Мне совсем не хотелось переводить "Категории" Аристотеля, но только сделать спектакль или перформанс, чтобы все уселись поудобнее и смотрели так, как смотрят "Щелкунчика" на Новый год. Хотелось, чтобы фонарь знания хоть немного вспыхнул на сцене и все ушли с этого спектакля хоть немного более счастливыми. Мы бы соприкоснулись со стариной, но вдруг заметили что-то интересное вокруг себя. Превращая текст трактата Аристотеля в либретто или киносценарий, я его дополнял, разыгрывал сцены, делал приятнее и вдохновеннее. Итак, мы в бархатных креслах, действие начинается:
Глава 1. Слово, понятие и действие
Если мы по-разному формулируем, что такое эта вещь, но обходимся одним словом, совпадает только слово. Например, мы можем сказать «это человек» и про самого человека, и про его портрет. Из того, что совпадает высказывание, не следует совпадения способов выстроить понятие. Когда мы говорим о человеке, мы понимаем его совсем в другой последовательности, чем искусство портрета. Предлагаю называть это «соавторством на уровне слова» — человек и портрет оказываются соавторами одного и того же слова.
Если мы одинаково формулируем, какой должна быть вещь, хотя вещи разные, тогда совпадает и само слово, и содержание формулировки. Например, мы говорим «Человек — живое существо» и «Бык — живое существо». Человек не есть бык; но и тот, и другой относятся к понятию живого существа. Предлагаю называть это «соавторством на уровне понятия» — человек и бык оказываются соавторами одного и того же понятия.
Если мы формулируем что-то одно, а потом, сформулировав это, формулируем еще и что-то другое, то тогда совпадает способ формулировать, но не результат. Например, узнав, кто такой «ученый», мы потом узнаем, что такое «ученость». Мы смотрим на одни и те же включенные в формулу признаки, но оставив позади один предмет, движемся к другому. Предлагаю называть это «соавторством на уровне формулирования» — ученый и ученость оказываются соавторами одной и той же формулировки, объясняющей, что значит быть ученым.
Глава 2. Рассуждение вокруг задачи и рассуждение изнутри задачи
В разговоре мы можем связывать одно высказывание с другим, а можем не связывать. Например, можно сказать «купить кочан капусты» или «пройти к свободной кассе», а можно сказать «кочан капусты» или «свободная касса!». В первом случае мы связываем образ и намерение, а во втором — выясняем, что намеревается нам сказать образ.
Если мы признали, что вещь существует, мы сперва задаемся вопросом, она существует как всецело принадлежащая намерению об этом сказать или как требующая говорить о чем-то еще. Например, говоря «человек», мы знаем, что будем говорить о человеке, а не о чем-то еще наравне. А говоря «человек пишет», мы хотим сказать не только о человеке, но и о том, что он уже начал писать, что-то написал, что-то уже написано, — само высказывание потребовало уделить внимание чему-то помимо наименования человека как пишущего (мы узнаем, что он пишет сейчас, а не вообще). Конечно, если мы знаем, что человек умеет читать и писать, мы держим в уме, что он когда-нибудь пишет. Но невозможно представить, чтобы «человек пишет» означало, что этот человек исчерпывается только умением писать и всё.
Или, например, когда мы говорим «человек румяный», мы можем мысленно обособить «румянец», и даже говорить о «румяной заре». Но когда мы говорим о румянце как внешнем виде, который мы учитываем, формулируем, а не просто представляем, мы говорим о румянце человека, а не вне себя. Также мы можем представить знание вне ума, скажем, сказав, что «в книгах заключено знание». Но сам учет, формулировка знания означает, что знаем мы, а не книги. Книги — только подспорье в наших знаниях. Значит, мы можем сказать «человек знает», но не можем говорить о «знании» как о том, что исчерпывается намерением сказать об этом — иначе бы знание не развивалось.
Но рассуждая о формулировках, мы чуть было не забыли про отдельные вещи, которые определяются не намерением о них сказать, но и не необходимостью уделить внимание еще чему-либо. Так, когда мы говорим «Петр», мы определяем содержание высказывания не намерением и не вниманием, а тем, что в данном случае говорится об этом Петре. Равно как когда мы говорим «Петр знает», мы внимательны к Петру и намерены сейчас сказать, что он что-то знает. Но это свидетельствует лишь о том, что само понятие о Петре возникло вне процедур формулирования, которые потом могут свободно присоединяться к этому понятию.
Глава 3. Родовые отличия и видовые отличия
Если мы делаем что-то предметом разговора, всё, что мы скажем об этом предмете, будет относиться и к сути разговора. Например, мы сказали «Петр — человек» и «Человек — живое существо». Значит, можно сказать «Петр — живое существо», и это будет относиться к сути разговора о Петре.
Мы узнаем, что вещи разного рода, если наборы видов у них разные. Например, животные могут быть сухопутными и водоплавающими, а знания не могут быть сухопутными и водоплавающими. При этом один род может подчиняться другому роду, и тогда его виды принадлежат и высшему роду. Например, мы можем сказать «сухопутные материальные существа» и «водоплавающие материальные существа», включив в первые также мотоцикл, а во вторые — лодку. Но именно возможность включения дополнительных примеров подсказывает нам, что мы имеем дело не просто с родом, а родом более высокого порядка.
В таком случае, чтобы мы могли назвать лодку и мотоцикл, родовая принадлежность, оказавшаяся не такой простой, выступает в соавторстве с видовыми отличиями, которые оказываются не такими уж простыми. Например, можно представить лодку, которая не плавает, допустим, декоративную, — ведь способность вещи быть декорацией мы включили в сложную родовую принадлежность, где род украшений есть часть более общего рода вещей.
Глава 4. Десять категорий (разрядов)
Если мы называем сущность вещи, например, отличаем человека от коня, мы признаём, что слово может что-то значить; и что вещь, обладая значением, утверждает значение свое, а не чье-то еще. Тогда мы говорим о простом соавторстве вещи и слова.
Если мы называем количество вещи, например, говорим, что лошадь — три метра, мы тем самым признаем, что по этому следу мы можем узнать и лошадь вообще, если лошади отличаются от людей тем, что трехметровых людей не бывает, и данную лошадь, если только нет другой лошади точно такой же длины.
Если мы называем качество вещи, например, говорим, что человек румяный или пишущий, мы признаём, что это качество может просто выступать, а может и развиваться: что человек может еще больше покраснеть, а пишущий человек может увлечься и написать слишком много. Тогда исследование качеств — исследование того, как обстоятельства становятся соавторами знакомых нам знаков.
Если мы называем отношение вещи, допустим, что вещь удвоилась, или от нее взята половина, или увеличилась, мы всякий раз сначала принимаем за единицу вещь как она была, а после смотрим, в каком отношении находится получившееся к бывшему. Иначе говоря, мы запоминаем вещь, а затем вспоминаем, какой она бывает, чтобы понять, что возникло отношение.
Если мы называем место вещи, то указываем, где находится вещь. Так, человек может быть одновременно в пиджаке, в метро и в большом городе.
Если мы называем время вещи, то обозначаем, когда вещи не было, а когда на была, есть и будет; например, что вчера вещи еще не было, а сегодня она есть, а послезавтра ее не будет. Тогда время вещи кивает на обстоятельства возникновения и обстоятельства длительности, которые нужно учитывать вместе как соавторов.
Если мы называем положение вещи, то сообщаем, допустим, что человек сидит, собака сидит, корова никогда не сидит, а фарфоровая собака стоит, как и фарфоровая корова. Тем самым мы уже знаем, в каких положениях вещь оказывается чаще всего, а в каких положениях ее даже не заставишь побывать.
Если мы называем владение вещи, то мы говорим, чем эта вещь распоряжается сейчас, например, мы можем сказать, что человек обут в ботинки (обул ботинки), но не можем сказать, что лошадь обута в подковы, но только, что мы обладаем подкованной лошадью. Тем самым мы раскрываем, кто на самом деле какое имущество получил и насколько им может распорядиться.
Если мы называем действие вещи, то сообщаем сначала о тех действиях, которые вспоминаются, например, что нож режет, а огонь жжет. Но бывает так, что наоборот, раскаленный нож обжигает, а направленный огонь — режет. Тогда мы сразу выясняем, действует ли вещь сама по себе, не обращая внимания на условия действия, или действуют условия, благодаря чему вещь действует именно так.
Если мы называем страдание вещи, мы говорим, что порезались или обожглись. Или говорим, что и порезались, и обожглись, во всяком случае, мы можем говорить о перенесенном страдании до тех пор, пока оно позволяет нам существовать и об этом говорить. Если же мы пострадали от чего-то одного, например, всего лишь порезались, мы просто называем это страдание и продолжаем спокойно существовать дальше.
Само это называние ничего не утверждает и не отрицает. «Румяный», «в пиджаке» или «порезался» может быть частью как утверждения, так и отрицания: «не румяный», «без пиджака», «едва не порезался». Поэтому это называние не бывает истинным или ложным, но только полным или неполным.
Глава 5. Сущность
Сущность в устойчивом, начальном и неотменимом смысле — то, что нельзя сделать глаголом или прилагательным, но только именем или именной частью сказуемого. Можно быть Петром, но нельзя действовать как Петр или иметь признаки как Петр, — разве что мы привлекаем другие категории и говорим «действовать как Петр» в смысле «действовать так же качественно, как Петр» или «действовать так же своевременно, как Петр».
Во втором, производном смысле, сущностью называют виды и роды, потому что мы тоже их употребляем как имена. Мы говорим «Петр — человек», но нельзя сказать «надо поступать как человек», разве что мы вновь подразумеваем другие категории, например, «так же качественно, как человек» или «так же уместно, как человек» или «столько же времени, сколько и другой человек». Назовём это вторыми сущностями, потому что если «действовать как Петр» подразумевает прежде всего какую-то одну категорию, а именно, качество, то «действовать как человек» может подразумевать разные категории, в зависимости от обстоятельств.
Так как сущность выражается именем, то понятие об этой сущности вполне выражается тем же именем. Например, мы говорим «я знаю Петра», имея в виду и то, что я имею представление о Петре, и то, что я узнáю Петра, если встречу его на улице.
А если мы говорим о свойстве сущности, то есть о том, что мы присоединяем к подлежащему, то определение этого свойства не будет определением подлежащего: мы можем узнать Петра по тому, что он румяный, но румянец как понятие не будет основанием для узнавания Петра. Дело в том, что мы помним румяного Петра, но румянец мы знаем лишь как то, что присоединяется к подлежащему и учитывается как присоединенное к подлежащему.
