого пятна. Все было серым, блеклым и невзрачным.
Валерий, внезапно для себя, вдруг понял, что мужчина был безразличен даже к вкусу продуктов. Эти макароны с порубленной в них вареной колбасой были единственным и неизменным блюдом в его рационе.
Еще раз осмотрев комнату и не найдя в ней ничего, куда можно было бы присесть, Рябоконь, сложив на груди руки, принялся рассказывать мужчине то, зачем приехал. Человек слушал, не перебивая и не выражая никаких эмоций, все также, исподлобья глядя на рассказчика. По мере повествования Валерий вынул и положил на стол перед своим слушателем, ксерокопию дневника его отца и фотографии, оставшиеся в доме на момент его сноса.
- Вы понимаете, Ваш отец не был предателем? Он – герой! – Не выдержав молчания мужчины, раздраженно сказал Рябоконь.
- Какое это имеет значение, теперь? – Все также, индифферентно вопросом не вопрос ответил мужчина.
Что ему ответить, Валерий не нашел.
В воздухе повисла пауза, такая же гнетущая, как и все вокруг.
- До свиданья. – Стараясь сдержать раздражение, сказал Рябоконь после минутного стояния.
Мужчина в ответ только пожал плечами.
Валерий направился к выходу, но перед самой дверью остановился.
- Можно я сфотографирую Ваши стены? – Спросил он, обернувшись, сам не до конца отдавая себе отчет, зачем.
Мужчина снова только безразлично пожал плечами.
Рябоконь, вернулся, сделал насколько снимков на свой мобильник и без дальнейших задержек удалился из этого мрачного депрессивного жилища.
…
Мобильник завибрировал в кармане джинсов, когда Тамара подводила итог завершенной только что лекции об основных путях трансформации русского разговорного языка в тринадцатом – пятнадцатом веках. Отпустив студентов, которые, на ходу складывая тетради в рюкзаки и сумки, стали шумно покидать аудиторию, Тамара достала телефон и посмотрела список непринятых вызовов. Последним звонившим был Антон.
Женщина подождала, пока за последним студентом закрылась дверь в лекционный зал, и, оставшись одна, перезвонила своему бой-френду.
- Ну, что, «Тоха», давай-ка расскажи, как тебе без меня плохо. – Скаламбурила Тамара, сама от себя такого не ожидая, как только соединение установилось.
Не ожидал такого начала разговора, видимо, и Антон. Поэтому ответил не сразу.
– Ты спросила, и я понял, мне без тебя и правда плохо и… больно.
- Плохо – понятно, а больно-то почему?
- А больно потому, что какой-то мудак, извини за выражение, уже третий час тыркает в меня своей тупой иголкой.
- Искусство требует жертв. Терпи. – Услышала Тамара в трубке еще один голос. В нем она признала баритон приятеля Антона, татуировщика Владимира, которого все знакомые, и за глаза, и в лицо называли «Татушкой». Стало понятно, что телефон «Тохи» переведен в режим громко говорящей связи, что бой-френд находится в мастерской своего приятеля, а «Татушка» набивает Антону очередную татуировку и имеет возможность слышать все, что она говорит. Это показалось ей неприятным, как будто бы ее подслушивали из-за двери. Со стороны Антона это было подставой. Во всяком случае, именно так это восприняла Тамара. Она решила отомстить «Тохе» за эту подляну, поэтому поддержала татуировщика.
- И, правда, Тошенька, потепи. – Ласково протянула она. - Я же терплю, когда ты в меня свою тупую иголку тыкаешь.
Взрыв хохота «Татушки», немедленно послышавшийся в телефонной трубке, дал Тамаре понять, что ее колкость попала точнехонько в цель. Еще большее удовлетворение принес ей последовавший за этим хохотом визг бой-френда.
- Бля, больно же.
- I’m sorry, sir. – Извинился за проявленную неосторожность татуировщик.
- Аккуратней будь. Не на доске малюешь. – Пробубнил Антон в ответ. - Ладно, Тома, помнишь, как в песне поется? «Раз пошли на дело я и Рабинович». – Попытался пропеть «Тоха». Вышло не просто плохо, а ужасно.
- Не пой больше. Не надо. – Пресекла эту попытку Тамара умоляющим голосом. «Татушка» разразился очередным залпом хохота.
