Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Сегодня мы завершаем публикацию "Делателя Истории" в рамках проекта "Литературныя прибавленiя". Впереди - новая повесть, новые герои, но это будет уже в феврале. Ознакомиться с предыдущими главами можно прямо сейчас и прямо здесь:
Глава вторая, в которой коллежскому регистратору Кашкину раскрывается суть Миссии
Глава третья, в которой г-н Кашкин решительно не знает, как приступить к возложенной на него задаче
Делатель Истории
Записки бывшего коллежского регистратора Министерства юстиции Даниила Кашкина – неслыханные и сомнительные, писанные им под присмотром и с разрешения лечащего врача коллежского асессора г-на фон Вальца.
ФАНТАСМАГОРИЯ
Глава пятая,
в которой предначертанное все-таки сбывается, да не совсем
Уж я ли не мчался, не несся изо всех сил к указанному мне Грифоном Летнему саду? На Екатерининском канале, помнится, сбил с ног какого-то зазевавшегося господина, да еще обрызгал водою из лужи барыню, выгуливающую неторопливо на поводке беленькую собачонку, да замешкавшегося разносчика сбитня едва не свалил – хорошо, что тот в последнюю секунду поворотил чуток, давая мне пробежать. Об одном только молил – дабы не схватил меня какой-нибудь излишне ретивый полицейский или городовой, да видно Бог тогда меня охранял – один только служивый, удивленно подняв толстую бровь, долго смотрел мне вослед, видно, решаясь, что делать с испачканным донельзя чиновным человеком, не хуже лихача несущемуся во весь опор по Петербургу. Скажи мне кто раньше, что способен я на такую беготню – посмеялся бы, право, ибо от сидячей работы уже через минуту появлялась у меня одышка даже от скорого шагу, а уж после того, как поднимусь к себе в чердачную каморку на Прядильной – на пятый-то этаж! – так и вовсе говорить нечего, грудь впалая как меха кузнечные – ходуном ходит… Значит, думал я во время бега этого безумного, кто-то там наверху помогает, способствует, силы придает: может, тот, кто послал Баракиила с Рафаилом, может, сами архангелы, может, и Грифон Егор Львович – кто ж их там разберет! Главное – поспеть, да Государя предупредить!
Пыхтя как паровоз, виденный мною как-то на открытии Царскосельской железной дороги, добежал было я до ворот в Летний сад, что со стороны Мойки, да сразу заметил, что народу-то здесь почти и нет: не могло такого быть, чтобы сам Государь в саду прогуливался, не привлекая внимания зевак. Стало быть, вдоль Марсова поля надобно было нестись к воротам, что на Дворцовой набережной. В глазах было уже темно, пот лил с меня градом, да делать нечего – из последних сил передвигая чугунными ногами, двинулся туда. Силы покинули меня окончательно, из груди один только сип вырывался, я уж и не бежал, кажется, так – по ветерку как бумажка какая перекатывался, а висках одно только бухает: «Давай, Кашкин, вперед, Кашкин, держава в опасности, вся Империя сейчас, Кашкин, от тебя одного зависит!» Что ж за страна такая, подумалось еще мне тогда, коли вся она зависит от быстроты ног некоторого коллежского регистратора, совершенно к тому непредназначенного? Куда ж смотрят все эти городовые, графы и министры, чья прямая обязанность, казалось бы, денно и нощно только и печься о благоденствии государевом, да нас, грешных? Как-то встретился я нос к носу с министром нашим Замятниным – ох, и строгий господин, благородный, глаза – умные, проникновенные, страху я тогда натерпелся, но ничего, обошлось… Вот ему бы и явились Рафаил с Баракиилом – дельце бы, глядишь, уж и обтяпали бы давно, сидел бы Его Величество сейчас на диванах и выговаривал бы ему: «Молодчина ты, Дмитрий Николаевич, вовремя предупредил, за то жалую тебе поместий да Андрея Первозванного. Носи – заслужил…» Мне-то, небось, никто такого не скажет, только по шее наваляют, да с глаз прочь поскорее выпихнут, чтобы свой недогляд скрыть!