Итак, кроме сущностей есть то, что о них рассказывается, что выражается сказуемым, и есть то, что им приписывается, что выражается прилагательным, определяющим признак. Скажем, мы можем сказать, «человек — живое существо» и «Петр — живое существо»; и если о каком-то человеке, например, об Иване, станет невозможно говорить, что он — живое существо, то тогда неверным окажется и утверждение «человек — живое существо». Поэтому если Иван — это, скажем, название марки автомобиля, то это означает просто, что это не человек. А вот «люди румяные» и «Петр румяный» — это разные утверждения: в первом случае мы говорим об общем свойстве, приписываемом людям как телам, а во втором — о свойстве Петра становиться румяным и тем самым подтверждать правильность такого приписывания. Таким образом, не будь первых сущностей, не было бы у нас доказательств правильного утверждения и правильного приписывания.
Среди вторых сущностей вид — более сущность, чем род. Ведь кто такой Петр, проще объяснить, сказав, что это человек, чем сказав, что это живое существо. Здесь объяснение подразумевает соавторство, что кто-то подбирает вид или род, а кто-то утверждает, что именно так, а не иначе обстоит дело — последнее и выражено словом «это». Или, например, про рябину проще сказать, что это такое дерево, чем что это такое растение, потому что про растения так много можно рассказывать, что мы не успеем дойти до «этого».
Первые сущности — это сущности по преимуществу, потому что можно сочинить рассказ, упоминая только первые сущности. Можно написать рассказ «Еж остановился под рябиной», но нельзя «Живое существо остановилось под растением».
Вид для рода — это тоже как будто первая сущность для второй. Например, можно сказать, «Дуб — дерево» не с меньшим правом, чем «Это дерево — дуб», но нельзя сказать «Деревья — это дубы, березы, осины и т. д.» Такое высказывание требуется только для того, чтобы проверить знание видов, качество и время этого знания, но не для того, чтобы сказать что-то о роде.
При этом отдельный вид никогда не имеет преимущества перед другим отдельным видом, например, «дуб — дерево» говорится с тем же самым правом, что «подберезовик — гриб» или «окунь — рыба». А вот род может быть более общим, например, род растений более общий, чем род деревьев.
Никаких других вторых сущностей, кроме видов и родов, не существует: ведь для создания определения их достаточно. Например: «Человек — это разумное живое существо», где «разумное» указывает на вид, а «живое существо» — на род. А любое упоминание чего-либо, не относящегося ни к видам, ни к родам, не будет определением сущности, например, «человек — это румяное существо» будет относиться только к состоянию человека, когда он приобрел румянец, но не к человеку как таковому.
Разумеется, как первые сущности могут иметь сказуемые и определения, так и вторые сущности тоже. Например, разумность человека подразумевает и разумное действие, и определение человека в качестве разумного существа. Можно сказать «Петр разумно это делает», но можно сказать и «Человек разумно всё делает», и это будут одинаково осмысленные высказывания. Если же некий человек что-то делает неразумно, то лишь потому, что данное действие не вошло в состав названного разумным «этого».
Как мы сказали, сущность не может быть сказуемым или прилагательным. Это верно для первых сущностей: нельзя «иванить» или «быть более иванным». Но также это верно для вторых сущностей: нельзя «древенеть», разве что мы называем так одно из качеств, становиться твердым как дерево, то есть обращаемся к другой категории; и нельзя «живо-существовать», а можно быть живым или быть живым существом, то есть принадлежать к роду.
Конечно, мы можем давать определение, исходя из свойства; например, мы можем сказать «Румяный человек — веселый». Но мы здесь указываем только признаки жизни, и далее условно различаем внешнюю и внутреннюю жизнь, а вовсе не определяем сущности. Это указания, а не определения. Веселость находится в человеке, и уже потом мы условно различаем «в теле» или «в душе», а тогда как двуногость и сухопутность в нем не находятся, а служат определению.
Если мы определяем вид через видовое отличие, то определение этого вида подходит ко всем сущностям данного вида. Например, если мы определяем человека как разумное животное, то любого человека можно назвать разумным; а если он ведет себя неразумно, то это значит, что его поведение не принадлежит к виду разумного поведения, а не то, что он неразумен. Поэтому наказывая за неразумное поведение, мы не обижаем человека, но только исключаем это поведение.
Нас не должно смущать, что отдельная вещь принадлежит виду как деталь принадлежит целому: это принадлежности в разном смысле. Петр принадлежит человечеству не в том смысле, в каком зерно принадлежит колосу или колесо принадлежит телеге. Ведь мы можем сказать о Петре как о представителе человечества, но не можем сказать о зерне как представителе колоса, разве что слово «представитель» будем понимать в переносном смысле посланника, как говорят, что у качественной телеги будет и качественное колесо. Но это не представительство, а действие других категорий, таких как место или качество.
Видовое отличие можно применить равно и к виду, и к отдельной вещи этого вида. Например, двуногим можно назвать и человека вообще, и отдельного человека. Даже если какой-то человек лишился ноги, то он не перестал быть двуногим; просто сейчас он лишен ноги, и может сделать себе искусственную ногу.
Первая сущность, которая в собственном смысле, не может быть частью сказуемого. Можно сказать «Он голоден как волк», но нельзя сказать «Он голоден как Петр» или «Он голоден как волк Петр», за исключением той речевой ситуации, когда не сравниваем две первых сущности, а определяем случай, когда Петр очень проголодался. А вид может быть частью сказуемого для первой сущности; а род может быть частью сказуемого и для первой сущности, и для вида.
Например, можно сказать «Он голоден как волк» и можно сказать «Волк хищен как любой хищный зверь» и «Этот волк хищен как любой хищный зверь». Еще раз: любое видовое отличие мы видим и в отдельном представителе вида, например, «волк сер» и «этот волк сер». В таком случае «волк» и «этот волк» — употребление одного имени и для вида, и для отдельного представителя вида. Как и «зверь» для любого зверя и «этот зверь» применительно к волку как виду, во фразе (не определении!) «этот зверь такой, серый с большими зубами и живет в лесу», имеет в виду весь вид, весь волков, который мы просто назвали словом для рода.
Называя сущность, мы называем какую-то вещь. А называя первую сущность, мы называем какую-то отдельную вещь. Слово тогда выражает что-то единственное и неповторимое. Если же мы называем какую-то вещь как вторую сущность, сперва нам кажется, что мы столь же определенно говорим: что мы говорим о «человеке вообще» с той же уверенностью, с которой говорим о каждом отдельном человеке, так же отличая эту вещь от всех остальных. Но на самом деле здесь мы называем сразу много подлежащих — сколько людей, столько и подлежащих для этого «человек вообще».
Значит ли это, что вторая сущность есть качество: «бытие человеком», «умение быть человеком», «удача быть человеком»? Но слова для обозначения качества указывают только на качество и больше ни на что. Например, «белый» указывает на белый цвет и всё, независимо от того, какие сущности белые, а какие — нет. Тогда как слово «человек» указывает не просто на качество, а на качество человека, на основание назвать такую сущность как человек человеком.
Кроме того, обозначение одного качества не может включить в себя обозначение других качеств: например, слово «цветной» или слово «окрашенный» не является более общим по отношению к словам «белый» и «красный» — можно быть цветным и при этом разноцветным, и можно быть белым или красным, и при этом — не окрашенным. Тогда как слово «человек» для обозначения человека вообще включает в себя всех людей без исключения и не включает ничего больше, ни зверей, ни телефоны, ни трамваи. И обозначение рода, напомню, включает в себя обозначение всех видов.
Также сущность, в отличие от свойства, не имеет противоположностей. Если мы скажем, что человеку противоположен не-человек, то мы просто противопоставим наличие и отсутствие свойств; но не сущность человека — какой-то другой сущности. Поэтому сущность не имеет противоположностей. Но также противоположностей не имеют отдельные применения категорий, например, отдельные количества. Нельзя сказать, что числу 2 противоположно число 1 или число –2.
Хотя если мы говорим не об отдельных применениях, а об общем употреблении категорий, там всегда есть противоположность: например, «многое» противоположно «малому», «слабое» противоположно «сильному», «быстрое» противоположно «медленному». Но здесь мы просто говорим не об отдельных вещах и не об отдельных применениях категорий. Напомним, что количество не есть сущность, потому что оно применимо к любой сущности, а значит, собственной сущности не имеет.
(Но есть различие между числами и сущностями. Можно быть числом в большей степени или меньшей степени, например, подходя для исчисления вещей. Но нельзя быть человеком в большей степени, чем другой, хотя можно быть мужественным в большей степени, чем другой).
Сущность не может быть большей или меньшей. То есть одна вещь может быть сущностью больше, чем другая вещь: только что я говорил, что первая сущность больше сущность, чем вторая. Но нельзя быть «больше человеком» или «меньше человеком», ни самому по себе («наиболее человек»), ни в сравнении с кем-то другим. А вот более белым можно быть, и наиболее белым среди всех можно быть. И более красивым можно быть, и более умным. Дело в том, что одна и та же вещь может становиться более белой, скажем, выцветая; и на солнце становиться более теплой; и будучи отмытой — более красивой. И раз это может произойти в пределах одной вещи, то тем более может произойти при сравнении разных вещей.
Но нельзя сказать, что этот волк более волк, а этот — менее волк, хотя можно сказать, например, что менее взрослый волк. Невозможно стать более волком, сколько ни старайся, можно только стать более хищным или злым волком.
Основная особенность сущности в том, что она способна приобретать противоположности. Например, одна и та же вещь может оказаться черной или белой, как курица, или быть окрашена в черный или в белый цвет, как стена. А число не может стать черным или белым, или белизна не может стать то вещью, то не-вещью. Разве что мы будем говорить о свойствах числа в переносном смысле, например, назвав отрицательные числа черными, а положительные — белыми. Человек может оказаться плохим или хорошим, а число не может, разве переносно, вроде «Плохо, когда у меня только два яблока, а хорошо, когда четыре яблока». Но это не о числе, а только о питании яблоками.
Сущность всегда остается собой, и при этом принимает противоположности: один и тот же человек может побледнеть и покраснеть, испортиться и исправиться. Правда, некоторые говорят, что речь и мнение принмают противоположности. Так, истинная речь может оказаться ложной, и наоборот. Например, мы говорим «Человек сидит», а он встал, и истинная речь оказалась ложной, а потом он сел, и ложная речь оказалась истинной. Или вот, мы правильно думаем, что человек сидит, а вот он встал, и мы уже неправильно думаем.
