Дело шло к вечеру, темнота подступала, подхлестываемая сплошной пеленой дождя; суетливо и не прекращаясь, падали в тазик быстрые капли воды (хорошо, что не успела побелить потолок, а то зря вся работа) и звук этот пугал, усиливая ощущение заброшенности. Умом Оля понимала, что ничего особо ужасного не случилось, да и сама решила - уйти так уйти, и кстати, этим утереть нос Денису, который всегда свысока относится к её способности вести самостоятельную жизнь. Но сердце тревожно ныло, а воображение рисовало тоскливые картинки - зачуханная, по маминому выражению, Оля бредёт по улице в единственной своей толстовке с напяленной поверх курткой, а навстречу ухоженный бывший муж. Под ручку с новой пассией. Направляются в ресторан - угоститься после сверхурочной работы.
Может быть, он знал, что так и будет? Насчет её мыслей. Потому и выставил срок - две недели. Прошла одна, началась вторая, а Оля уже чувствует себя полной сиротой и не может прогнать воспоминаний о том, как уютно устроила она спальню в их с Денисом квартире. …Там привычная, потому не замечаемая лампочка в красивом бра над изголовьем - руку протяни и свет, а тут приходится босиком бежать к двери включать дурацкую люстру под потолком...
Так нестерпимо себя жалко... И ведь не двадцать пять, а тридцать шесть! В таком возрасте, и всё начинать сначала, когда у других - дом, семья, дети. Почти уже взрослые, как вон сын у Лорика.
Тут Оля всхлипнула. Затихла, с испугом ожидая ещё одного приступа истерики. Но в этот момент в тазик с грохотом и плеском свалился кусок потолка, и она вскочила, отбрасывая одеяло.
Темучин взвыл, метнулся, краем глаза она успела увидеть черную молнию, но некогда, нужно как-то всё спасать. Босиком подбежала ближе и посмотрела вверх, опасаясь увидеть, даже не знала, что ожидала увидеть-то - ведь не звёзды.
Но в серой темноте были видны только какие-то крест-накрест полоски и даже дырки на чердак не было. Просто отвалился кусок мокрой штукатурки, успокоила себя Оля и пошла к двери - включить свет.
Лампочка вспыхнула и с треском погасла.
- Оч-чень хорошо, - злость на время вытеснила сиротские мысли, и Оля даже обрадовалась.
Почти уже наощупь вернулась к постели, присела, нашаривая на тумбочке смартфон и соображая. Какие там свитера и куртки! Надо сказать Лорику, чтоб завтра привезла десяток свечек. Ещё сахар-соль-спички, подсказал язвительно внутренний голос. Можно и фонарь, погромче, чтобы заглушить язву, поразмыслила Оля, нажимая на кнопку вызова, такой, чтоб заряжался. Проводка старая, вряд ли электрик кругом всё менял, полно, наверное, гнилых мест. Так что, пригодится…
«Сеть недоступна» - сообщила надпись на экране. Тьфу ты! Оля включила фонарик и пошла в коридор, где на стене висел роутер, совершенно не гармонируя с высокими старыми потолками и филёнчатыми створками дверей, сверкал белой пластмассой и помигивал синими огоньками. Сейчас огоньков не было. Конечно, такая гроза. Ах да, ещё вырубилось электричество.
- Пони бегает по кругу, - прокомментировала ситуацию Оля и заколебалась - идти ли на кухню включить газ - утешиться тем, что он горит и даже греет. Или, пока не сел фонарик, покопаться в вещах, найти что надеть потеплее. Три пары тонких носков натянуть. Кто ж думал, что в августе, да ещё в такую дикую жару могут понадобиться тёплые носки.
Принимая решение, Оля сперва нашла свои сланцы и, морщась от того, как леденеют голые пальцы, соприкасаясь с остывшей подошвой, направилась в ванну – снова извлекать из дальнего угла перепуганного Темучина.
С котом на руках прошлёпала к окну в комнате, шёпотом уговаривая не пугаться дождя, он все равно снаружи, и встала перед стеклом, надеясь увидеть висящий на ветке фурин и боясь – вдруг сорвался, лежит разбитый. За плотными струями воды ничего было не разглядеть, и Оля упала духом, расстроившись несуразно сильно. Ладно тебе, утешала себя, крепко держа напряженную пушистую тушку, ну игрушка, сувенир, да вчера ты про него знать не знала. Но в памяти звучал тонкий звон, который, оказывается, был с самого начала, и похоже, поддерживал её, хотя она не понимала и не прислушивалась.
За серыми мокрыми стеклами, которые казались живыми - шевелились водой - внезапно зажёгся фонарь на углу. И это было как сказка - мрачный серый сумрак превратился в зыблющийся янтарь множества оттенков - от нежно-солнечного в центре размытого пятна до тёмно-медового по краям, у самых рам. И над ярким пятном света, в тёплом полумраке навеса сиял, покачиваясь, мягкий округлый блик. Оля встала вплотную к холодному стеклу балконной двери, приблизила лицо. Ей показалось, через двойное стекло слышен тот самый звон, но вряд ли, конечно, ведь дождь все ещё шумит.