За такими крамольными размышлениями доковылял я до набережной, повернул направо, а там – точно: народ у решетки толпится, жандармы погуливают, думаю – вот и поспел, слава Создателю, надобно только покусителя поскорее вычислить, да и дело с концом! Правда, подойдя ближе, я понял, что одно – сказать, другое же – сделать. «Поскорее»!!! И как его найти среди, пожалуй, сотни давящихся у ворот? Господи, а вот и сам Государь – я с ужасом увидел его, высокого и красивого, выходящим в сопровождении небольшой группы очаровательных, со вкусом и блеском одетых людей. Толпа восторженно зашептала, заохала, движение внутри ее усилилось, и вдруг…
Я, господа, заметил этого высокого, одетого в темное, светловолосого малого уже только когда он вскинул руку с длинным двуствольным пистолетом и, видно, боясь, что ему помешают, не целясь, выстрелил прямо в большую фигуру царя. Человек этот находился от меня аршинах в пяти, достать до него и помешать злодею я бы не смог при всем своем желании. Время будто остановилось: я отчетливо видел, как пуля попадает Государю прямо в шею, как брызжет вокруг кровь, как попадает она в исказившееся от крика лицо очаровательной молодой дамы, сопровождавшей Императора, как он расширенными от боли глазами пытается отыскать стрелявшего, как рука его машинально зажимает рану в попытке остановить хлещущую оттуда струю, как толпа в едином порыве сначала расступается вокруг длинноволосого блондина, а затем смыкается над ним, валя с ног… Государь упал на руки подбежавшего городового, стоявшего до того, вытянувшись во фрунт, возле коляски. А дальше…
А дальше все завертелось, закружилось у меня перед глазами, будто это в меня стрелял тот длинный. Кажется, я потерял сознание, ударившись головою о булыжник набережной. Темнота поглотила меня, темнота и отчаяние. Подхваченный его потоком, я понесся куда-то как по ленивым, обволакивающим волнам в полном безразличии и небрежении к своей дальнейшей судьбе, ибо что отныне значила моя жизнь – это после того-то, как я ничего не смог сделать из порученного мне? В Ад, в Геенну меня, на вечные муки с сего момента обречен раб Божий Даниил Васильевич Кашкин!..
- ... Это мы вам, лазоревый вы наш, точно устроим! – тихим, дрожащим от негодования голосом пообещал кто-то надо мною.
- Чем же вы, отец мой, занимались все это время? – продолжал голос, не дождавшись ответа. – Пили водочку в трактире на Чернышовом переулке? Посвящали в высшую тайну, доступную до того лишь троим, двое из которых даже не люди, пропойц и изгоев общества? Ломали комедию на Невском? Воображали, что беседуете со сфинксами и грифонами? Это так-то вы решили выполнить порученное?
- Говорил же я – негоден он! – вступился за меня другой. – Еще удивительно, что вообще до места добрался!
- «Говорил»…, - раздраженно передразнил первый. – Да если б не твои огрехи с цифирьками, отгадай, где бы мы сейчас уже были бы? Ай? Вот то-то же, молчишь…
«Верно, снова Рафаил с Баракиилом! Сейчас судить меня станут!» - догадался я и со страху зажмурился еще сильнее, что не ускользнуло от глаз внимательного архангела, который только вздохнул громко как пароход, да продолжил отечески отчитывать меня.
- Хватит уже жмуриться-то, Кашкин, чай, не в училище перед розгою, да и я не дядька. Осознаете ли, что наделали? Что к порученному без должного тщания отнеслись? Раскаиваетесь ли?
- Ой, раскаиваюсь, Ваше… Ваше…, - я снова позабыл, как следовало бы обращаться к столь могущественной особе архангельского чину. – Ах, ежели бы можно было хоть на час, хоть на несколько минуточек вернуться назад… Жизни бы не пожалел, сам бы под дуло того злоумышленника лег, а Государя спас бы!