Но даже если так, сам способ действия сущности и речи разный. Так, сущность, принимая противоположности, меняется, скажем, растет или меняет место. Человек покраснел, потому что кровь прилила к щекам, то есть произошла перемена места. А мнение стало из ложного истинным и наоборот, но никуда не сместилось, ничего с ним не произошло, оно осталось на месте и собой. Внутри слова и внутри мнения никакой перемены не происходит. Что-то происходить может только с сущностями. Поэтому ошибочно полагать, что речь и мнение могут остаться теми же, но с ними что-то происходит — происходит не с ними, а с вещами, на которые они указывают.
Вообще, с речью и мнением ничего не может приключиться, разве что что-то приключится с их употреблением: например, можно высказать мнение, а можно и промолчать. Если с ними ничего не происходит, то тогда они и не принимают противоположности, а просто подтверждают способность соответствующих вещей принимать противоположности.
А сущность способна принимать противоположности как она есть. Например, человек то болеет, то выздоравливает, то краснеет, то бледнеет. Тогда мы можем сказать, что сейчас человек покраснел, а потом он же побледнел. Иначе говоря, с сущностью что-то случилось, внутри сущности произошла какая-то перемена, например, рост или движение, и сущность восприняла противоположности. Теперь всё понятно?
Глава 6. Количество
Некоторые количества делятся: например, формула делится на ее составляющие, натуральное число — на единицы, четное число — на два. При этом деление не противоречит собиранию: так, одна часть уравнения делится на части так, что из совсем других частей можно собрать равную другую часть уравнения. А некоторые количества не делятся, например, хотя мы говорим «линия делится на отрезки», на самом деле, мы просто вычленяем отрезки из линии. Или говорим «тело делится на органы», но на самом деле мы просто по отдельности вынимаем органы из тела, мысленно или в действительности.
Когда что-то делится, то получившиеся части смежны, а когда что-то не делится, то оно может состоять из частей, но мы не можем соотнести каждую часть со всеми другими частями. Например, мы можем сказать, что двойка — часть четверки, заявив, что четверка состоит из двух смежных двоек, но не можем сказать, что отрезок — это часть линии в полном смысле, даже если мы вполне мыслим линию состоящей из отрезков, — потому что мы не знаем, с какими отрезками будет соседствовать данный. Поэтому лучше говорить, что отрезок берется из линии или на линии. И хотя сердце входит в наше тело как часть, мы не можем сказать, скажем, сердце выше или ниже всей нашей руки (если мы руку поднимаем и опускаем).
Если вещь делится на части, то между этими частями нет никакого посредника. Например, 4 делится на 2 и 2, и этими 2 и 2 и исчерпывается, знак + или союз «и» — вовсе не посредники, а просто напоминание нам, чтобы мы не забыли обо всех частях. Если 4 мы разделим на 3 и 1, то тоже никакого посредника не будет. Любую формулу, например, слово или речь, мы тоже можем поделить, на буквы, слоги, знаки, и тоже достаточно собрать их вместе в том порядке, из которого они были поделены, без всяких посредников, как у нас вновь будет та же формула. Можно, конечно, перемешать эти части, но тогда это просто будет не деление на части, а путаница частей, которую мы можем не запомнить, если не будем внимательны. Поэтому устную речь я и предпочитаю письменной — в ней звуки идут линейно, один за другим, тогда как в письменной речи можно допустить описку, пропустить что-то, добавить или поставить не в том месте.
Линия потому и оказывается непрерывной, что в ней есть посредники, не дающие перемешать ее части или выбросить какую-то часть. Такие посредники — любые точки, которые и соединяют внутри линии любые отрезки. Если исчезнут точки, исчезнет линия, и нечем будет соединять отрезки. А если исчезнет число 4, то мы вместо него будем всё время говорить 2+2, и ничего не произойдет, потому что + не есть посредник, а просто знак того, что число собрано и есть. Так и поверхность, если бы можно было бы убрать хоть одну линию из поверхности, она бы развалилась и соединить ее было бы нельзя, тогда как если из 5 вычесть 1 будет просто целое число 4, и тут никаких посредников нет.
Тело, конечно, имеет посредников, прежде всего, границу тела, которая и обозначает, какие части входят в тело. Эта же граница оказывается посредником между частями тела, например, где рука подсоединяется к туловищу. И даже для сердца или желудка она оказывается границей, потому что удерживает те органы, которые поддерживают сердце и желудок. Так что граница отвечает не только за части тела на поверхности, но и за все части тела, как и линия отвечает за всю плоскость, а не за какую-то ее часть.
Место и время тоже имеют посредников. Так, настоящее время в какой-то точке соприкасается с прошлым, а в какой-то точке — с будущим, и ничего здесь перемешать, выкинуть или добавить нельзя. А посредников места мы видим в теле: сердце имеет свое место, потому что все остальные органы имеют свое место, значит, как сердце с чем-то соприкасается, так и его место и любая часть этого его места соприкасается с каким-то другим местом, а значит, место всего тела столь же непрерывно, сколь и время.
Одни количества состоят из частей, имеющих определенное положение друг по отношению к другу, а другие количества — из частей, не имеющих такого положения. Например, на линии мы можем указать, что этот отрезок находится справа или слева от другого отрезка, а этот находится в отдалении. На плоскости мы тоже можем указать, начертив две линии, идут ли они параллельно или пересекаются. Также мы знаем, где находится сердце и какое место в теле оно занимает. Так что во всех этих случаях важно, в каком отношении друг к другу состоят части.
Но с числом не так. Мы можем сказать, что 5 состоит из пяти единиц, но в каком отношении эти единицы друг ко другу, в каком порядке берутся, и какая оказывается с какой рядом, этого мы сказать не можем. Но так же не так — и со временем. Ведь время всегда движется: значит, мы не можем сказать, в каком они месте и точно построить их отношение, — например, сказать, чего больше, будущего или прошлого, или с какой стороны что находится. Можно только сказать, что время имеет временной порядок: что было раньше, то раньше, а что было позже, то позже. Но этот временной порядок просто повторяет эти слова «раньше» и «позже», но само время не подчиняется никакому порядку, а просто несет его в себе, оказываясь раньше или позже.
Точно так же есть порядок чисел, а именно, порядок счета, 1, 2, 3, 4, 5, но этот порядок не занимает никакого места и не подчиняет себе числа, а просто следует их собственному порядку. Если мы называем сначала 1, а после 2, то не потому что ставим числа по порядку, а потому что число 2 появляется после того, как появляется число 1; это его собственный порядок, а не порядок соотнесения чисел как частей.
То же самое следует сказать и об устном слове. Когда оно говорится, оно движется, и когда оно сказано, его уже нет. Поэтому у частей слова нет места, нет положения; а есть только наше внимание, соединяющее прозвучавшие слова.
Количеством в собственном смысле называется только то, что используется самими вещами для подсчетов и измерения. Остальное называется по количеству привходящим образом, например «Ты слишком много говоришь», иначе говоря, говоришь дольше, чем нужно, а не потому, что твоя речь обладает каким-то «много». Или «Я много сегодня работал» может означать, что работы было много, а может, что я потратил на это много усилий, — всегда должно подразумеваться что-то привходящее. В любом случае, даже сказав, что я работал долго, я должен добавить, что я работал с утра до вечера, и потом показать, что промежуток с утра до вечера — это много и потому долго. Без указания на такие привходящие обстоятельства, такие как длительность дня или уделенное на это дело время, сама по себе работа не может быть «долгой» или «короткой». Поэтому день может быть сам по себе долгим, а работа сама по себе долгой быть не может.
Количеству ничего не противоположно, потому что как можно быть противоположным двойке или двум метрам? Можно сказать, что большое противоположно малому; но это не количества, а способы сопоставления, по величине. К тому же прежде чем сопоставляют предметы, их относят к какому-то одному виду или роду, например, «малая гора» среди других гор, «большая телега» среди других телег. А если мы говорим «гора больше телеги», то сопоставляем виды внутри рода существующих вещей вообще. Если бы не было сопоставления, то ни одну гору мы бы не назвали малой, и не сказали бы, что все горы малы в сравнении с небом.
Тем более, мы можем сказать «В этой деревне много народа», хотя народа там гораздо меньше, чем в столице, и при этом сказать: «Сейчас в столице народу мало». Мы можем сказать «В комнате сейчас много народа» и «На стадионе сейчас мало народа», хотя людей в комнате меньше, чем на стадионе. Итак, мы сначала соотносим вещь с другими вещами, а после говорим, много ее или мало.
Даже если кто-то скажет, что «много» и «мало» — это не количества, а состояния, то всё равно мы не сможем признать их противоположными состояниями. Ведь то, чего «много» в сравнении с одним, того же «мало» в сравнении с другим, — и тогда окажется, что вещь в ее состоянии противоположна само себе, что невозможно. Мы уже говорили, что вещь не может быть противоположной себе, но может допускать противоположности: человек может заболеть и может выздороветь.
Конечно, можно допустить, что человек в одно и то же время болен и здоров, например, болен какой-то одной болезнью и здоров от всех остальных болезней. Но тогда мы говорим не о состоянии как таковом, а о сравнении состояний, соотнесении состояния с чужими состояниями; и частности этих состояний мы принимаем за признаки здоровья и болезни. Но есть признаки здоровья и болезни и сами по себе, иначе бы мы не говорили о себе как о здоровых или больных, но сразу шли себя сравнивать с другими людьми. Но если и мы, и врач могут сказать, когда мы болеем, когда выздоравливаем, а когда выздоровели, то здоровье и болезнь — это состояния сущности, а не результат соотнесения.
Можно также сказать, что у места есть противоположность по количеству: так, верх противоположен низу, а низ — это определенное количество, раз это точка отсчета от земли до неба. Но здесь мы определяем как противоположные вещи наиболее отдаленные: земля от неба отдалена больше, чем что-либо на земле от чего-либо на земле. Точно так же мы иногда можем противопоставить самое маленькое и самое большое животное, или самый маленький и самый большой дом в городе, и самую низкую и самую высокую точку на острове — мы как противоположности понимаем наиболее удаленные друг от друга вещи; на самом деле говоря об удаленности, а не о свойствах самих вещей. Так и верх и низ — это не свойства мест, а удаленность места неба от места земли.
