Обычно я не делаю авторских предисловий к интервью. Но этот случай – исключение. Интервью с артистом Челябинского камерного театра Петром Артемьевым состоялось в июне 2018 года. Для меня это был своего рода эксперимент, потому что ни своего блога, ни чёткого желания развиваться в культурной журналистике ещё не было.
На тот момент это интервью – авантюра. Потому что моя подруга, зная, что я люблю Камерный театр и мечтала когда-нибудь взять интервью у Петра Артемьева, это «когда-нибудь» организовала – договорилась через дирекцию театра о встрече.
Впервые в камерный театр я пришла в 2012 году на спектакль «Музыки и сигарет не хватит до весны…». И тогда меня покорил актёрский дуэт Петра Артемьева и Марины Гез. Потом я была в разное время своей жизни на разных спектаклях, но они всегда как-то по-особенному во мне отзывалось. Как бы синхронизировались с моим внутренним состоянием, мыслями. Поэтому я составляла вопросы, отталкиваясь от своих зрительских впечатлений. И, возможно, в этом тексте больше человеческого, чем журналистского, но это интервью – одно из тех, которым я горжусь. Рада, что могу им поделиться, пусть спустя и три года.
Важная ремарка: спектакли «Музыки и сигарет не хватит до весны» и «Чайка» сняты с текущего репертуара Камерного театра.
- Спектакль «Музыки и сигарет не хватит до весны…» о двух подростках на грани суицида по пьесе швейцарского драматурга Игоря Бауэршимы собрал несколько наград. И там две главные темы: поиск себя и любовь, которая в итоге помогает героям отойти от черты, на которой они находились. А что по-вашему может ещё вытащить человека, если он оказался на такой грани?
- Для меня это театр, если человек оказался на грани. У «Музыки и сигарет…» была долгая и хорошая жизнь. Его сейчас сняли, недавно мы, правда, еще раз его сыграли на «Ночной субботе» (спецпроект камерного театра – прим. авт.) - это был тоже интересный эксперимент. Многое передумано, пока мы играли с Мариной (Гез). Вытащит это человека или нет – сложно ответить. Тут очень двояко. У нас спектакль всегда заканчивался двояко, как мне кажется. Хотя зритель видит другую картину. Что может вытащить человека? Да, вот, что-то рядом и близкое. Может быть, нечаянный звонок, может быть, – ударюсь в романтические бредни - листик упал с тополя. Человек увидел это и подумал – а, может, и не надо? А, может, и не надо. Как говорит у меня отец, лечение должно быть комплексным и индивидуальным. И у каждого оно свое.
- Вы упомянули, что спектакль не так давно сняли с репертуара. А что чувствуют актеры, когда приходит время прощаться с постановкой, где прожита такая большая жизнь?
- Разные чувства и разные ситуации бывают. Некоторые спектакли очень грустно отпускать. С «Музыки и сигарет...» было очень грустно, но я расскажу интересную историю: мы прощались с этим спектаклем несколько раз. Мы попрощались – приехала из Германии делегация, они делали по этой пьесе тоже спектакль. И мы его восстановили и сыграли еще один раз. Потом опять ушел на два или полтора года, и мы его опять вспомнили и сыграли.
- Камерный театр не боится экспериментов. Вот, например, в «Чайке» есть материал Чехова и песни Челентано, есть хореография, но все это смотрится очень органично. А вы сразу приняли такое прочтение классики?
- Во-первых, «Чайка» - это был второй спектакль режиссера Алексея Витальевича Янковского и зная, как он работает, такое прочтение классики было проще принять. Когда была первая работа, то это был гораздо круче эксперимент, чем с Чеховым. Но мне, по крайней мере, свободно и легко шлось в любой путь, зная, что Алексей Витальевич нам поможет, как он говорил: «Я не буду ставить спектакль, спектакль будете ставить вы». Да, мне было уже просто идти на «Чайке». До этого был спектакль, на котором мы учились. Ещё мы поставили «Отцы и сыновья», которые, к сожалению, недолго шли.
- А был ли близок ли вам Треплев? По характеру, по эмоциям, по образу мыслей?
- На тот момент, когда мы ставили, мне он был очень близок. Хотя с Треплевым и со спектаклями Алексея Витальевича тут немного другая история по поводу персонажа и актера – насколько они сближаются между собой. Тут я, наверное, не готов сейчас распространенно об этом говорить. Если банально – тогда он был мне более, чем близок.
- Вы актер экспрессивный – доказательство тому роль Арлекина в "Балаганчике". А легко ли переносить на сцену историю реальных людей, пусть и художественно перенесенных самим Блоком, все-таки это реальные люди и реальные чувства?
- Ну, про то, что Блок писал про реальных людей – это же все равно преобразовано. Насколько мы знаем, как они жили, и что они чувствовали тогда? Откуда мы знаем? И театр не знает. Это немного другое. А играть соседа по площадке – это неинтересно. Зачем смотреть тогда на это в театре, если у тебя сосед такой же? Потому и есть это художественное переосмысление. И у Блока это тоже переосмыслено уже. Он произведение писал про свой треугольник, но он через этот треугольник приходил к чему-то другому. А потом у нас идет цепочка – драматург, режиссер, актёр, а потом ещё и зритель видит свою картину. Насколько тяжело с «Балаганчиком»? С «Балаганчиком» было хорошо – это было первое знакомство с режиссёром Ларисой Александровой, и это было что-то новое, тогда мы сразу кинулись в работу, пошли, доверились. И для нее это был тоже первый опыт. И довольно-таки легко, да там было тяжело физически – много танцев. Но в плане работы там напряжения не чувствуешь.
