(эпизод из жизни тюремного врача)
В конце рабочего дня в кабинет Татьяны Владимировны позвонила главный врач – Надежда Харитоновна. Она была явно расстроена, голос грустный.
Татьяна, у нас неприятность, завтра из СИЗО направят больного с декомпенсированным сахарным диабетом…
- Надежда Харитоновна, - прервала печальный монолог Татьяна. - Нашли о чём горевать! Мы что диабетиков не лечили…, - с воодушевлением продолжала она, но главный врач, повысив голос, сказала властно:
- Не трещи, дослушай сначала! Больной этот - иностранец, подданный другого государства, какого, мне не уточнили. Из управления уже звонили, чтобы за неделю (самый большой срок) здоровье ему поправили и вернули опять в следственный изолятор. Его будут в Москву отправлять, а то не миновать международного скандала.
- Надежда Харитоновна, где хоть наши городские менты иностранца откопали?
- Не откопали, а арестовали прямо на ЖД-вокзале по прибытию в наш город. Он наркодилер, взяли с поличным, и в СИЗО. Вот такие дела, - закончила печально главный врач и положила трубку.
- Да уж, ничего хорошего, - тоже взгрустнула Татьяна.
* * *
На следующий день в прогулочный дворик, который располагался перед терапевтическим отделением и был отгорожен от остальной территории больницы сеткой–рабицей, вышла бригада санитаров под руководством Любови Андреевны – сестры хозяйки.
Любовь Андреевна, по прозвищу Дося, была одета в рабочий халат тёмно-синего цвета. Она возглавляла бригаду, состоящую из трёх санитаров. Один из них нёс табуретку, двое других - пустое ведро и тяпки. Среди кустов шиповника и сирени цвели на клумбах садовые разноцветные ромашки, календула, маргаритки. Весной эта же бригада посадила их в прогулочном дворе, который назывался ещё локальным участком. Дворик был нарядным и уютным. В центре его находилась беседка, в которой располагался стол со скамейками вокруг. Пейзаж был вполне симпатичный, и, если бы не вышка, стоящая в равной удалённости от корпусов больницы, можно было бы подумать, что это обычный дворик какого-то «мирного» учреждения.
Среди цветов виднелись несколько грядок с зелёным луком, редиской, укропом, и морковью. Грядки были небольшими и искусно замаскированы теми же ромашками и маргаритками. Сажать овощи в локальных участках не приветствовалось администрацией потому, что редиска и зелёный лук всегда становились предметом купли-продажи среди осуждённых и причиной ссор и даже драк между ними. Люди, находящиеся в местах лишения свободы, находятся в состоянии постоянного стресса, поэтому любая мелочь могла привести к серьёзному конфликту. Это понимали начальники отделений и не разрешали разводить огороды у своих корпусов. Татьяна Владимировна тоже не была исключением, но сестра хозяйка придерживалась другого мнения. Она заботилась о здоровье санитаров и в тайне от руководства всё-таки разбила огород. Когда появились зелёные перья лука и из грядки стали выпирать бордовые бока редиски, предпринимать что-либо было поздно, и Татьяна махнула рукой. Старшая медсестра усилия сестры хозяйки одобряла, но на всякий случай держалась в стороне от щекотливого вопроса.
В эти часы, когда в отделении ещё не закончились утренние процедуры, двор был пуст. Любовь Андреевна села на табуретку возле грядок, приготовившись наблюдать за работой санитаров, которые должны были заняться прополкой, и проредить морковь. Предварительно Дося пересчитала все ряды овощей, внимательно посмотрела не появилось ли где на грядке пустого места, что свидетельствовало бы о краже.
Дося любила поесть, и считала, что почти всё в жизни зависит от питания. Сама она была толстой, неуклюжей, но всегда жалела тощих докторов: Татьяну Владимировну и Наталью Николаевну, считая, что они хоть и образованные, и состоятельные - питаются плохо.
- Ну что это за женщина, один каркас, - рассуждала она, провожая жалостливым взглядом худенькую медсестру. Санитаров Дося жалела ещё больше. - Как же они без витаминов? - горевала сестра хозяйка, знакомясь с рационом осуждённых, и каждый год, невзирая на запреты, сажала овощи для своих подопечных.
Было утро, солнышко пригревало, хоть и северное, но всё-таки лето. В самом дальнем углу двора стоял старый бак с отколупнутой эмалью, закрытый крышкой. В нём находилось удобрения, которыми периодически поливали грядки и цветочные клумбы. А удобрение-то первоклассное, что ни на есть самое лучшее – конский навоз, с которым были связаны не только хорошие урожаи, но и кадровые перестановки. А дело было так.