При этом если число определенное, оно не может быть больше или меньше: два метра больше двух сантиметров, но два в двух метрах равно двум в двух сантиметрах. Также и год дольше дня, но и год — это время, и день — это время, и единица равна единице. Как там и сантиметр — расстояние, и метр — расстояние, и мы можем сопоставлять расстояния, но не их единицы.
Мы можем установить только одно различие между количествами как таковыми: равенство и неравенство. Например, 2 равно 2 и не равно 3. При применении этого количества к вещам и всему, что измеряется количеством, мы тоже можем говорить о равном и неравном: два яблока равны двум яблокам и не равны трем яблокам, два дня равны двум дням и не равны трем дням. Конечно, яблоки бывают неравными, например, они бывают большими и малыми, но если мы считаем яблоки, мы считаем их по числам. Чтобы считать иначе, мы должны различить как виды большие яблоки и маленькие яблоки, или считать не яблоки, а их диаметры. Или можно сказать, что летние дни не равны зимним дням по длительности, хотя и равны по количеству.
Обо всём, что не количество, нельзя говорить, что оно равное или не равное. Например, не говорят, что один город равен другому, разве что он равен по количеству людей, площади, войску или, скажем, количеству домов, то есть в переносном смысле, — но говорят, что один город похож на другой. Или не говорят, что один белый цвет равен другому белому цвету, мы говорим только что один белый цвет мы не отличим от другого белого цвета, скажем, не замечая белого на белом. Итак, возможность быть равным или не равным — главная особенность количества.
Глава 7. Соотносимое
Соотносимым называют то, что существует как связанное с чем-то еще, соотнесенное с чем-то еще, сопоставленное с чем-то еще. Например, «большее» соотносимо, потому что если есть «большее», то есть и то, чего оно больше. Или «двойное» соотносимо, потому что тогда есть одинарное: если мы готовим «двойной эспрессо», то есть и просто эспрессо, и не обязательно говорить «одинарный», можно просто указать на сущность.
Соотносимо обладание: мы говорим, что чашка из сервиза, если она принадлежит сервизу. Соотносимо расположение, мы говорим «лесной зверь», соотнося зверя и лес. Соотносимо восприятие, мы говорим «слышна музыка», имея в виду, что мы слышим музыку, а не что она слышна сама по себе. Даже если она слышна сама по себе, когда мы говорим «слышна», мы думаем о том, что мы слышим. Соотносимо знание, потому что мы не можем просто знать, мы всегда знаем что-то. Соотносимо и положение, например, когда мы говорим «вертикальное», мы говорим, откуда мы строим эту вертикаль — изменим мы это место, и вертикаль окажется горизонталью или диагональю.
Итак, соотносимое — это то, что существует в каком-то отношении к чему-то другому и называется по отношению к чему-то другому, например «Большая гора» как название горы, или «долгий путь» в сравнении с обычным путем. При этом не обязательно деревня Большие Затоны требует существования деревни Малые Затоны, но в любом случае мы сравниваем эти большие затоны с какими-то другими.
Лежание, стояние и сидение — это тоже положения, и они тоже соотносимые. Глаголы лежать, стоять и сидеть обозначают не положения, а действия. Но эти действия происходят от положений: мы лежим, когда не сидим и не стоим, и если собаке говорят «лежать», то имеют в виду, что она может принимать такое положение, отличающееся от других положений.
Соотносимое может иметь противоположность, например, добродетели противоположен порок, хотя тем и этим обладает человек. (И не только человек, но и любая вещь.) Знание противоположно невежеству, и мы приписываем знание человеку только потому, что это экономнее, раз знание может быть о чем угодно; слишком расточительно будет говорить, что оно кого угодно (хотя искусственный интеллект тоже может оказаться экономен). Но есть и немало соотносимых вещей, которым ничего не противоположно: например, двойному не противоположно ни одинарное, ни тройное или четвертное, и тройному ничего не противоположно, и т. д.
Соотносимое может иметь большую и меньшую степень. Например, мы можем сказать, что один ученик усвоил программу лучше, чем другой; и можем сказать, что хорошист стоит ближе к отличнику, чем к двоечнику, и тем более — чем двоечник стоит к отличнику. Ограничением такой степени служит только число: нельзя сказать, что одна четверка лучше другой четверки, а когда учитель так говорит, то имеет в виду знания, а не оценки, и потому говорит неточно. Но сказать «Двойной эспрессо самый двойной» невозможно.
Соотнесение всегда взаимно: если чашка из сервиза, то сервиз включает в себя чашку; если зверь лесной, то и этот лес обитаем зверями. Половина от целого, и значит, целое делимо на половины. Так, сама возможность подразделений поддерживает такую взаимность. Единственное различие бывает в окончаниях и других формах слов: можно сказать «лесной зверь» или «зверь леса», но нельзя сказать «зверной лес» или «лес зверей» (хотя так иногда говорят), но только «лес, в котором обитают звери». Можно сказать «знание моря», но нельзя сказать «море знания», это будет означать переносно, обилие знания, или быть синтаксической вольностью поэзии, но только «море, о котором мы знаем», «известное море». Можно сказать «чашка сервиза», но нельзя сказать «сервиз чашки», но только «сервиз с чашкой».
Так происходит потому, что мы можем определить чашку через сервиз, потому что в сервизе обычно особые чашки, но не можем определить сервиз через чашку, пока мы не знаем о других предметах, которые есть в сервизе. Равно как в лесу не только звери; и предметом знания служит не только море. Поэтому если мы хотим грамматической обратимости, то нужно, чтобы и то, и другое было единично. Например, мы можем сказать «макароны с сыром» и «сыр с макаронами», и единственным различием будет количество — мы привыкли указывать то, что больше. Но если мы готовим по рецепту, в котором сказано, сколько макарон, и сколько сыра, и этот рецепт соблюдается, тогда можно говорить и так, и так.
При этом это соотносимое название для части может исходить из определения вещи, и определения этой части, дополняя либо то, либо это. Так, мы можем сказать «автомобильное колесо», имея в виду, что у любого автомобиля есть колеса, и эти колеса специально для автомобиля, и отличаются от колес для телег. Здесь мы исходим из свойств колеса, указывая на то, какими из них должны обладать автомобильные колеса, и об автомобиле не говорим. А можем мы сказать «лодочное колесо», и здесь нам нужно уточнять, как устроена лодка, что ей понадобились колеса: для ее транспортировки по суше, или для подъема, или как часть устройства управления лодкой. Пока мы не разберемся в устройстве самой лодки, мы не сможем сказать, что такое лодочное колесо. Поэтому как раз удобнее всего делать названия для равной соотносимости искусственно: например, назвать птицу «крылатой», и тогда говорить «крыло крылатой птицы» и «птица крылатая как имеющая крылья», мы будем сразу понимать, что это крыло птицы, и что это птица с крыльями как все птицы. Поэтому лучше, скажем, назвать и лодочное колесо, скажем, «роликом», и сразу объяснить, почему лодке нужны ролики, и после этого все будут понимать, как соотносятся лодка и колеса-ролики.
Если мы соотносим случайно, не понимая, с чем на самом деле что соотносится, то не получается никакой взаимности. Например, водитель автомобиля — это правильное соотнесение, а водитель техники — неправильное, потому что не любая техника требует водителя. Капитан корабля — правильное соотнесение, потому что и каждый корабль имеет своего капитана, а капитан капитанского мостика — неправильное, потому что капитан управляет кораблем, а не мостиком; мостик — это только место, с которого он управляет.
Правильно сказать «урок фортепиано», но неправильно — «урок клавиш», разве что мы переносно называем клавишами фортепиано, хотя, конечно, мы ударяем по клавишам, но играем мы не на клавишах, а на фортепиано. Можно также сказать «урок математики», но нельзя сказать «урок математиков», хотя и учитель, и ученики в какой-то мере стали математиками, но это свойство их разума, но не их свойство и не свойство урока. А вот быть на уроке — свойство людей: когда человек на уроке, то он не в поле и не в магазине, хотя умом он может отвлекаться и быть где угодно, присутствуя на уроке. Поэтому лучше сразу давать рецепты макарон с сыром или план урока математики, чтобы соотнесение было обоюдным.
Соотносимость в природе означает сосуществование: птицы и крыла, волка и леса, единицы и половины. Если убрать одно, не выживет и другое. Но в случае знания такого сосуществования нет: познаваемое существовало независимо от нашего знания, и если наше знание о нем исчезнет. Кроме того, далеко не обо всех вещах мы еще имеем знание, но эти вещи существуют. То же самое надо сказать о чувстве: вещь существует до того, как мы почувствовали ее как вещь. Если убрать вещь, мы ее не будем чувствовать, тогда как если мы перестанем чувствовать вещь, она от этого не исчезнет.
Ведь чувство находится в теле: и поэтому, чтобы исчезло чувство, нужно уничтожить хотя бы одно из двух тел, либо воспринимающее, либо воспринимаемое. Если исчезнет вещь, мы ее воспринимать не будем, и если исчезнем мы, мы ее воспринимать не будем, но вещь останется. Поэтому исчезновения чувства недостаточно, чтобы исчезла вещь, обычно мы уничтожаем себя, исключая для себя восприятие какой-то вещи; например, закрывая глаза, мы уничтожаем себя как видящих, хотя это уничтожение и условное, потому что мы еще много раз будем открывать и закрывать глаза.
Хороший пример — восприятие вкуса: сладкое, горькое, соленое. Для того, чтобы назвать что-то сладким или горьким, нужны мы. Сами вещи так себя не назовут и не покажут себя таковыми без нашего восприятия. Но если какая-то вещь сладкая, она останется сладкой, даже если все мы исчезнем, — раз она такова, что воспринимается как сладкая. Поэтому если мы перестаем чувствовать, что сладкое сладко, то значит, что-то в нас разрушилось, что чувство не смогло действовать.
Чувство появилось не раньше, чем живые существа; а воспринимаемые чувствами вещи появились до того, как возникли живые существа. Так, огонь, вода и всё, из чего состоят живые существа, явно были до появления живых существ, а значит, и до возникновения чувства. Итак, чувственно воспринимаемое существовало еще тогда, когда никакого чувства не было.
Меня спросят: правда ли, что никакая сущность не может быть соотносимой, или какие-то вторые сущности могут оказаться соотносимыми? Я отвечу, что действительно, первые сущности не могут быть соотносимыми ни целиком, ни по частям. Ни про Петра нельзя сказать, что Петр — это Петр Ивана, ни про голову Петра так нельзя сказать. То есть иногда говорят «Это человек начальника» или «Это голова всего нашего предприятия», но только в переносном смысле, имея в виду частные обязательства, а не отношения самих вещей или понятий.