- Жалеть-то задним числом все мастаки, Кашкин! – раздраженно махнул крыльями Рафаил. – Сколь наблюдаю за вами, русскими, столь и диву даюсь: до чего же крепок весь народ о сделанном сожалеть! Сколь много злодеяний, сколь буйства безумного без понимания содеяно, и каково после раскаяние горькое бывает! Иной раз, вот ей-ей, Кашкин, хочется стереть всё это как рисунок на песке, да и заново, и заново, чтобы по-другому, по-правильному всё стало, как должно, а не как выходит… Жаль, что нельзя, не дозволено, а то какая расчудесная страна могла бы выйти!
- Да Кашкин-то тут при чем? – не выдержал стоящий поодаль Баракиил.
- Все они не при чем! – со всевозможной суровостью ответствовал ледяным тоном Рафаил. – Бога не чтут, посты не соблюдают, заповеди – нарушают, блудят, убивают, а после поклоны в церквах бьют: дескать, прости нас, Боже, не ведали, что творили, мы сейчас вот свечечку поставим, да лбом об пол постучимся чуток, и прощение-то получим… Не на торжище! Свинство, а не государство! Одним знамением, Кашкин, прощения не получишь, жить надо как Богом положено, а не как брюхо или кошель повелят! Понял ли?
Я, не выдержав, снова, какой уж раз за безумный этот день, разрыдался: уж слишком обидными, больными показались слова архангельские. И не от стыда за себя, хоть, конечно, и грешен, а кто ж не грешен… За всех, кого знал, за все, что знал, за всю Империю стыдно стало. Припомнились мне и рассказы об умерщвлении императора Павла, об убиенных в злосчастном декабре 1825-го, о крестьянах, что еще до недавнего времени порою в положении хуже борзых собак проживали, о нищих, что каждодневно по дороге на службу видеть принужден, о сановниках наших, что иной раз по напыщенности индийских набобов превосходят… Неужто же прав Рафаил, и всех нас надо с лица земли стереть в надежде, что хоть новые ростки благостнее и богобоязненнее будут?
- Вижу, что раскаялся ты, - мягче молвил Рафаил. – А Господу-то каково, подумай только, терпеть все это? Каково долготерпение его, кто оценить сможет? То-то, Кашкин! Если бы каждого хоть бы единожды такие мысли посетили, как тебя сейчас, какова бы благоуханная земля вышла бы!
При этих словах Баракиил, не выдержав, буркнул что-то скептически и вышел, оставив нас двоих в давешней светлой комнате. Как только я попал туда вновь – не помню!
- Однако же, Кашкин, давай дело-то наше доделывать, времени уж вовсе не осталось, - Рафаил поднялся во весь исполинский рост, в белоснежных одеяниях своих вовсе слившись со стенами и потолком.
- Да что же теперь я сделать-то могу? – непонимающе пробормотал я. – Не уберег ведь Государя-то, не успел…
- Сам только что сказал: если бы тебя хоть на пару минут назад вернуть, смог бы всё исправить? – загадочно намекнул архангел.
- Смочь-то смог бы, да разве ж возможно такое? – с замиранием сердца спросил я, сам начиная догадываться, что с помощью свыше и это возможно.
- Нехорошо это, неправильно, но, пожалуй, что и возможно…, - задумчиво произнес Рафаил. – Но только единожды. Вдругорядь точно не смогу, а потому, Кашкин, думай, что делаешь. Промахнешься, ошибешься – и уж никто помочь ни тебе, ни Государю более не в силах будет. Уразумел? Вижу, что уразумел… Делай как надобно и более мы не увидимся!
С этими словами архангел сверкнул глазами, распростер над собою и руки, и крылья, разом всё потемнело, я и ахнуть не успел, как оказался подхваченным каким-то теплым потоком. Вокруг что-то замелькало с неслыханною быстротой, чьи-то обрывочные фразы, выстрелы, молнии… И вдруг разом всё окончилось. Как и не было ничего.