Три года назад, когда Дося впервые решилась на огород, она стала думать, где же взять натуральные, а не химические удобрения. Однажды возвращаясь из магазина домой, она присела на лавочку, чтобы передохнуть. Сидела отдуваясь, и смотрела, как по площади на нарядных лошадках катают детвору. Проезжая мимо лавочки, на которой отдыхала Любовь Андреевна, одна из лошадок уронила несколько «яблок». Дося проворно соскочила с лавки и, надев на руку целлофановый пакет, быстро убрала ещё тёплый и пахнущий деревней навоз в другой пакет. Походила по площади и нашла ещё довольно много «яблок».
На следующее утро она с загадочным видом стояла в очереди у КП, среди других сотрудников больницы. Ежедневный досмотр личных вещей проводился обычно формально. Нужно было лишь открыть сумку перед дежурным, который чаще всего занимался чем-то другим и редко заглядывал внутрь. Но в этот день всё было по-другому.
В одном из отделений больницы зафиксировали случаи пьянства среди осуждённых и оперативники, проводившие расследование пришли к выводу, что водку приносит фельдшер, который был принят на работу недавно. Так же не очень давно работал в больнице и один из оперативников. Фамилия его была Шкурупий. Он сразу превратился в Шкуру и отнюдь не только из-за неблагозвучной фамилии. Это был молодой человек, который не только в пациентах, но и в сотрудниках видел преступников. За малейшую провинность он требовал для больных сурового наказания невзирая на состояние здоровья последнего. Сотрудников же публично обличал в мягкотелости, пособничестве, в заигрывании с пациентами. Как ни пыталась Надежда Харитоновна – подполковник, объяснить лейтенанту, что это не только «зона», но и больница, где несмотря на то, что пациенты - осужденные, должен соблюдаться больничный, охранительный режим, оперативник оставался при своём мнении. Этим он обеспечил себе ненависть со стороны спецконтингента и, мягко выражаясь, нелюбовь медперсонала.
Офицеры режимной и оперативной службы старались избегать тщательных досмотров сотрудников, которые проводились по плану и довольно редко. Желающих проводить эту процедуру среди оперативников не было, пока не появился Шкура. Он занимался этим с удовольствием.
Из КП тех, кто проходил на территорию больницы в этот день, заворачивали в отдельное помещение для длительных свиданий. Здесь в коридоре Шкура просил всех открывать сумки и выкладывать содержимое на широкий подоконник. Сведения о фельдшере, который торгует в больнице водкой, были не точными, поэтому необходимо было проверить и других работников. Для сотрудников, большинство которых составляли женщины, это было неприятно потому, что кроме продуктов для перекуса (обеденный перерыв не предусматривался), косметики, были ещё и предметы личной гигиены и женщины стеснялись демонстрировать их мужчинам-оперативникам. Короче, для всех его участников этот «шмон» был неприятен. Лейтенант же, напротив, рылся во всём и всё тщательно осматривал.
Боковым зрением Шкура увидел в очереди толстую женщину, которая явно нервничала. Несмотря на то, что лейтенант работал в больнице не первый месяц, он не знал ни фамилий, и тем более имён сотрудников, да и не стремился. Зачем? Он хорошо помнил только имена и звания начальника больницы и оперативной части, от которых зависело продвижение по службе. Толстая баба чего-то боялась, переступала с ноги на ногу, лицо покрылось пятнами и это казалось очень подозрительным. Когда подошла очередь, лейтенант со злорадным выражением лица попросил её открыть большую сумку.
— Вот тута у меня колбаска, хлебушек на обед, - ворковала Дося, доставая содержимое своей сумки. – Здеся оладушки, вчера пекла на кефире… Здеся проездной билет, деньги, таблетки «от головы, - поясняла она лейтенанту.
- А «здеся» что? - передразнил лейтенант смутившуюся женщину, показывая на нарядный пакет с надписью «С Новым годом», который она держала в другой руке.
- А здеся для работы…, - нехотя ответила Любовь Андреевна, пряча пакет за спину.
На лице Шкуры отобразилось ликование, он вырвал пакет из рук ещё больше смутившейся Доси, положил его на подоконник и стал шарить в нём рукой. В помещении почувствовался нехороший запах. Торжествующий оперативник рассудил, что струхнувшая баба от страха испортила воздух и продолжал шарить в пакете разыскивая бутылку водки или хотя бы письмо, кому-то из осужденных. Лошадиные «яблоки» были тщательно завёрнуты в пакет, который в результате поспешных и грубых движений руками был разорван, и лейтенант вляпался в свежий навоз.
- Что это такое? – закричал возмущённый оперативник, вытаскивая испачканную руку из пакета.