Но и со вторыми сущностями точно так же. Сказать «человек вообще — это человек мира», «корова вообще — это корова мясной промышленности» можно только переносно, имея в виду обязательства, например, сохранения мира в мире или производства мяса. Нельзя сказать «Кирпич дома», говоря о кирпичном доме, но только о том хозяйстве, в котором дома делают из кирпичей — не по причине кирпичей дома делают кирпичными, но по причине заказавшего кирпичи хозяйства.
На это могут возразить, что кирпичи лучше всего подходят для строительства дома, как и рука и голова лучше всего подходят для того, чтобы быть частью человеческого тела. Конечно, в самом общем смысле можно сказать, что дом из кирпичей получается всегда настолько удачным, что при слове дом мы вспоминаем кирпичи и кирпичный дом; или что лучше всего тело делить на части тела, чем на органы. Но здесь мы тогда определяем не сами вещи, а удачу вещей — например, кирпичами могут быть названы и битые кирпичи, но вряд ли дом из них хорош, и вряд ли не работающая рука хороша для человеческого тела. Поэтому нельзя здесь говорить о соотносительности: понятия соотносятся здесь не напрямую, а через удачу.
Конечно, можно определять соотнесенность как любое соотношение, и тогда всё, что мы можем соотнести как связанное одно с другим, мы назовем соотносимым. Но такое употребление слова не имеет отношения ни к сущности вещей, ни к смыслу соотношения. Ведь любое знание о соотносимом требует определенности, иначе говоря, понимания, что с чем соотносится, а не просто наблюдения или привычки наблюдать именно это. Только тогда это настоящее знание, знающее, как именно данная существующая вещь соотносится с другой существующей вещью.
Ведь действительно, сначала мы узнаем, что данная вещь может быть соотносима с другой вещью, а после мы убеждаемся, что она соотнесена с другой вещью. Например, если мы знаем, что такое «двойной эспрессо», мы его соотносим с простым эспрессо, даже если никогда не пробовали двойной эспрессо; более того, даже если мы ни разу не пробовали простой эспрессо. И дело здесь не просто в соотнесенности единицы и двойки, но в соотнесенности единичной вещи и удвоенной вещи. Равно как мы знаем, что в любом классе есть лучший ученик и худший ученик, даже когда еще не знаем их по именам; более того, даже пока не знаем, кто учится в классе. И дело, опять же, не в соотнесенности лучшего и худшего вообще, но в соотносимости лучшего в своем деле и худшего в своем деле.
Знание, что что-то лучше, а что-то хуже, не может быть неопределенным знанием о неопределенном числе вещей, иначе это будет только предположение о вещах, как включенных в это число, так и исключенных из него, непонятно на каком основании. Нет, это действительное знание о вещах, что есть хорошие вещи, и что есть плохие вещи, знание о мечах, мячах или учениках. Там точно мы знаем, что что-то лучше, что-то хуже, а что-то самое лучшее и что-то самое худшее.
Итак, если про что-то точно знают, что оно соотносимое, то точно знают, к чему оно относится. И если мы части признаем сущностями, мы не можем говорить о них, как о соотносимых. Например, мы нашли винтик от радиоприемника, мы знаем, что это винтик от радиоприемника, но от какого именно, мы не знаем. Поэтому и нужно говорить, что никакая сущность не бывает соотносимой, даже если она не существует самостоятельно. Голова не может существовать независимо от человека, но мы не можем, увидев только голову, сказать точно, чья это голова, нам надо увидеть человека целиком. Голова поэтому это тоже сущность, как и человек, потому что ее мы можем рассмотреть отдельно от человека, как орган, иначе говоря, инструмент человека.
Разобраться в соотнесённом мы сможем только благодаря множеству примеров. Но если просто давать отдельные примеры, мы ни в чем никогда не разберемся. Как разберешь и соберешь музыкальную шкатулку, а музыка уже не та звучит, хотя вроде бы все детали на месте.
Глава 8. Качество
Слово «качество» означает умение вещи быть именно такой, не становясь неожиданно какой-то другой. Некачественные вещи могут становиться чем угодно; например, некачественная рубашка легко станет половой тряпкой. Тогда как качественную вещь мы не спутаем с другой. Например, мы не наденем выходную рубашку, когда занимаемся по хозяйству. Так что качественная вещь — соавтор в наших делах.
Как у нас может быть много дел, так и у вещи может быть много качеств. Например, рубашка может быть удобной и красивой. Но и то, и другое качество временное — мы выросли, и рубашка нам мала, мы купили еще одну рубашку, и прежняя кажется нам не такой красивой. А вот что рубашка теплая, если она теплая, это постоянное свойство. Чтобы рубашка была теплой, надо знать, как делать теплые рубашки, и надо быть добродетельным, творящим добро, чтобы начать их производить. Поэтому знания и добродетели — это постоянные свойства в окружающем нас мире и в нас самих. Ведь знание с трудом меняется, даже если оно частичное — можно расширить и дополнить знание, но трудно исказить имеющееся знание. Разве что мы заболеем так, что начнем всё путать и забывать.
Также и если человек, например, справедлив, он может не разобраться во всех ситуациях и не всегда поступить справедливо, но его очень трудно заставить даже уговорами и угрозами поступить несправедливо. Или если человек скромен, то он может не до конца продумать, как себя вести в сложной ситуации, но он не станет наглым — если же скромный человек стал наглым, то просто потому, что он был не скромным, а трусливым. А скромный человек благоразумен, заранее знает, к чему приводят поступки, поэтому для него стать наглым — это всё равно что поступить неблагоразумно и подвергнуть себя опасности.
Преходящие свойства и состояния — это все качества, которые быстро меняются туда-сюда. Например, ночью холодно, а днем тепло; человек часто болеет и часто выздоравливает. Мы не успели заметить, что человек заболел, а он уже выздоровел. Мы только заметили, что похолодало, а уже начало теплеть. Разве что если заболевание хроническое, а холод установился где-то надолго, например, в пещере, там уже это состояние может быть названо устойчивым свойством.
Понятно, что устойчивые свойства — не просто более длительные, но менее подверженные изменениями. Так, кто выучил урок плохо, того легко любой подсказкой и любой поправкой сбить с толку, знания изменятся. Значит, этот человек не обладает знанием этого вопроса как устойчивым, хотя он и обладает знанием как преходящим, которое он сейчас помнит, а сразу после урока забыл. Бесспорно, он «знающий» в смысле преходящего свойства и «не знающий» в смысле устойчивого свойства. И да, он находится в отношении ко знанию, но в худшем, а не в лучшем. Итак, устойчивое свойство сопротивляется изменениям, а преходящее свойство легко поддается изменениям. При этом устойчивым свойством может быть и, например, смелый поступок, а неустойчивой — лень, потому что лень всегда беспокойна и недовольна собой.
Все свойства — состояния, но не все состояния — свойства. Можно обладать свойствами, например, знанием, и быть в каком-то состоянии по отношению к этим свойствам, например, применять знания. Но можно быть в состоянии применять знания, но не обладать знанием. Так, часто люди, не обладающие знаниями, начинают говорить другим, что им надо делать. У них есть состояние знания, но нет свойства знания.
Качество в другом смысле — это то, как мы говорим «качественная работа», «качественные ботинки» или «качественные изменения». Например, мы говорим, что водитель везет нас качественно. Имеется в виду умение вполне совершить работу, довести ее до конца. Это не про состояние, а про способность сделать дело или не сделать — если нет способности делать дело, то какие бы умения и инструменты ни применялись, у нас всё получится некачественно.
Поэтому и говорят о качественных изменениях, то есть о способности какого-то дела в нас завершиться: мы качественно изменились, если научились чему-то и можем преподать это другим; скажем, превратились из гражданских лиц в воинов или из земледельцев в профессиональных спортсменов. Также мы можем сказать «качественное масло», которое не расслоится. Иначе говоря, всё качественное не поддается действию случайностей. Поэтому мы говорим о качественном твердом и качественном мягком, имея в виду, что никакая случайность не сделает их иными, что на качественном мягком диване мы ни разу не почувствуем себя жестко, в отличие от некачественного мягкого дивана.
Качество еще в одном смысле — это то, что мы претерпеваем при восприятии, как мы говорим «шершавый» или «горький» или «холодный». Понятно, что это качества вещей — мед сладкий, а лед холодный, а щеки белые и румяные. При этом эти качества не действительные, а страдательные, это мы их испытываем — не мед переживает что-то, что становится сладким, а мы переживаем, что он сладок. Лёд, конечно, находится на холоде, но нельзя сказать, что он терпит холод, это мы терпим холод на холоде и рядом со льдом, а лёд просто холоден, разделяя холод с другими холодными вещами. Терпеть холод — значит не быть холодным с начала; а лед холоден с самого начала, как и мед сладок с самого начала, а язык не испытывает сладости, пока не попробует мед.
Конечно, нам возразят, что вот человек белый и румяный с самого начала, почему же мы говорим, что румянец мы претерпеваем, как и белизну? Да потому, что даже если мы таковы с самого начала, то в силу не природы, но обстоятельств: поев или устыдившись, мы зарумянились, смутившись или заболев, мы побледнели. Так что всякий раз приходится вспоминать обстоятельства, а не ссылаться на начальные свойства природы.
Это мы и называем симптомами, иначе говоря, совпадениями: можно покраснеть от сытости, а можно — от стыда. Но раз мы никогда не знаем до конца, от чего человек покраснел, то мы и говорим об этом не как о природных свойствах, а как о претерпеваемых свойствах, аффектах, и называем это симптомами, иначе говоря, совпадениях, включающих в себя возможность аффекта. Уже затем мы выясняем, человек заболел, выпил вина, обгорел на солнце, много работал или бежал или устыдился, почему он красный.
Качествами эти симптомы аффектов, они же претерпеваемые свойства, станут только если останутся на всю жизнь, как, например, ожог или болезнь кожи. Если человек всегда красный, потому что такова болезнь кожи, тогда это его качество, быть именно с такой кожей. Во всех же остальных случаях мы можем говорить только о состояниях, но не о качествах. Мы не будем называть покрасневшего «краснолицым», но скажем, что был человек, и вот он покраснел, что-то испытав.
