Бабу Шуру не любил весь двор. Даже две ее подружки — Раиса и Лариса (тоже обладательницы грозного титула «бабы») не любили. Плохими словами за глаза ругали. В глаза же — улыбались сахарно. Умащивались на лавочку, давно и прочно бабШурой оккупированную, с уважением. По бокам.
Деда Паша — кругленький невысокий старичок, один-в-один Хрущев Никит Сергеич, когда мимо этой лавочки проходил, стучал по асфальту костылем с каким-то особым неодобрением. Добравшись до старых лип — дворовые мужики в незапамятные еще времена установили под ними грубо сколоченный из фанеры стол для домино — тыкал в сторону оставшихся за кормой бабок тем же костылем, и сообщал:
— Серпентария! А Шурка там — наиглавнейшая!
И мы, дети, игравшие от лип неподалеку, проникались ужасом. Если уж деда Паша, всю жизнь ловивший бандитов, имевший кучу фронтовых наград (поглядеть их нам удавалось лишь на 9 мая, и то издалека, но количество — впечатляло), сравнивал главную дворовую злодейку со змеей, то нам только от страха дрожать и оставалось.
Поводов для страха было предостаточно.
Если взрослых бабШура трогала не всегда, и меру в поливании их грязью знала, то с детьми не стеснялась совершенно. Те из ребячьей нашей компании, что жили в одном с нею подъезде, завидовали остальным: ведь и выходить из дома, и возвращаться домой приходилось мимо заседавшей на лавке супостатки.
Они старались не проходить, пробегать. Она, со своей стороны, прилагала все усилия, чтобы в этот короткий миг дети прочувствовали — жизнь, это боль.
Летом выламывала с плакучей ивы ветку подлиннее и, когда рядом проскальзывал бесхозный ребенок, норовила его хлестануть.
Самое грустное во всем этом было то, что взрослые на детские жалобы не реагировали. Все знали, что Баб Шура на детей буквально бросается. И всем было…будто наплевать.
Кому-то родители на жалобы отвечали, что просто так никто их лупить не будет, а раз уж довели бабку — сами виноваты, наверное, бегали вокруг и орали.
Кому-то говорили, что он все выдумывает (да-да, детям же зачем верить, дети все — фантазеры).
Кому-то советовали не обращать внимания на пожилого человека, ну, подумаешь, старая же она… Мало ли что там в голове.
Кому-то говорили, что обойти ее надобно было — не скандалить же теперь с ней идти…
А потом случилось…
В БабШурин подъезд по обмену (в те времена квартиры не продавали и не покупали, ими менялись) въехала большая и шумная семья. Сколько взрослых — и не понять, постоянно к ним то родня являлась, то знакомые, а вот детей точно трое было.
И на одного, самого младшего мальчишку, вышедшего из подъезда и грызшего яблоко, ни о чем плохом не подозревая, БабШура и накинулась. С кряхтеньем приподнялась на лавке, наклонилась вперед да хлестанула ивиной по торчащим из шортиков ногам.
Мальчишка заорал. бабШура с видом победителя села обратно и, как ни в чем ни бывало, продолжила беседу с подружайками. Мальчишка ринулся домой… А несколько минут спустя на улицу вылетели две его собственные бабули.
Все детское сообщество нашего двора с огромным удовлетворением наблюдало за расправой — пусть и словесной — над повелительницей серпентария. Ох, как две на вид милые и безобидные старушки костерили грозную Баб Шуру. И, что самое забавное — она в результате не могла уже от них отбрехиваться. Только хамками и обзывалась. И кричала, что людей-то она не трогает, а дети — они ж не люди вовсе! Не доросли еще.
Мне бы хотелось написать, что на этом БабШурина власть во дворе закончилась. Случилась революция, мы все смогли спокойно бегать.
Но нет. Мальчишек из этой семьи главная злодейка больше не трогала. Остальных — терроризировала так же.
А мне навсегда запомнилось ее ‘дети — не люди еще, не доросли». Наверное, потому запомнилось, что слишком многие взрослые так к детям до сих пор и относятся. Позволяя себе в их адрес то, что никогда не будет терпеть другой взрослый человек…
Фу такими быть, господа.