- Ладно, не буду. – Не стал возражать Антон. – А ты-то чего ржешь, как конь, Рабинович недоделанный! – Гавкнул на приятеля «Тоха». – Ну, так вот, Тамара, мы с этим «Татушкой-Рабиновичем» собрались в ночь на дело. Но нам нужен помощник, хотя, подойдет и помощница. Ты как, не хочешь поучаствовать?
- А что за дело-то, не хочешь пояснить? – Спросила Тамара, а потом добавила, перейдя на карикатурно шпионский тон. – Или о таких делах по телефону не говорят?
- Стритарт, слышала такое слово?
- Не только слышала, но и видела. Это, когда на сарае написано одно, а там лежит совсем другое.
- Ну, типа того. – Согласился «Тоха». – Решайся, тебе понравится. А после дела – ко мне в «берлогу».
- Всей командой. Нет, дружочек, на групповуху я подписываюсь.
Теперь «Татушка» и «Тоха» захохотали дуэтом.
- Спасибо за приглашение, конечно, - отхохотавшись, отозвался татуировщик – но у меня сегодняшняя ночь после дела расписана по часам, вынужден отказаться, хотя, предложение, конечно, заманчивое. Может быть, в другой раз.
- Даже не надейся. – Отрезвила Тамара размечтавшегося, похоже, «Татушку».
- Ну, так че, Тома, ты с нами, или нам кого другого искать. – Вновь вступил в разговор Антон.
- Для групповухи-то? – Продолжала хохмить женщина.
- Хорош стебаться. Для ститарта. – «Тоха» предпринял попытку вернуть разговор в русло рациональности.
- Дай подумать. – Тамара отняла трубку от уха и стала, по давно выработанной привычке, прикидывать «за» и «против». На чаше весов «за» был живой искренний интерес к этому незнакомому миру стритарта, на противоположной чаше – ожидаемая и понятная, но от этого ничуть не менее захватывающая и увлекательная работа с эксклюзивными историческими артефактами. Виртуальный безмен оставался в уравновешенном состоянии. Тамара прислушалась к собственным ощущениям. То, что она в себе обнаружила, было вызвано физиологическими потребностями здорового женского организма. Тамара примостила собственные ощущения на чашу «за». Равновесие нарушилось. – Я согласна. На дело, так на дело. Когда и где?
- Через… - Начал, было, Антон и запнулся.
- Час. – Подсказал ему приятель-татуировщик.
- Ну, нафиг! – Ужаснулся «Тоха». – Час? Я же не выдержу.
- Час. Не меньше. – Подтвердил «Татушка».
- Через час у этого живодера на его поганой живодерне. – Обреченно резюмировал Антон. – Ждем.
Последними словами, которые добрались до уха женщины, прежде чем соединение прервалось, было, очередное восклицание «Тохи» «Бля, больно же», судя по всему, получившего «ответку» за «поганую живодерню» и «живодера».
…
Первое, что, добравшись до тату-салона, услышала Тамара через приоткрытую входную дверь, тоже было стенаниями Антона.
- Все. Я не могу уже больше. Заканчивай. Хотя бы на сегодня. Потом доделаешь.
- Что, экзекуция продолжается? – Спросила она, войдя в помещение салона.
- Тем более что Тамара пришла. – Дополнительно аргументировал свою мольбу, лежащий на кушетке вверх лицом «Тоха». – Спасительница моя. – В стремлении покинуть «пыточное» место он приподнялся, опираясь локтями в стол, похожий на массажный.
- Нет, нет. Не вставай. – Прервала просьбой его порыв Тамара. – Дай-ка мне поглядеть, что там Володя тебе набил.
Антон с явной неохотой подчинился просьбе Тамары и вновь опустился на кушетку. Женщина подошла вплотную к столу, наклонилась, чувственно поцеловала бой-френда в губы и, отстранившись, принялась разглядывать свежую татуировку.
На воспаленном покрасневшем участке тела любовника от пупка почти до самого горла зияло броское красочным разноцветьем изображение распятого Христа. Каждый шипчик тернового венца спасителя, каждый кровоподтек на голове, руках и груди были тщательно прорисованы татуировщиком. Изображение обрамлялось круговой надписью: «Здесь могла бы быть Ваша реклама».
- Ну, как? – Поинтересовался «Татушка», раскладывая на вспомогательном столе по понятному только ему одному принципу свое татуировочное оборудование.
- Красивая картинка. Правда, что касается надписи…, мне не понятно. – Оценила работу мастера женщина.
- Мне тоже. – Признался «Татушка». – Это – творческое решение твоего непризнанного гения. Не пойму, царица, что ты нашла в этом себялюбивом павлине?