- Зато не упал, - сказала, совсем успокоившись, - видишь, Тимыч, всё хорошо. Пошли проверять газ.
В кухне было не так темно - угловой фонарь светил сюда ярче, потому что ветки почти не загораживали свет, и Оля, отключив фонарик в телефоне, зажгла все четыре горелки на старой плите, полюбовалась синими венчиками и, медленно передвигаясь в зыбком темно-янтарном полумраке, достала ковшик, набрала воды и вскипятила чай. Сидя на холодной табуретке и ленясь возвращаться за тёплой одеждой, выпила большую кружку и должна бы вроде согреться, но все равно её колотила внезапно пришедшая дрожь, а ещё вдруг затрещала голова, отзываясь на странный треск за окном, похожий на неравномерную барабанную дробь.
Оля медленно поднялась, ощущая выпитый чай горячим комком в желудке, подошла, присматриваясь. Потом приложила ухо к ледяному стеклу у самой рамы. И только тогда разглядела в неярком свете кривые горошины, прыгающие по наружному подоконнику.
- Град! Ничего себе!
Вернулась к холодильнику и, вытащив пакетик корма, вывалила его в кошачью мисочку: когда Темучин волновался, то предпочитал на всякий случай дополнительно покушать.
Во рту пересохло и, наверное, хорошо бы ещё кружку чаю, горячего, но тут её затошнило от мысли, что он прольется внутрь и там будет плескаться. Удивляясь пришедшей ватной усталости, Оля совершила поход в туалет, похожий на подвиг - если учесть, что наступив, перевернула кошачий горшок, на корточках собирала обратно опилки, вернее, круглые прессованные гранулы и после побрела в ванную, мыть руки, а потом, уже укрываясь и подтягивая к животу согнутые ноги, вспомнила, надо проверить свет. Вдруг это не короткое замыкание, а так совпало, отключили, а ночью дадут опять? Тогда уж точно будет замыкание - ведь потолок мокрый.
Проклиная себя за беспокойство, снова встала, протащилась по всей квартире, понимая, что напрочь забыла, в каком положении выключатели включены, а в каком наоборот. Вернулась в постель, трудно глотая и злясь на себя - первый же дождичек и, похоже, заболела, барышня кисейная. Да не бывает так быстро-то!
Чуть позже пришел Темучин, взгромоздился на её живот и сел, балансируя и вылизывая лапу, чтобы умыть пахнущее «нежной ягнятиной» лицо. Сладостно почесал себя за ухом, улёгся, растекаясь и сразу становясь легче. Замурчал, то тише, то громче, в такт своему дыханию. И вот тут, проваливаясь в нехороший, полный перемешанных беспокойных картинок сон, Оля вспомнила кружку с ледяным молоком, которую выпила, отдыхая после трудового рывка. С таким наслаждением. Разгорячённая после махания кистью и мытья полов в маленькой комнатке. Вот так, с кривой усмешкой подытожила - вещи свои ты сама собирала, Краевская, а болячки и собирать не пришлось, приехали сами. Нельзя тебе, Краевская, в жару пить из холодильника, а ты и забыла...
***
Оля смотрела свои нехорошие сны, иногда запрокидывая на плоской подушке голову и трудно сглатывая. А Темучин нёс свою ночную вахту.
Плохо. Оле плохо, знал он и вытягивал нос ближе к её лицу, нюхал, стараясь не прикасаться к горячему, которое текло в прохладный воздух и пахло - нехорошо. Пахло слабостью и ещё - отчаянием.
Мир вокруг страшнел, потому что менялся без спроса, а меняться мир должен только тогда, когда Темучин готов встретить изменения. Как вот тогда, когда его Оля стала часто молчать, трогая в привычном шкафу свои вещи, потом смотрела на Темучина, думая свои мысли. И он знал - она готовит изменения и показывает ему, чтоб не волновался и готовился сам. Он и готовился. Поэтому после, в урчащем нутре железа с его железными запахами ему не было страшно, и на чужой лестнице, где пахло всем чужим, тоже не было, а была Олина спина и плечи, на которых неудобно, но если верно лечь, поверх рюкзака, то не упадёшь.
В новом мире страшно было совсем чуть-чуть, коротко, а потом вокруг появились его Темучиновы правильные вещи и их никто не трогал и даже когда Темучин показал Оле, где именно должна стоять правильная вещь, которую она называла «горшок», то Оля, посмеявшись, послушалась, и это было очень хорошо, значит, новый мир, состоящий из новых стен в запахе краски, новых углов и дверей - уже не совсем чужой, и не только Олин, а и его тоже. Сделать новый мир своим - не долгое дело, если знаешь, как. Темучин знал. Как знают все коты и кошки. Надо кругом расположить свои вещи, свои запахи, насидеть правильные места и тогда мир становится правильным, в нем появляется правильное удобное. И Оля правильно помогает ему, совершая верные дела для умножения правильных мест.