Оглядевшись, обнаружил я себя держащимся на неверных ногах за кованую ограду чугунного литья в незнакомом месте. Чорт его знает, что это было за место: город вроде как неплохо знаю, но в этом месте за ненадобностью отродясь не бывал. Дом за решеткой был солиден: о трех этажах, с садиком, с балкончиками. Вокруг дома были похуже, победнее, да вот беда – и спросить-то не у кого, как на беду – ни души! На мое счастье, из флигеля за воротами вышел вроде как дворник в светлом фартуке и картузе, ворча, стал махать метлою да искоса на меня поглядывать.
- Эй, дядечка, - сиплым от волнения голосом, пребывая в опасении, что нахожусь слишком далеко от нужного мне места, окликнул его я. – Не скажешь ли – что это за улица? Что-то заплутал я!
- Эвона, заплутал! – буркнул дворник, оглядевши меня с головы до ног. – Да надрался ты, братец, только и делов. Себя-то видел – грязный как боров, страмота одна!
- Ты, дядечка, не бранись, место мне только скажи. Очень надо! Дело у меня – особливой важности!
- Дело! – хохотнул дворник, отставив метлу и презрительно фыркнув. – Это у меня – дело, а у тебя, прощелыга ты, пропойца чертов, только и делов, как бы напиться где, да нагадить. Моховая это, Моховая!
Не вступая в дальнейшие дебаты с важным дядечкою, я вознес хвалу Создателю, что оказался именно здесь, а не где-нибудь на Петербургской стороне, и что было мочи, рванул к Пантелеймоновской, в единый миг угадав направление. И точно: только вывернул к перекрестью улиц – вон он, Спасо-Преображенский собор, а вон и Пантелеймоновская церковь. Опасливо, чтобы не задеть кого, миновал я нищих, что у паперти сидели, да повернул было на Фонтанку. Минут в пять, думал, уложусь, припустил трусцою, как вдруг что-то огромное и блестящее рухнуло с неба почти что на меня, преградив путь.
- Э, Кашкин, да ты, кажись, хода Истории не признаешь? – ехидно спросил, с хищной деликатностью обходя меня на пружинистых лапах, Грифон Егор Львович. – Что сделано – то сделано, обратно не воротишь, разве нет?
- Егор Львович, - взмолился я, утирая пот и пытаясь отдышаться. – Христом прошу – пропустите, не до того нынче…
- Э нет, Кашкин, - посурьезнел Грифон, щуря глаза. – Не пущу я тебя. Один раз помог – надо было удачу за хвост брать, теперь уж не то… Ты что там задумал, стервец? Это что же – каждый, выходит, может, что захочет вытворять? Захотел – царя от пули спас, захотел – младенца, от которого в дальнейшем судьбы миллионов зависеть будут, придушил в колыбельке? Нет, голубь ты мой сизокрылый, этакого я дозволить не могу. Шанс – он только один всем дается, по-другому и быть не может, так оно от Бога заведено, так и до скончания веков будет.
Похолодев, я попытался было рвануться через него, обежав огромную бронзовую тушу, но Егор Львович страшно зарычал и, молниеносно снявшись с места, вновь оказался передо мной, да еще и лапой наподдал по плечу, аж что-то там хрустнуло у меня.
- Лучше воротись, Кашкин, хуже будет, - проревел трубно Грифон, яростно хлеща вокруг себя хвостом и пугающе размахивая золотом крыльев. – Сказано – не пущу! Этот город, Кашкин, не на фантазиях построен, а на крови да костях. Не бывать тому!
В отчаянии я кинулся было на Егора Львовича снова, да тут только увидел, как то же самое делают неизвестно откуда взявшиеся отставной губернский секретарь Мефодьев с философом Кузьмой Никитичем, причем последний кошкою вскочил Грифону на голову, и, удерживаясь за фонарь, телом закрыл тому глаза, а Мефодьев с криком «А вот я вам! А позвольте!» бесстрашно мутузил Егора Львовича в грудь, разбивая себе кулаки в кровь.