Ответ на этот вопрос пронесся в голове Тамары.
Тем, что тянуло женщину к Антону, был секс. Он не был простым справлением нужды. В нем не было обыденности, которая обязательно наступала в ее отношениях с предыдущими партнерами. Всегда присутствовала какая-то новизна, спонтанность, хотя, при каждом ее посещении его мастерской секс предполагался изначально, как, собственно, и сегодня.
Работая над своими картинами или даже просто разговаривая об искусстве, Антон приходил в невероятное возбуждение, и затем изливал его в постели. Слово «постель» при этом всего лишь обобщенное название процесса, который мог происходить и в совершенно других местах, специально для этого не предназначенных. Женщина, обнаружив у него такую особенность, умело ей пользовалась, когда, критикуя его работы, когда оппонируя его мнению по поводу современного искусства.
Тамара была уверена, что и планируемое ночное приключение будет, непременно, иметь те же последствия, и, признаться, находилась в их предвкушении.
Но, конечно, озвучивать свои соображения на этот счет Тамара не стала, а ответила «Татушке» расплывчато.
- Что-то нашла. – А Антону сказала, несильно хлопнув его ниже края татуировки – Давай, павлин, поднимайся – и отступила в сторону вспомогательного стола, где продолжал суетиться «Татушка».
Как не старался мастер упорядочить татуировочные машинки, баночки с краской, какие-то стаканчики и другие инструменты и материалы, ничего даже отдаленно похожего на порядок ему создать так и не удалось.
Тамара взяла одну из машинок, взвесила ее на руке, покрутила, рассматривая.
- Это что? – Поинтересовалась женщина у мастера.
«Татушка» мельком взглянул на предмет, вызвавший у нее интерес.
- Теневик.
- И… - Дала Тамара понять татуировщику, что такого объяснения явно не достаточно. – Лаконичный, ты, наш. В моем сознании слово «теневик» ассоциируется исключительно с кем-то вроде жулика, того еще, Советского периода.
Хохотнув на «лаконичный», мастер снизошел до более пространного объяснения.
- Машинка для нанесения теней.
- То-то же. – Тамара вернула устройство на стол, и взяла другое, очень похожее на первое. – А это? – Спросила она.
- Контур. – Выдохнул «Татушка», и стал снова набирать воздух в легкие, чтобы продолжить объяснение, но Тамара остановила мастера, выставив вперед ладошку.
- Машинка для нанесения контура. – Сказала женщина.
- Гениально. – Выдохнул «Татушка», подтвердив правильность высказанной женщиной догадки.
- Это, да! С кандидатом исторических наук разговариваешь, а не с шушерой вокзальной.
Тамара и «Татушка» еще какое-то время потратили на обсуждение оборудования. Говорили бы, наверное, и дальше, если бы дискуссию не прервал Антон, к этому моменту еще не покинувший кушетки, но уже перешедший из состояния «лежа» в сидячее положение.
- Слушайте, заканчивайте вы этот ликбез, поехали на место.
- Куда поехали? В какое место? И, главное, зачем? – Настреляла вопросов Тамара.
- Ну, короче, так. – Принялся объяснять «Тоха». – У «Татушки» есть брат, двоюродный, не из тусовки, так, обычный «ботан». Ему мамаша-покойница, оставила в наследство квартиру. Ну, он в нее переехал, а свою, в которой прописан, сдает.
«Татушка» подошел к Антону, который вынужден был прервать рассказ, и принялся обматывать по кругу его торс пищевой пленкой.
- А это зачем? – Поинтересовалась Тамара.
- Чтобы грязь не попала. – Пояснил мастер. - Вечером снимешь. – Распорядился он, адресуя команду Антону. – Примешь теплый душ. Не горячий! Теплый. С мылом, лучше антибактериальным. На вот, возьми мазь. – «Татушка» протянул своему пациенту небольшой белый с голубым тюбик.
Тамара успела прочитать его название «Бепонтен».
- Мажься четыре раза в день, чтобы картинка не «закоржилась». И не смей чесаться, когда начнет зудеть, все испортишь.
Тамара не очень поняла, что означало это жаргонное «не закоржилась», но переспрашивать не стала.
- Ну вот. – Возобновил рассказ Антон, натягивая поверх замотанной пленкой груди водолазку. – В подъезде, в котором расположена квартира для сдачи, кого-то побили, и Андрея, так зовут «Татушкиного» брата, начали таскать в полицию. Ну, он им там все пояснил, типа, знать ничего не знаю, в квартире не живу, в момент совершения преступления там не был. Сначала, показания зафиксировали и отпустили. А через неделю приперлись домой, дескать, поехали, надо кое-что уточнить. Привезли в околоток, и давай прессовать, дескать, пиши «признанку», мол, «терпила» на тебя показал.
