Правила жизни Ирины Антоновой (1922-2020)
Искусствовед, президент ГМИИ имени Пушкина
Знаете, с чем я ухожу на тот свет и что меня огорчает?
Ужасное несовершенство человека. Он способен на все
: закрыть своим телом амбразуру,
совершить невероятное открытие, забраться куда угодно.
А добра в нем мало.
Кончилось создание прекрасного — разве вы не замечаете?
Возникло антиискусство.
Я констатирую это без отрицательных знаков: искусство трансформировалось во что-то другое.
И скоро этому продукту придумают название.
Ко мне часто подходят простые люди и просят объяснить им «Черный квадрат». "Неужели вы сами не понимаете? — спрашиваю я. — Это полное отрицание. Малевич говорит нам: ребята, пошли домой, все закончилось". — «Но ведь что-то там брезжит?»
Я отвечаю: «Ничего не брезжит! Это черный квадрат, полное ничто. Малевич показал нам, где точка».
Вопрос, где делать выставку «Москва — Париж», обсуждался в центре Помпиду. Фраза тогдашнего директора Третьяковки стала почти крылатой: «Через мой труп».
Примерно так же отреагировала Академия художеств.
Но я сказала следующее: «Знаете, коллеги, у нас такая подпорченная репутация из-за международных выставок, что эту я бы взяла на себя». Все облегченно вздохнули. С моей стороны это уже был поступок.
Люди не нуждаются в подлинниках, их удовлетворяют репродукции. "А зачем мне Лувр? Я все это видел в интернете". Это удручает.
Самое поразительное в искусстве — возможность по‑новому взглянуть на вещи, которые, казалось бы, хорошо знаешь. Великие произведения вечны, вы всегда будете открывать их заново. Этот феномен Андре Мальро называл «непредвиденным бытием».
Наше восприятие искусства зависит не от уровня нашей подготовки, а от того, что мы чувствуем в данный момент. Я хожу на музыкальные концерты, и случается иногда, сижу и думаю: «Что же я, как заслонка печная, ничего не чувствую? Вроде бы и музыка любимая…»
А бывает состояние, когда мы все впитываем полностью.
Когда я пришла работать в музей, сказала себе: "Долго я здесь не задержусь". Я любила искусство, но в 1945 году музей был пустой: картин на стенах не было, стояли ящики, еще не распечатанные.
Только холод и весьма пожилой персонал — многим тогда было лет
по пятьдесят. Я подумала: «Неужели они будут моими подружками? Какой кошмар!»
К концу жизни меня волнует только одно: что будет дальше.
Я думаю, скоро человек выйдет на какой-то иной уровень создания искусства. Но пока мне не хватает воображения, чтобы понять, каким это искусство будет.
Я знаю одно: жизнь — это необыкновенный дар.