- Бегите! Бегите, сударь! – оборотившись, крикнул Мефодьев как можно громче из-за яростного грифоньего рыка. Рассвирепев, тот мотал исполинской своею головой, пытаясь одновременно скинуть мешающего ему видеть меня философа Третьякова и обороняться от нападок досаждающего губернского секретаря.
Поняв, что другого шанса у меня более не появится, я улучил секунду, да и сиганул между оградою Фонтанки и клубком дерущихся. Как благородно, как по-геройски поступили будто из воздуха материализовавшиеся Мефодьев с Кузьмой Никитичем! Слезы умиления душили меня прямо на бегу и прохладный апрельский ветер сушил их. Мельком оглянувшись, я увидел, как от Грифона отделилась фигурка философа и с криком плюхнулась прямо в Фонтанку. Одному Мефодьеву долго не выстоять, понял я и побежал еще пуще, видя уж перед собою сероватую ленту Невы. Ах, коли бы успеть! Не напрасна была бы та жертва! Бедный, бедный Кузьма Никитич! И что станется с губернским секретарем? Ох, не прибил бы его Егор Львович!
Повернув на набережную, я с облегчением увидел давешних толпящихся у ворот зевак, и даже ту самую коляску, в которую вот-вот должен был сесть Государь со своими спутниками. Озираясь – не видать ли где проклятого Грифона, - я, уже задыхаясь, вновь, правда, уже с другой стороны, шатаясь, добежал до толпы и, высмотрев высокого злоумышленника в черном, осторожно стал пробираться к нему.
- Куда прешь, бестолочь? – злобно зашипел кто-то слева от меня.
- Ах, осторожнее, - взвизгнула пожилая дама справа.
- Ничего, ничего…, - пыхтя, бормотал я как буйнопомешанный, не обращая ни малейшего внимания на толчки со всех сторон, и только глядя в сосредоточенное лицо длинноволосого блондина. Ах, злодей, ах, душегубец… «Государь, государь!..» - заохали вокруг, расступаясь и увлекая меня в обратную от злоумышленника сторону. Отчаянным усилием я ужом вывернулся меж чьими-то телами, захрипел от натуги, пытаясь протиснуться дальше, и тут только увидел вытянутый пистолет негодяя и его сощуренный глаз. «Поздно! Господи, поздно!..» - мелькнула страшная мысль, я закричал что есть мочи что-то невнятное и, поняв, что не поспеваю помешать блондину, ухватился за рукав какому-то малому и стремительно поднял его руку вверх в направлении пистолета. «Ба-бах!» - шарахнул выстрел дернувшегося выше голов оружия, так что вороны испуганно заблажили. «Ах-х-х!..» - выдохнула толпа. Сделано, Господи! Да святится имя твое!..
… Сколько же лет прошло с той поры? Не упомню уж, мне и календаря-то никто не дает... «Не положено!», говорят, да и то, право, зачем мне теперь календарь? А Государя-то Александра Николаевича, сказывал мне недавно Его Высокоблагородие Родион Карлович фон Вальц, всё одно убили. А вот тут-то мне вовсе непонятно: а зачем же тогда я?.. А к чему тогда всё это было? А зачем меня тут держат? Ради чего, Господи? Вот и есть он – Промысел Божий: только он один ведает, что да к чему на земле этой грешной. Видать, не потрафил чем-то Создателю покойный Государь, свернул с пути Истинного, ради которого ход Истории, может быть, единственный раз за века веков вспять пошел. А что против этого моя судьба? Так, щепочка в водовороте событий, былинка незначащая – что я, что молчаливый философ Кузьма Никитич, что лапидарный Мефодьев… Все мы – лишь камушки, материал для строительства чего-то большего, чего-то значительного и величественного.
А всё же жаль того времени!
И частенько холодными ночами, ежась под тонким одеялом, я вспоминаю и то утро, и синие очи Баракиила, и величественную позу отставного губернского секретаря, и растерянное лицо упавшего в лужу Егора Львовича – еще в человеческом обличье, и то, как я – хоть ненадолго, хоть на денечек! – был Делателем Истории. А за то и дальнейшее – неважно!..
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