Так же говорят о претерпеваемых свойствах внутренней жизни. Некоторые из них возникают при рождении, как устойчивое состояние, и потому называются качествами человека, например, вспыльчивость или выносливость. Поэтому мы и можем говорить о неизменном характере человека «он вспыльчивый», «он выносливый» — даже если человек всё делает, чтобы не быть таким, рано или поздно характер проявится. Некоторые из таких качеств могут возникнуть под влиянием обстоятельств, такие как помешательство после тяжелой скорби.
А то, что возникает быстро, но и исчезает довольно быстро, называется состоянием. Скажем, человек, чем-то опечаленный, становится раздражительнее, но пройдет печаль, он перестанет раздражаться. Кто раздражителен в таком состоянии, не раздражителен по характеру, почему и говорят «он испытывает раздражение». Да, поэтому мы и говорим «он испытывает такое-то состояние», «он находится в таком-то состоянии», — а не о характерном качестве.
Еще в одном смысле качество — очертание вещи, ее внешний вид: «вещь круглая», «вещь продолговатая», «вещь треугольная». Мы называем нечто существующее именно этим, например, говорим, что мне нужна треугольная сумка, чтобы не спутать ее с квадратной. Можно треугольную сумку сложить так, что она будет выглядеть как квадратная, но она не будет квадратной сумкой, но сложенной треугольной. Или мы говорим «Эта дорога петляет» — даже если мы будем ехать по ней медленно, то она всё равно будет петлять, она не станет прямой дорогой.
Но если мы скажем «эта дорога рыхлая», «эта дорога гладкая», «это дорога с выбоинами», «эта дорога мягкая, в ней можно завязнуть», мы говорим не о качестве дороги, а о положении частей на ней. Достаточно поменять местами части, скажем, разгладить дорогу или сделать отвод воды, как дорога утратит это свойство. Значит, это свойство не дороги, а некоторых частей, с которыми мы сталкиваемся на дороге. Если бы это было свойством дороги, мы бы не могли ее привести в порядок. Только если дорога не может быть приведена в порядок, скажем, из-за отсутствия людей в этой местности, она может быть названа претерпевающей некоторое состояние; тогда как дорог, способных быть только неровными, просто не бывает. Как и для человека быть немытым — это положение частей, а быть неряхой — собственное состояние, временное или устойчивое.
Таковы качества, и вещи часто обозначают уточняющими названиями, производными от качеств. Например, «справедливый человек», «чайная чашка», «пишущая машинка», «бледная немочь». А бывает, что такое название невозможно произвести от самого качества, но только от искусства, связанного с этим качеством. Так, «спортивным» называют человека, который занимается спортом и крепок благодаря спорту; но спорт — это не качество, такое как качество быть сильным или ловким, но искусство. Поэтому «сильный и ловкий человек» — это название, производное от качеств, а «спортивный человек» — производное от искусства, но не от смелости или силы, позволяющих заниматься спортом. Спортивным мы называем того, кто силен, чтобы заниматься спортом, но при этом и силен благодаря спорту; этим он отличается от просто сильного человека, который стал сильным или всегда был сильным, и потому применяет эту силу.
Иногда качество называется одним образом, а характеризуемый этим качеством предмет — другим образом. Например, хорошего человека мы называем «годным», но это слово не производится от слова «хороший». А просто сказать «хороший человек» недостаточно, потому что сразу спросят, чем же он хорош. Но обычно вещи называются по своему качеству, названия производны от названий качеств или как-то образуются еще, имея в виду названия качеств.
Бывает, что качества противоположны: справедливость противоположна несправедливости, белое — черному и т. д., а значит, противоположны и вещи этих качеств: справедливый противоположен несправедливому, справедливое противоположно несправедливому, белый цвет противоположен черному цвету, белизна противоположна черноте. Но так бывает не всегда: алому или охристому нет ничего противоположного, хотя они — качества.
Если из двух противоположных одно — качество, то и другое будет качеством. Это можно доказать от противного, перечислив остальные категории. Если справедливость противоположна несправедливости, а справедливость — качество, то несправедливость — тоже качество. Она ведь не количество, не отношение, не место, и вообще ни одна из категорий кроме качества. Так же и в случае всех остальных противоположностей.
Качества допускают большую или меньшую степень, и можно быть на свете всех белее, всех румяней и милее, а можно уступать в этом царевне. Говорят, что один человек румянее другого и один человек справедливее другого. И одни румяна румянее других, и одно решение справедливее другого. Кроме того, любое определенное качество может возрастать: нет такого белого, которое не могло бы стать еще белее.
Но хотя в большинстве случаев такое возрастание возможно, оно невозможно во всех известных нам случаях. До сих пор спорят, можно ли сказать «Это решение более справедливое, чем другое», если эти решения не по одному поводу. Или можно ли сказать, что «Этот человек здоровее другого», если они болеют или не болеют разными заболеваниями, а не так, что кто-то ничем не болеет, а кто-то болеет чем-то — лучше тогда сказать, что второй больнее в смысле этой болезни. Или, например, могут сказать «Петр более грамотен, чем Иван» на экзамене, но можно ли сказать, что «Петр больше умеет читать и писать, чем Иван». Только если мы говорим уже об искусном письме, и сравниваем их успехи в искусстве, а не саму грамотность.
И вот быть «более круглым» или «более треугольным» невозможно, разве что мы говорим в переносном смысле, например, что один хлеб более круглый, чем другой, имея в виду, что его можно скорее сравнить с кругом, чем другой, лучше вписать в круг или измерить с помощью круга. Но сказать «восьмиугольник более круглый, чем квадрат, потому что меньше зазор между его гранями и окружностью» нельзя, потому что тогда мы говорим не о круглости, но о зазорах, о близости, о других свойствах, но не о свойстве быть круглым. Ни квадрат, ни восьмиугольник нельзя определить через круг, это равно невозможно, и если эта невозможность равная, то и равно невозможно для них быть круглыми, а не для одного в большей степени, а для другого — в меньшей, как иногда ошибочно думают. Итак, не всякое качество имеет степень.
Поэтому нельзя определять качество через степень или какое-либо еще проявление. Единственное, как его можно определять, через сходство или несходство, потому что о том, похожи вещи или не похожи, мы говорим, только сравнивая качества. Только о качественно определенном можно сказать, что оно на что-то похоже, а на что-то непохоже. Мы говорим, что таким-то качеством эта вещь похожа на другую вещь, а таким-то — на еще одну вещь.
Нам могут возразить, что мы тогда относим к качествам и соотносимое, потому что по свойствам и состояниям тоже можно отличить одну вещь от другой вещи или сблизить одну вещь с другой. Но дело в том, что соотносимость имеет в виду родовую принадлежность, а не свойства и состояния отдельной вещи. Например, мы можем сказать «знание чего-то», знание мира или знание жизни или знание чисел, но не можем сказать «математика чего-то», «математика мира» или «математика чисел». Это будет звучать просто нелепо.
Мы можем сказать «музыка симфоническая» или «музыка камерная», но если мы говорим «симфоническое музыкальное произведение», мы просто определяем его как вещь, а не соотносим. То есть здесь симфоническое — это качество, а не соотнесение; как и про человека мы можем сказать «математик», имея уже в виду его качество, качество обладать математическим знаниями, а не соотнесенность с математикой. Иначе бы мы математиками называли людей, математически устроенных и как-то особо математичных — но это опять сразу стало бы качеством и свойством, потому что тогда можно было бы различать более математических и менее математических людей, а не просто людей, более проникшихся математикой и менее проникшихся. Если мы это спутаем, то тогда соотносимое окажется и качеством; и получится, что математическое знание зависимо от наличия математики где-то рядом, причем математики, недоступной человеческому знанию, что нелепо.
Глава 9. Остальные шесть категорий
Действие и претерпевание также допускают и противоположность, и большую и меньшую степень. Нагревать и охлаждать — противоположности, нагреваться и охлаждаться — противоположности, радовать и печалить — противоположности, радоваться и печалиться — противоположности. Также здесь возможна большая и меньшая степень: больше и меньше нагреть, нагреться, охладить, охладиться, порадовать, порадоваться, опечалить, опечалиться. Всё это может быть в большей, а может — в меньшей степени.
А категория положения уже была рассмотрена при анализе соотносимого, что соотносим мы вещи, производя это соотнесение от положения, выяснив положение: что выше, что занимает больше места и т. д. А категории времени, места и обладания понятны и так, что можно обладать одеждой, то есть быть одетым, можно быть на месте, например, на уроке, можно быть в определенное время, быть своевременным и т. д.
Глава 10.
Итак, мы разобрались с разными категориями. О противопоставляемых вещах нужно сказать, сколько есть способов противопоставления. О них говорится в четырех смыслах: как о соотносимых, как о противоположных, как об одной имеющей что-то и другой этого не имеющей, как об утвердительной и отрицательной. Например, удвоение противостоит уполовиниванию — по соотнесению, зло добру — по противоположности, слепота зрению — по обладанию, сидение и не-сидение — по утвердительности/отрицанию.
О противопоставлении как соотносимости говорят так, что эта вещь такова только в связи с противопоставленному ей, например, удвоенное таково в сравнении с одинарным, которое ему противопоставляется как половинное. Заметим, что сравниваем мы две вещи, а называем их как противопоставленные: уже говорим не «одинарное», но «половинное». И знание проитвопоставлено познаваемому, поэтому мы говорим «знать познаваемое» и «знаемое познаваемое», и никогда не рассуждаем отдельно о знании, а отдельно — о познаваемом. Знание и познаваемое оказались связаны так, что думая об одном, мы подразумеваем другое и в мысли, и в речи. Итак, сначала идет связность, а потом придумываются окончательные названия.
О противопоставлении как противоположности не говорят, что эти вещи становятся собой благодаря тому, что они оказываются в связи друг с другом и потому так называются, но просто говорят, что они противоположны. Например, добро и зло — ошибочно думать, что добро не стало бы вполне добром, не будь зла, и наоборот. Люди, допускающие такую ошибку, смешивают частичное добро или познаваемое добро с добром как таковым. Понятно, что иногда делают добро, чтобы победить здесь зло, например, привозят еду, чтобы победить голод. Но еда есть добро даже если голода нет, и отсутствие голода не отменит добра еды. Поэтому мы просто знаем, чему противоположно добро, но никак сущность добра не определяется каким-либо противопоставлением злу. Можно сказать «познание познает познаваемое», но нельзя сказать «белое белит черное» или «белое белеет против черного»; просто белое есть. Конечно, некоторые путают «познание познаваемого» и «познание познанного», и как раз познание познанного означает то, что мы просто еще раз признаем, что познанное есть, и не означает того, что мы его познаем, устанавливая связь двух сущностей и поиск для них правильных имен. Поэтому путать одно и другое мы не будем.