- Да это для работы, - бормотала перепуганная Дося, а очередь за ней умирала от смеха и презрения к нелюбимому оперативнику.
Шкура побежал мыть руки в комнату свиданий, а на его место встал любимый Слава Симонов, который быстро пропустил всю очередь потому, что все уже опаздывали на свои рабочие места. В этот день задержали фельдшера с бутылкой водки, которую он приносил осуждённым за большие деньги. Его немедленно уволили. Оперативник Шкура после этого стал с ещё большей ненавистью относиться ко всем подряд, избегал «шмонов», и вскоре исчез из больницы. Говорят, поступил в академию МВД.
* * *
Любовь Андреевна сидела на улице, подставив солнцу своё круглое лицо и вдруг дежурный врач провёл через двор мимо неё нового пациента. Это был негр. Людей чёрной расы Дося видела только по телевизору, и она как под гипнозом встала со своей табуретки и пошла вслед за ним. Всех вновь прибывших в «терапию», кроме тяжёлых пациентов, приводили в кабинет старшей медсестры. Здесь открывалась история болезни, записывались паспортные данные, доводились до сведения пациента основные правила пребывания в отделении. Дося подождала, когда из кабинета «старшей» вышел дежурный врач, (она робела перед этим высоким, строгим хирургом) и тихонько вошла к Нине Сергеевне. Она как зачарованная присела на стул возле стола «старшей», которая своим аккуратным почерком заполняла все графы на бланке истории болезни. Дося не отрывая взгляда рассматривала чернокожего молодого человека. Он был чёрный и блестящий как антрацит. Ростика небольшого, тщедушный…
- Питание там у них в Сахаре, видать неважное, - сделала она заключение и продолжала пристально разглядывать парня, который как выяснилось, хорошо говорил по-русски. Он был студентом московского института.
Нужно было заполнить графу ФИО, и когда «старшая» спросила парня как его зовут, он произнёс имя из трёх слов, начинающихся с буквы «Г». Сергеевна несколько раз попыталась повторить его, чтобы записать, но потом плюнула и перерисовала трёхэтажное имя иностранца из направления следственного изолятора.
После того, как всё было закончено в кабинете «старшей», Любовь Андреевна взяла парня за руку и повела в свою каморку, где подобрала для него больничную пижаму, одеяло, полотенце и постельное бельё. Обычно это делал старший санитар. Дося задержала иностранца ещё ненадолго, чтобы спросить, паренька как у них там в Сахаре с питанием и как ему живётся в Москве. Про Сахару он ничего не сказал, только посмотрел удивлённо, а про Москву коротко ответил: - «Холодно».
Так же за руку Дося отвела больного в кабинет медицинских сестёр, где представила его:
— Это Гена из Сахары!
- Я не Гена, и не из Сахары, а из Нигерии, - добродушно возразил пациент.
С лёгкой руки сестры хозяйки имя Гена закрепилось за этим парнем потому, что родное имя было длинное и трудно произносимое. Остряки тут же добавили к готовому имени Гена, фамилию – Гуталин.
Больного лечила Наталья Николаевна. Она, конечно, установила хороший личный контакт с больным, который был со слов доктора умным, образованным, хорошо осведомлённым о своём заболевании, и мог очень легко манипулировать показателями сахара в крови. Наталья, помня о сроках лечения, которые установило для докторов начальство, убедила Гену следовать всем её рекомендациям потому, что при нормальных анализах его быстрее отправят в Москву, а там, в столичных СИЗО условия содержания для иностранцев гораздо лучше. Это было правдой, и парень обещал вести себя хорошо.
После того, как Гена появился в отделении, Дося потеряла покой. Она то и дело заходила к нему в палату, спрашивала о здоровье, уговаривала других больных не обижать Гуталина и, заманив его к себе в каморку, угощала домашней едой. Гена–Гуталин всё время мёрзнул, и Любовь Андреевна из списанного байкового одеяла и синтепона от старой дочкиной куртки сшила своему любимчику тёплую душегрейку. Когда изделие было готово, Дося зашла в кабинет «старшей», показала Нине Сергеевне безрукавку и посетовала, что подарок получился скучный, нужно мол чем-то его украсить потому, что одеяло, из которого была пошита душегрейка, некрасивого серого цвета. Она сказала, что вот бы сюда, (Дося показала на карман на душегрейке) пристрочить аппликацию обезьянки. Нина Сергеевна сквозь очки грозно посмотрела на сестру хозяйку и сказала мрачно:
- Это намёк? Ты что расистка?
Любовь Андреевна не очень поняла смысла этой фразы, но то, что она была отвратительной, почувствовала всем своим существом, и стремительно вышла из кабинета, хлопнув дверью.