Но Темучин знал, теперь они должны держать новый мир, вместе. А если отпустить, мир начнет превращаться. Сам, без спроса. Оля отпустила. Поэтому большой чёрный кот волновался, но пока что, считая мерное и плавное течение времени, что соотносилось с дыханием, биением сердца, ощущением голода и сытости, - предпочитал волноваться тихо и терпеливо. Может быть, Оля поспит и тогда станет сильнее. Проснётся и поможет Темучину держать мир подальше от изменений.
…Одно изменение волновало его так сильно, что тянуть до утра было нельзя. Оно - совсем рядом. Не за тем, что Оля называет «стекло» или «дверь». Оно – вот, на полу. Горбится в полумраке синим пятном, поверх - белое пятно, развалилось по краям мелкими пятнышками с резким запахом, а ещё от него пахнет мокрым. И оно звучит.
Может быть, оно не страшное, но у Темучина пока не было времени проверить. Сперва он ушел в хорошее, верное, защищённое место - обдумать и примириться, потом Оля забрала его, чтоб видеть наружу, где все текло, как течет из железа-крана. Потом они сидели в кухне и Темучин ел (а то вдруг мир изменится так, что в нем не станет еды), а Оля глотала из железа-кружки. И этот шорох, который приходил через стекло, он был и в ней тоже, но она пока не замечала его. Такой - мелкий, как будто сыплется.
Сейчас Оля спала и мелкий шорох ушёл, сменяясь теплом под её постельной шкурой, но все равно был рядом и пока он не вернулся, Темучин решил - вот оно, время проверить новое и примирить его.
Мягкий прыжок перенес кота на пол, лапы напряглись, сгибаясь в суставах - готовые в любую секунду подбросить и унести.
Медленно-медленно, вытягивая шею, чёрный кот приблизился к луже, в которой косо стоял синий тазик, забросанный ломаными кусками штукатурки. Встал, принюхиваясь. Вода. Наружная вода, принесла в себе землю, жару, листья и холод, и это вот, по которому плохо ступать, холодно, и которое потом превращается тоже в воду. Темучин потрогал натёкшую лужу лапой, нагнул голову и понюхал. Потом лизнул, но тут же вскинул голову и, насторожив уши, стал изучать дальше. Синий запах ему был знаком, он бывает и других цветов, но почти всегда связан с водой и ещё в его воде бывает это - сыпучее с запахом почти цветов, а ещё к нему бывает такое - сперва твёрдое, потом скользкое, совершенно невкусное, со всякими запахами, незначительными для него. Синее называется тазик, таз. А вот куски - они главное чужое. Цвет их Темучин понимал, немного понимал и запах, он новый, но Оля в последнее время постоянно примиряла его, залезая на деревянные вещи и махая сверху маленькой вещью, с которой этот запах падал. Так что у кота было время примирить новый запах и тот нашёл место в новом мире. Но почему куски так громко прыгнули с потолка? И зачем? И будут ли они ещё прыгать? Вдруг они допрыгнут на новое верное место для спанья? Или до Оли? Он не стал бы волноваться (если честно, кот конечно, побаивался, но предпочитал думать другое слово) раньше, когда Оля говорила с другим человеком именем Лорик, и когда работала - не стал бы. Но сейчас Оля слаба, и если новое белое снова задумает прыгнуть, она не сумеет защитить своего кота. И себя тоже.
Ночь шла и шёл в ней мерный обильный дождь, а в большой комнате, полной полусвета-полутемноты от зыбких текущих струй, большой кот медленно обходил неопрятную гору штукатурки, тряс лапой, которой случайно ступил в лужицу, обнюхивал тщательно и осматривал, прислушиваясь. Потом сел на сухое, обвил лапы хвостом и долго смотрел на новое, словно вызывая на поединок. Но новое молчало, вернее, издавало одни и те же звуки, мерные, хотя мерность была не совсем проста. Кап-кап-кап, говорили капли с одной стороны, а с другой пели медленно - каппп... каппп, а первые вдруг говорили шшшурх и белый в синем краешек двигался, а потом - чвяк - упал. Но все это сливалось в неживой разговор и, наконец понял Темучин, не отличалось от того, как звучит наружа, только пахнет по-другому. А значит, можно не волноваться, вот оно тут - в середине, далеко от тепла, и даже - он встал и наклонил к блестящей воде голову - можно попить, потому что нет злых запахов, а есть только мокрые.
Напившись, он вылизал лапу, умыл мокрое лицо и вернулся, сел рядом с Олей, потом прилег, как сфинкс, подбирая под грудь передние лапы и внимательно глядя сбоку на Олин подбородок. Караулил, смежая и снова открывая глаза, а уши медленно поворачивались на разные звуки, но все они уже были звуками примирёнными, а значит, можно и подремать.
(продолжение следует)