Заметим, что если все эти противоположности оказываются частью сказуемого так, что частью сказуемого должна быть либо одна, либо другая, то нет между ними ничего среднего. А если какая-то необязательна, то может быть что-то среднее. Например, осетрина бывает либо свежая, либо тухлая, а осетрины второй свежести не бывает. А вот масло бывает более прозрачным и менее прозрачным.
Целое число бывает либо четным, либо нечетным. Человек бывает либо больным, либо здоровым. А вот если мы скажем, «заболевающий» и «выздоравливающий», то между ними будет что-то среднее, например, быстрее заболевающий, уже заболевший, похоже, что заболевавший и не заболевший.
Здесь дело в том, что если человек не больной, он здоровый. А если человек не заболевающий, он может быть как здоровым, так и уже заболевшим. Человек либо добрый, либо злой, и если не злой, то добрый. Человек бодрствующий — это человек не-спящий, а человек бодрый это не просто не-спящий, но и не-вялый, и поэтому между сном и бодростью бывает вялость, а между сном и бодрствованием ничего не бывает.
Не следует поэтому никогда путать бодрость и бодрствование. Между добром и злом нет ничего, а между доброкачественным и недоброкачественным может быть не вполне доброкачественное. Между светом и тьмой нет ничего, а между белым и черным есть серое или бледное. Иногда для этого среднего подбирают отдельное слово, например, «серое», «бледное». А иногда такого слова не придумывают, а просто говорят «ни высоко, ни низко», «ни далеко, ни близко».
Наличие и отсутствие подразумевают одну и ту же вещь, например, зрячий наделен зрением, а слепой лишен зрения: в обоих случаях судят, обладает ли глаз зрением. Значит, любое наличие и отсутствие можно свести к тому, обладает ли данная одна и та же вещь этим или не обладает. Если обладает, тогда мы и говорим о наличии или обладании. А лишенность — это отсутствие того, что должно быть у этой вещи.
Например, мы не скажем «слепой камень», но только «слепой человек», разве что слово «слепой» будем употреблять в более широком смысле, в значении невзрачный и при этом не обладающий способностью восприятия, так же примерно камень можно было бы назвать «глухим». Или мы не назовем медузу или птицу беззубой, но зверя назовем беззубым, если он лишился зубов — разве что мы употребим выражение «беззубый» как часть определения, сказав, что птицы имеют перья и не имеют зубов. Но можно обойтись без этого уточнения, поэтому птиц мы не называем беззубыми, разве что когда хотим побольше о них рассказать.
Быть имеющим или не имеющим это не то же самое, что наличие или отсутствие свойства. Так, зрение — это свойство, слепота — отсутствие свойства; но быть зрячим и быть слепым — это не свойство, а его применение. Нельзя сказать, что слепой — обездоленный, хотя слепота — это обездоленность, можно только сказать, что слепой обездолен чем-то. Можно быть слепым, но нельзя быть слепотой, и значит, нельзя быть полностью обездоленным, но только отчасти обездоленным.
При этом зрение и слепота — противоположности, и зрячий и слепой — противоположности. Ведь утверждение и отрицание — противоположности, и утверждаемое и отрицаемое — противоположности. Но утверждение и отрицание — речи, а утверждаемое и отрицаемое — не речи. А противоположность везде выдерживается одинаково, хотя при этом противопоставляется совсем разное, но противопоставляется единым образом: «он сидит» и «он не сидит» противопоставляется точно так же, как «сидение» и «не сидение». А вот «усидчивость» и «неусидчивость» противопоставляются иначе, равно как и «он уже сел» и «он еще не сел» суть не прямые противопоставления, а частичные: так, кто еще не сел, может скоро сесть, а усидчивый человек может иногда оказаться неусидчивым.
Что это противопоставление не есть соотносимость, очевидно из того, что здесь не утверждается бытие от противного. Глупо будет сказать: «Этот человек зрячий, потому что он не слепой» или «Этот человек зрячий, потому что его зрение не таково, как слепота» или «Этот человек зрячий, потому что там, где слепота, у него вдруг оказалась зрячесть». И наоборот так же глупо, хотя иногда говорят «слепое зрение», как бы имея в виду от противного, что где должно быть зрение, там оказалось слепота, но это переносное употребление, вместо «слепой человек», «слепой человек, хотя обычно человек бывает зрячим». При этом никто не скажет «зрячая слепота», разве уж в совсем переносном смысле прозорливости, поэтому и «слепое зрение» — это переносное употребление, а не противопоставление, которое с умозаключением от противного.
Что вещь, обладающая каким-то свойством и вещь, не обладающая им, не могут быть сочтены никогда прямо противоположными, доказывается так. Если есть два прямо противоположных свойства, и одно из свойств оказалось бы закреплено за какой-то вещью, то и противоположное свойство будет тоже закреплено за вещами. Не может быть так, что черные вещи есть, а ни одной белой вещи нет. Конечно, иногда говорят «У нас все здоровые и нет ни одного больного», но в переносном смысле, имея в виду, что никто сейчас не показал себя больным — вполне ведь возможно, что кто-то из них заболеет или продолжает болеть незаметно.
Но если бы существовали только черный и белый цвет, то тогда бы все не-белые вещи были бы черными. А если есть промежуточные цвета, то не-белая вещь не обязательно будет черной, и не-черная вещь не обязательно будет белой. Белой будет вещь, если она такова от природы, не-черный снег будет белым, потому что снег белый. Таким образом, чтобы данное не-черное точно было белым, нужна природа, которая делает данную вещь, а именно, снег, белым. Поэтому прямая противоположность требует участия природы в вещах, а наличие и отсутствие свойства — дело нашего суждения, а не природы.
Поэтому неверно говорить, что наличие и отсутствие свойства — прямая противоположность, или даже что это противоположность, имеющая промежуточные состояния. Дело в том, что природа создает множество вещей, для которых вообще такой противоположности нет: камень, борщ и трамвай не бывают ни слепыми, ни зрячими. Так что как можно считать, что кроме слепого и зрячего ничего нет, когда множество вещей не такие и не другие?
Но нельзя сказать и то, что эти вещи находятся посередине между слепыми и зрячими, потому что если вещь предназначена быть зрячей, то она должна оказаться либо слепой, либо зрячей, и никак иначе. При этом зрение и слепота — не необходимые свойства, так что кто-то будет только зрячим, а кто-то только слепым, а случайные: кто-то может ослепнуть, а кто-то вернуть себе зрение. А если речь о том, что посередине противоположностей, эта середина совсем не обязательна для вещи; но вещи иногда оказываются черными или белыми, иногда красными, иногда синими, — то есть принимают какие-то свойства, а не ставят себя в положение противоположности. Синее вообще не стремится противостоять красному.
Противоположности всегда переходят друг в друга, за исключением того, когда природа предписывает данной вещи иметь только одну противоположность, например, огню — быть горячим и никогда не быть холодным. А вот здоровый человек может стать больным, белый холодильник может стать черным, подогретая еда — остыть, а злой человек — исправиться. Если злого человека занимать хорошими задачами и учить хорошо рассуждать, он постепенно станет лучше.
Даже если он стал хоть немного лучше, это значит, что он может стать и гораздо лучше, а после и совсем стать другим человеком. Когда мы говорим «он стал другим человеком», то и говорим просто о переходе одной противоположности в другую, раз природа человека неизменна: просто увидев одну противоположность, мы уже с трудом можем представить, что здесь была другая противоположность, поэтому и говорим «он стал другим человеком». Просто успешный хотя бы в немногом, в конце концов, если срок жизни позволит, станет совсем не таким, каким был в начале.
А вот наличие и отсутствие не переходят друг в друга. Конечно, мы иногда говорим о смене наличия на отсутствие и наоборот как о переходе, и говорим «человек был с зубами, потом лишился зубов, потом ему вставили зубы». Но это не переход друг в друга: в первом случае лишение это событие, когда зубы выпали, стали отдельно от него, хотя как человек он не изменился. А во втором случае приобретение — это приобретение другого: даже если ему вставили его же зубы, а не искусственные, всё равно их вставили ему как предмет врачебного искусства, а не как часть его тела, а значит, как искусственные. Поэтому тут надо говорить не о переходах, а о каждый раз новых событиях с новыми обстоятельствами.
А противоположность утверждения и отрицания не бывает никакой из тех, которые мы называли выше, но только противоположностью истины и лжи. Если об одной вещи есть утвердительное и отрицательное высказывание, то только одно из них необходимо истинно, а другое — необходимо ложно. И действительно, ни при противопоставлении, ни при соотносимости, ни при наличии или отсутствии не требуется, чтобы одно было непременно истинным, а другое поэтому — столь же непременно ложным. Например, нельзя сказать, что здоровье — это истина, а болезнь — это ложь. Что удвоение — это истина, а деление пополам — ложь. Зрение — истина, а слепота — ложь, разве что в очень переносном смысле, когда мы заблуждающегося человека неверно называем «слепым».
Дело в том, что здесь нет необходимой связи — здоровье исключает болезнь и наоборот. Но нет и той неизбежной связи, которая будет определять порядок такого исключения: наоборот, мы не сразу можем разобраться, здоров человек или болен. Конечно, можно сказать, что противоположные характеристики исключают друг друга, «Сократ здоров» и «Сократ болен» исключают друг друга как утверждения: а значит, если одно истинно как утверждение, то другое ложно как утверждение. Но нужно обратить внимание на то, что это утверждение составное, включающее в себя не только здоровье и болезнь, но и Сократа: если бы Сократа никогда не существовало, то оба утверждения были бы ложными, а если речь идет о нашем Сократе на протяжении всей его жизни, то оба утверждения истины, каждое в своё время, — раз он и бывал здоровым, и болел.
А если скажут, что «Сократ зрячий» истинное утверждение если наш Сократ существует и сейчас зрячий, а «Сократ слепой» всегда ложное утверждение, раз Сократ никогда не был слепым, и что поэтому тут противоположность истинного и ложного высказывания, то на это можно возразить, что если Сократа не существовало бы, оба утверждения опять были бы ложными, а если наш Сократ существовал, то одно из двух утверждений было истинным, а другое — ложным не само по себе, а по обстоятельствам. Можно сказать, что Сократ не был зрячим в утробе или что он мог бы ослепнуть к старости, не известив нас об этом предварительно.