Они два дня не разговаривали, потом на карман душегрейки был пришит подсолнух, вырезанный Досей из старых штор, и подарок был вручён больному. Гена растрогался, в глазах блеснули слёзы, но он справился с волнением, быстро надел душегрейку, застегнул её на все блестящие пуговицы и поднял вверх большие пальцы обеих рук вверх: «Хорошо!».
Отделение готовилось ко дню медицинского работника. В больнице планировались большие мероприятия, в том числе и конкурс на лучший рассказ о своём отделении, сейчас это назвали бы презентацией. На общем собрании «терапии» было решено оформить альбом, в котором будут фотографии всех сотрудников отделения на рабочих местах с соответствующими комментариями. Для этого требовался фотоаппарат, заносить который в больницу можно было только с разрешения оперативников и под ответственность начальника отделения. Опер часть неохотно, но согласилась на эту авантюру и процесс пошёл. Несколько дней Владимир Карпович делал фотографии всех сотрудников на рабочих местах, а также общее фото за чаепитием.
Фотоаппарат передали майору Симонову, который должен был напечатать фотографии у своего знакомого в ателье и заодно подвергнуть всё это цензуре потому, что одним из условий было делать фото без пациентов или так, чтобы их лица не попадали в кадр и они были бы неузнаваемы.
Когда заказ был готов, в кабинет Татьяны Владимировны зашёл майор Симонов и выложил на стол все фото. Сцены, заснятые Владимиром Карповичем, были яркими, живыми, все персонажи симпатичными. Доктор делал по нескольку кадров, а в мастерской выбрали лучшие из них. Татьяна Владимировна осталась очень довольна. До конкурса было ещё время для оформления альбома.
Со словами: «Ну что с ней делать?» - возмущённый Слава выложил перед Татьяной ещё одну фотографию.
Когда-то Любовь Андреевна украсила торцовую стену на первом этаже отделения фотообоями с южным знойным пейзажем. На фото, которое демонстрировал оперативник, была запечатлена счастливая Дося, прижимающая к себе Гуталина на лазурном берегу, под изумрудной пальмой. Большая, толстая сестра хозяйка в своём белом халате и шапочке была похожа на облако, спустившееся на землю, чтобы согреть этого маленького чёрного человека, на лице которого тоже светилась белозубая счастливая улыбка.
Неожиданно в кабинет вошла Любовь Андреевна, чтобы что-то выяснить у Татьяны Владимировны, но, увидев оперативника, замерла на пороге. Она боялась офицеров вообще, а оперативников в особенности.
- Ну ка, Любовь Андреевна, подойди сюда, - грозно сказал Слава.
Дося, робея приблизилась к майору, но увидев на столе свою фотографию схватила её и прижала к груди: «Сыночек, мой…», тихо прошептала она.
- У вас все чокнутые, или только она? - обратился майор Симонов к Татьяне. – Он, твой сыночек, - ткнул Слава пальцем в фотографию на груди Доси. - Преступник! Он наших детей наркотой травит!
- Дося выпрямила спину и глядя на майора как партизан на фашиста перед расстрелом, бросила ему в лицо новое слово: «Расист!» - и гордо вышла из кабинета, прихватив с собой фото.
Слава стоял в центре кабинета с вытянутым пальцем, которым он тыкал в фотографию, с открытым ртом и был похож на плакат, с которого боец спрашивал: «А ты записался в добровольцы?».
Через неделю Гена был выписан и отправлен в следственный изолятор, откуда ему предстоял путь в Москву. Провокационная фотография в альбом, конечно, не попала, но Дося выпросила её себе на память.
На конкурсе, отделение заняло призовое место. Татьяне под аплодисменты вручили огромный торт. Устроили чаепитие в бытовке, торт съели, не забыв угостить им «старшака» и других санитаров потому, что они тоже были членами коллектива «терапии». Во главе стола сидела Нина Сергеевна. Она была в новом шикарном платье, с причёской, которую специально сделала в парикмахерской ради торжественного мероприятия, потратив на это целых три часа. Было весело. Владимир Карпович рассказывал смешные случаи из своей практики и медицинские анекдоты. Грустила только Дося. Она часто вздыхала и с тоской смотрела в окно. А Татьяна думала о ней, простой, мало образованной женщине, и задавалась вопросом:
- Вспомнит ли когда-нибудь иностранец и преступник Гена большую белую женщину, которая в холодной северной стране, в самом безрадостном месте на Земле - в тюремной больнице, окутала его облаком своей бескорыстной материнской любви?
© Елена Шилова
2021 год, декабрь
#литература #искусство #медицина #общество #рассказы