- Пьеро символичный персонаж, грустный меланхолик, Арлекин – бесшабашный, с неуёмной энергией. Как на эту историю реагировали зрители?
- Пьеро такой, потому что из него, изнутри вырывается автор со всей своей болью – там так задумано. Было здорово, когда мы играли «Балаганчик». Помню, был момент, когда Дима Олейников, который играл Блока, автора, произносил монолог и тут женщина на 5 или 7 ряду восклицает: «Что же с тобой сделала революция, Блок?». У неё тоже своя картина, свое восприятие было. Там много пластов, и это, естественно, тоже присутствует, об этом мы не можем забывать.
- Ваши роль разнохарактерные. Работая над ролью, вы стараетесь понять и оправдать героя или наоборот - прожить жизнь человека вам не близкого и вам непонятного?
- Опять начну свой ответ с фразы: «Все по-разному». Потому что разные режиссеры, разные пьесы, но всё равно, конечно, в персонаже ты ищешь не то, что его оправдывает, но и это тоже. Есть пьесы, где мы досконально изучаем причины, из-за которых герой поступил так или иначе. Но, в любом случае, я должен любить своего героя, потому что это персонаж, что он там делал и как он там делал – кто его знает? Никто не знает. Но нужно верить в то, что ты делаешь, в обстоятельства. Ты действуешь – и ты веришь в это действие. Это то, что составляет основу театра. Может, ты не всегда это понимаешь, но ты должен в это верить. Что из этого выйдет? Посмотри, что из этого выйдет.
- А есть ли роль, которая максимально отражает вашу натуру и ваш характер?
- Не знаю. Нет, наверное. Или есть та, другая и третья. Затрудняюсь ответить.
- В спектакле «О том, как господин Мокинпотт от своих злосчастий избавился» Вы играете классического маленького человека, гонимого судьбой. Вам самому приходилось испытывать давление внешних сил?
- Я думаю, всем приходилось это испытывать – они же всегда рядом. В хорошем или плохом смысле – они всегда рядом. Мне приходилось чаще испытывать радужное давление, правильное. В «Макенпоте» есть момент, когда я выхожу в зал, сажусь, если есть свободное место, и просто спрашиваю: «Ну, как вам?» или «Про что спектакль?». Там есть такой момент. Очень часто отвечают: «Так это про нас спектакль», «Это про нас!». И, конечно есть. Если разобрать, на самом деле, есть давление.
- Для меня спектакль заканчивается парадоксальным открытием: «Мир несправедлив, но так и должно быть». Что выбираете лично вы – плыть по течению или все-таки бороться?
- Я на плоту предпочитаю, если сплав, плыть лежа и не грести. Но если река бурная и много порогов, то весла с собой брать надо и надо рулить.
- В спектакле остро звучит тема предательства и одиночества. Считаете ли вы проблему одиночества некоей вечной проблемой общества?
- Конечно, любой человек одинок. Мировая скорбь – это не фикция, пущенная литераторами 19 века в оборот. Одиночество присутствует в каждом всегда и везде.
- Вас нет в соцсетях, это потому что много внимания на сцене, и в обычной жизни вы стараетесь быть не таким заметным, отойти от этого внимания?
- Не знаю, так получилось. Я пока не анализировал, почему я так сделал. Нет потребности.
- А что вы думаете о персонализированном театре, когда зрители идут на определенного актера – это хорошо или плохо?
- Мне кажется, это везде есть. Если зритель приходит в театр, он же приходит либо на название, либо на пьесу, либо он знает актеров, которые там играют. Конечно, есть зритель, который идет в театр наобум, по принципу «Куда пойдем – а сюда пойдем». Но судить об этом зрителе тяжелее. Это было, есть и будет всегда. На этом и фильмы делают.
- А что, на ваш взгляд, сегодня театр должен давать зрителям в эмоционально-духовном плане? С чем должен выйти человек после просмотра спектакля?
- Мы строим и рисуем другой мир в театре. Если получится создать – создаем. От этого приходит радость. Я, наверное, про себя как про зрителя скажу – мне хорошо, если я пришел, погрузился в другую реальность, прожил эту реальность, даже если меня в нее окунули надолго. Мне кажется, что зритель должен увидеть миф. Не какую-нибудь историю про соседа Сашу с его женой Оксаной, а некий миф. Театр изначально создан был на этом – были боги, был греческий хор. Это был миф. Даже в каких-то современных пьесах есть такие вещи, когда ты смотришь что-то, а тебе приходит что-то с затылка, на следующий день.
- Мы начали с поиска себя. И поиском себя я бы хотела закончить нашу беседу. Если счастье – это яркие вспышки, то гармония – состояние более длительное. А в чем для вас заключается гармония, и чувствуете ли вы себя в гармонии с собой, с окружающими, с миром?
- Нет, я не чувствую себя в гармонии. Больше вспышки. Не могу назвать это счастьем, но вспышки есть. Кто как его называет – счастьем, вспышками, просветлением. Мы будем стремиться к идеалу, но он не достижим.
Анна Голенко, культурный журналист.