Поэтому истинным или ложным может быть только простое утверждение. Из утверждений «Сократ существует» и «Сократ не существует» только одно истинно, а другое — ложно. Если мы признали, что Сократ существует, тогда из высказываний «Сократ сейчас здоров» и «Сократ сейчас болен» только одно истинно, а другое — ложно. Итак, истинность одного высказывания и ложность противоположного высказывания возможны только там, где мы убедились во всеобщем характере бытия: что бытие допускает бытие одних вещей и небытие других, что Сократ существует сейчас так, что о нем можно спрашивать, болен он или здоров, и т. д.
Глава 11. Что чему противоположно
Более общую противоположность можно вывести из более частных — здесь индукция вполне уместна. Так, добро противоположно злу потому, что здоровью противоположна болезнь, смелости противоположна трусость, и куда бы мы ни пошли, мы найдем повод для этой индукции.
Но в некоторых случаях бывают противоположности одинаково добрые и одинаково злые. Например, скудость и изобилие для человека — равное зло. Засуха и продолжительные ливни для полей — равное зло. Найти равное добро труднее, и этим подтверждается то, что даже если мы равное зло вспоминаем чаще, то это равенство бывает лишь в немногих случаях в сравнении с прямой противоположностью. Так, гораздо чаще мы наблюдаем засуху как противоположность обычному хорошему лету.
Далее, существование противоположности не обязательно означает существование обеих частей противоположности. Так, здоровью противоположна болезнь, но может оказаться так, что все окажутся здоровы и никто не будет болеть, но противоположность здоровья и болезни останется. Более того, эта противоположность была бы, даже если бы все всегда были здоровыми и никто бы никогда не болел.
Равно как если бы никто не использовал бы никогда черную краску, и даже не было бы ничего черного, противоположностью белого было бы черное. Мы знаем, что вещи никогда не бывают вполне черными, но при этом знаем, что черное — противоположность белого. Определяем мы это просто — по несовместимости противоположностей: вещь, которая белая, уже не может быть черной, или вещь, которая красная, уже не может быть синей, или которая мягкая, не может быть твердой — хотя отдельные люди и назовут мягкую вещь слишком твердой для них, или согнут твердую вещь, но всё равно мягкое будет отличаться от твердого. А если бы в мире было только белое и красное, мы бы всё равно говорили бы не только о противоположности белого и красного, о и о противоположности белого и не-белого и красного и не-красного, что ничем бы не отличалось от противоположности белого и черного.
Противоположности объединены либо видом, либо родом. Так, черное и белое объединены родом «цвет», а чисто-белое и грязно-белое — видом «белая окраска».
Но также противоположные вещи либо одного рода, скажем, черное и белое — цвета, либо противоположных родов, скажем, живое тело и мертвое тело, или правда и ложь, либо сами они роды, как живое и мертвое, истина и заблуждение.
Глава 12. Что за чем следует
Слово «следовать» имеет четыре смысла.
Самый распространенный — последовательность во времени: за днем следует ночь, а за ночью — день. Последовательность во времени позволяет характеризовать вещи, например, говорить «прошедший день», «старый портфель», что указывает на то, что есть не прошедший еще день и новый портфель. Даже если их нет, например, ровно полночь, и новый день еще не наступил, или новый портфель еще не куплен, то всё равно старый портфель будет перед новым портфелем, а не перед старым.
Далее — необратимость, если за единицей следует двойка, то мы можем из единицы получить двойку, сложив ее с собой, и двойка подтверждает, что у нас была единица. Но единица сама по себе никогда не скажет, была у нас двойка или нет. Поэтому двойка всегда позже единицы, потому что для утверждения единицы двойка не может быть достаточным основанием, раз она сама зависима от единицы.
Еще далее — наличие порядка. Скажем, мы сначала изучаем буквы, а потом из них складываем слова. Мы заучиваем аксиомы, а потом доказываем теоремы. Могут возразить, что так бывает только в искусствах. Но смотрите, когда мы начинаем говорить по делу, сначала мы скажем, или хотя бы признаем, по какому делу мы говорим, а потом уже говорим дальше, что и как было. Так вступление, оно же называние, предшествует изложению, оно же представление содержания.
Наконец — наличие преимуществ в природе. Например, мы говорим «первый парень на деревне», «первый ученик в классе», хотя по всем прочим признакам он может быть совсем не первым. Но этот смысл самый далекий от сути понятия о предшествующем и последующим — ведь чтобы кто-то был первым учеником, нужно сперва, чтобы и учителя его оценили, и ученики признали. Итак, признание кого-то первым в этом смысле совсем не первое по порядку.
Итак, о предшествующем и последующем говорят в четырех смыслах. Но есть еще одно значение: первичность вещи как причина истинного высказывания о вещи. Вещь вполне характеризует истинность высказывания о себе, и высказывание тогда истинно характеризует вещь. Если мы называем человека человеком, то это высказывание правильно благодаря человеку, но это высказывание и правильно называет человека. Но при этом мы говорим, что первичен человек, а не высказывание, хотя одно отсылает к другому и наоборот; мы так говорим просто потому, что без человека не было бы высказывания о нем, а без высказывания человек бы был. Мы оцениваем истинность и ложность высказывания уже после того, как присмотрелись к человеку. Итак, будем считать, что о предшествующем и последующем можно говорить не в четырех, а в пяти смыслах.
Глава 13. Совместные вещи
Совместными вещами в собственном смысле называют возникшие одновременно, так что ни одна из них не оказывается предшествующей или последующей для другой ни в одном из пяти смыслов.
Совместными по природе вещами называют вещи, существующие одновременно, которые хотя и допускают производство одной от другой, но так, что никогда одна не становится причиной другой. Таковы, например, 2 и ½. Да, мы делим 1 на 2 и получаем ½, или мы переворачиваем ½, числитель и знаменатель, и получаем 2. Но мы никогда не скажем, что было когда-то время, когда 2 было, а ½ не было, и наоборот.
Также совместны по природе виды одного и того же рода, например, воробей и ворона существуют в природе вместе как птицы. При этом можно говорить, что они вместе подчинены роду именно потому, что противопоставлены друг другу. Так, мы не спутаем воробья и ворону, но так же не спутаем этих птиц с рыбами или насекомыми. Поэтому можно сказать, что они столь же очевидно подчинены роду птиц, как и очевидно противопоставлены друг другу. А чтобы узнать, что раньше, надо разделить на подвиды, и тогда узнать, что эволюционно появилось раньше, но пока мы этого разделения на подвиды не произвели, мы принимаем воробья и ворону как равных и совместно существующих по природе.
Роды всегда первее видов. Например, представим, что были бы животные, обитающие в огне, как есть животные, обитающие в воде. Это был бы вид такого рода, как «живые существа». Но раз мы знаем, что таких животных нет, то потому, что мы сначала познакомились с родом «живые существа», а потом уже узнали, какими они бывают. Иначе, если бы виды были первее, мы бы до того, как установили отсутствие животных, обитающих в огне, вообще ничего не могли бы сказать ни о каких животных, что нелепо.
Итак, совместны по природе те вещи, которые хотя и могут производиться мысленно одна от другой и наоборот, не служат причиной одна другой. Также совместны по природе любые виды, принадлежащие одному роду, независимо от того, знаем ли мы все виды, принадлежащие этому роду, или еще не знаем. А в прямом смысле совместны те вещи, которые одновременны — не больше и не меньше.
Глава 14. Шесть видов движения
Известны шесть видов движения — возникновение и уничтожение, увеличение и уменьшение, превращение и перемещение. Хотя мы и записали их попарно, но только условно; на самом деле, они все друг от друга отличаются. Возникновение — это не уничтожение, но это и не увеличение, и не превращение и т. д. Уменьшение — это не увеличение, но и не уничтожение, не перемещение и т. д.
Единственный вид движения, который вызывает сомнения — это превращение: ведь если ты меняешься в качестве, то явно ты занимаешь не совсем то же самое место, что занимал раньше, а значит, переместился; вряд ли ты остался таким же по размеру, значит, увеличился или уменьшился; и что-то в тебе возникло, а что-то уничтожилось. Но именно это «или», «не совсем» и «что-то» говорит о том, что нельзя свести этот вид движения к какому-либо другому.
Кроме того, мы можем сказать, что мы начали меняться, например, что мы стареем, но не можем сказать, что мы в это короткое время куда-то переместились. Можно лежать в кровати и при этом стареть — мы все так делаем. А мы еще когда растем, то увеличиваемся, но тоже делаем это и когда лежим, поэтому и не путаем увеличение и перемещение. Или мы можем увеличить квадрат, например, взяв лупу, но он не будет перемещаться и не будет меняться или уничтожаться. Итак, все виды движения отличаются друг от друга, и их невозможно спутать.
Движению как таковому противоположен покой. Но отдельным видам движения противоположны отдельные виды движения. Так, возникновению противоположно уничтожение, увеличению — уменьшение, перемещению — пребывание на месте. Перемещению в одном направлении прямо противоположно перемещение в противоположном направлении: движению вверх противоположно движение вниз, движению сверху противоположно движение снизу. Это прямая и наибольшая противоположность из всех противоположностей. А если говорить о движении в смысле изменения, то трудно указать, что ему противоположно — неизменность или изменение в противоположное качество, то есть к чему эта противоположность ближе, к пребыванию на месте или к движению в противоположном направлении. То есть становление белым противостоит становлению черным или пребыванию не-белым? На этот вопрос ответить не так просто.
Глава 15. Обладание
Об обладании говорится во множестве смыслов. — Как об обладании состоянием, например, обладать знанием, как обладать постоянным свойством быть знающим. Как об обладании качеством, например, обладать достоинством, не в смысле постоянно подчеркивать достоинство, но в смысле что за тобой не могут не признать достоинства. Как об обладании количеством, например, быть ростом два метра или длиной десять метром. Как об обладании имуществом, на теле, например, костюмом, на части тела, например, перстнем, самой частью тела, например, двумя руками и двумя ногами. Как о хранении в себе чего-то, как мы говорим, что бутылка обладает вином в себе, или что пирог обладает мясом, содержит в себе мясо. Как о владении имуществом, например, обладать домом, землей или автомобилем. Также супруги обладают друг другом — но здесь уже смысл близок к переносному: несравненно лучше сказать «супруги живут вместе», чем «супруги обладают друг другом». Можно указать и на другие значения слова «обладать», но названных достаточно.