Сначала, давили психологически, потом, нацепили «кандалы» и принялись колоть по-настоящему. Андрюха рассказывает, даже обувь, суки, сменили.
- В смысле, сменили? – Не поняла женщина.
- Ну, у них там под батареей сменная обувь была, наверное, какая-нибудь специальная, типа «пыточная». – Пояснил «Татушка», который владел большим количеством деталей, потому что сам разговаривал с братом, в отличие от «Тохи», который знал историю со слов приятеля. – Я думаю, это такая мера предосторожности. Ну, типа, если что-то пойдет не так, то в случае залета экспертиза покажет, что побои были нанесены не их обувью. Били нещадно и долго. Кровоподтеки по всему телу и на голове синячище здоровенный, с кулак. – По лицу рассказчика прокатилась гримаса искреннего сострадания. - Потом пустили в ход полиэтиленовый пакет. Стали душить, не просто душить, а по специальной методике, уроды. Они сначала били Андрюху в солнечное сплетение, чтобы тот инстинктивно выпускал из легких воздух, а потом надевали на голову пакет.
На протяжении рассказа «Татушки» о злоключениях брата «Тоха» принялся пантомимой иллюстрировать отдельные эпизоды. На словах «били нещадно и долго» он стал руками и ногами колотить воздух, потом, приставил ко лбу кулак, обозначив тем размеры полученного страдальцем синяка. Когда татуировщик стал описывать процесс удушения, Тамарин бой-френд схватил себя за горло и, разинув рот, вывалил наружу язык и выпятил глаза.
- Сердце кровью обливалось, когда Андрюха рассказывал, как пытался прокусить пакет, чтобы вздохнуть воздуха. – Продолжал «Татушка», взглядом укорив «Тоху» за неуместные кривляния.
Потом в «пыточную» заявился начальник околотка, отъебукал гестаповцев, что по сю пору признание не выколотили, и принялся мастер-класс показывать.
Велел заткнуть Андрюхе рот половой тряпкой, чтобы не орал и за работу. Брательник говорит, что синяк на голове – это дело его умелых рук. Короче, перестарался, похоже. Андрюха не выдержал, отключился. Пришлось вызывать скорую.
В больнице диагностировали контузию, закрытую черепно-мозговую травму, ушибы мозга, почек, мягких тканей. Жесть.
Заяву, конечно, накатали в прокуратуру, УСБ, но адвокат говорит, что без общественной поддержки вряд ли стоит рассчитывать на правду и справедливость.
- Короче, нужен общественный резонанс. – Снова включился в разговор Антон. Мы узнали, где этот гестаповец живет, и сегодня ночью нафигачим ему под окна картинку соответствующего содержания. Пусть жена и детки узнают правду, с кем живут. Глядишь, и журналюги за это ухватятся, в газетке что-нибудь напечатают, по радио прокашляют. Нет – придумаем еще что-нибудь. Ну, что, как тебе идея? По-моему, достойно, благородно, ярко. Трафареты готовы, в «берлоге» ждут своего триумфа, вместе с ведром черной краски. Сейчас надо на место съездить, осмотреться. – «Тоха» вопросительно посмотрел на подругу.
- А я-то вам зачем? – Удивилась Тамара. – Я рисовать не умею.
- И не надо. – Антон сморщился и поерзал плечами, очевидно, испытывая неудобства из-за пленки на груди. – Ты нас на мобильник снимешь, а мы потом этот ролик в интернет спустим.
- Чего сидим? Кого ждем? – Проявила Тамара свою готовность к участию в акции, внутренне преодолевая некоторые сомнения. – Если меня выпрут из института, и я останусь без работы, ты – женщина ткнула пальцем в Антона - будешь меня содержать всю оставшуюся жизнь. Это понятно?
- Ладно, поставлю тебя на углу. Будешь продавать мои высокохудожественные работы прохожим чайникам, типа «подходи, не скупись, покупай живопись!».
- Я ж говорил павлин, самовлюбленный павлин. – Беззлобно буркнул «Татушка», сняв с крючка на стене ключи от своего «лунохода», так он называл свой сплошь покрытый симпатичной полыхающей желто оранжево красной аэрографией микровен Daewoo Damas.