Исаков Антон Тимофеевич
Для тех, кто будет
жить после нас.
Родная сибирская сторона
Топорищевы, Исаковы.
В царской России, а затем и при Советской власти, в глухой сибирской деревне Киселево, Ново-Заимского района, Омской области (позже — Тюменской) жили две сестры: Харитина и Фёкла Топорищевы. Жили они вместе со своим отцом – Осипом Романовичем, в доме, который построил дед Роман. Сам же дед Роман* умер уже немощным стариком в возрасте 96 лет. Вскоре после болезни умерла жена Осипа**. И сестры Фёкла и Харитина остались с отцом. Фёкла*** была намного старше своей сестры и ей пора было бы уже выходить замуж.
И вот однажды, в 1898 году, из села Комиссарово, того же Ново-Заимского района, к ним в дом приехали сваты. Сосватали старшую дочь Осипа, Фёклу, за высокого деревенского, русоволосого парня, Ивана Степановича Исакова. Вскоре они обвенчались в сельской церкви и стали жить в доме деда Степана – отца Ивана.
Первое время молодые жили в дружбе и согласии. Жена была довольна мужем, а муж – женой. В хозяйстве* у Ивана была лошадь «Серко», на которой он пахал землю, возил дрова, сено. Кроме лошади в большом дворе были куры, гуси, овцы, свиньи и конечно же корова. Было у Ивана с Феклой в то время что поесть и что надеть на себя. В доме был уют и тепло.
Не прошло и года, как у них родился первый сынок, Тимоша. Это было ранней весной, 14 марта 1899 (1898) года. Крестной матерью у Тимофея стала Харитина, сестра Фёклы.
*Согласно данным 6 ревизской сказки от 21 апреля 1816 г, ФИ154 оп 8 д 372 стр 95-96 Тобольский Гос. архив, Роман Петрович Топорищев родился в 1814 г., по Первой Всероссийской переписи 1897 г. Топорищев Роман Петрович не значится.
**По данным Первой Всероссийской Государственной переписи 1897 г. Осип Романович Топорищев 1836(7) гр 60 лет государственный крестьянин православный родился и живет в Киселево (Семково), род деятельности – земледелец. Жена – Топорищева Александра Романовна 58 лет, дочь – Фекла Осиповна 22 лет, дочь – Харитинья 18 лет. Брат Семен Романович Топорищев 45 лет, отставной солдат, его жена Мавра Егоровна 45 лет, у них дочь Мария 22 лет. Данные о родителях и других близких родственниках отсутствуют.
***ИСАКОВА (Топорищева) ХАРИТИНЬЯ ИОСИФОВНА (сестра прабабушки — Феклы Иосифовны) (18.10.1878-26.10.1971).
Дед Степан* был безгранично рад первому внуку, а родители не чаяли души глядя на сына.
Через 30 лет это будет мой отец. А пока он рос и учился ходить, как через год в семье Ивана и Фёклы родилась дочь Мария. Казалось бы, жить да радоваться, что двое детей растут у них, но Иван стал все чаще и чаще «прикладываться» к рюмочке с начала по поводу, а затем и без повода. Каждый раз напиваясь он становился суровым и жестоким в обращении со своей женой. Он искал разрядки мужской силе. И, чувствуя своё превосходство, вымещал свою злость на маленькой, по сравнению с ним, его жене, которая не смела перечить мужу, хозяину дома. А он, бывший «медвежатник», ходивший вместе с отцом на медведя, яростно обрушивал пудовые кулачища на жену и бил её нещадно. У Фёклы были длинные каштановые косы и Иван наматывал их на руки и таскал жену по дому и по двору. Натешившись, он успокаивался и засыпал там, где его сваливала усталость.
Избитая и полуживая Фёкла забирала с собой детей, почти ползком пряталась в такое место, где не смог бы её найти проснувшийся муж.
Лишь на следующий день Иван, хмурый и молчаливый, косо посматривал на жену, всю в синяках и согнувшуюся непогодам как маленькую старушонку. Он подходил к ней осторожно и как, бы извиняясь, молча клал свою тяжелую руку на хрупкое женское плечо. Она, боясь его, вздрагивала, ещё больше сжималась в комочек и ждала что-будет дальше. Покряхтев и нечего не сказав, как обычно, он слегка сжимал плечо Фёклы. Такие побои были уже не в первые и она знала, что это муж так извиняется перед ней за содеянное. Утерев фартуком глаза и лицо, она бежала к печи быстро и ловко накрывала на стол, что «Бог послал» и начинала кормить семью. Отец* Ивана никогда не останавливал сына, ждал, что не долго он будет бить жену и скоро опять успокоится.
Так или почти так, прошла вся жизнь моего деда Ивана и бабушки Феклы. Конечно, наверное, в их молодые годы между ними были, если не любовь, то хорошие отношения.
* * По данным Первой Всероссийской Государственной переписи 1897 г. Иван Степанович Исаков 1878 гр государственный крестьянин православный родился, живет в Комиссарово, род деятельности – пимокат. Данные о родителях и других близких родственниках отсутствуют, отсюда можно сделать вывод, что к 1897 году Иван Степанович в возрасте 19 лет — сирота. Обвенчались Иван и Фекла в этом 1897 году, так как 14 марта 1898 года родился Тимофей. На момент венчания Ивану 19 лет, Фекле 22 года.
Переезд Топорищевых в с.Комиссарово.
Жизнь продолжается. Отец Фёклы вместе с младшей дочерью Харитиной, продав свой дом в деревне Киселево, переехал в село Комиссарово. Сделать это ему было не так просто. Жаль было расставаться с домом, с усадьбой, с деревней, где прошла вся его жизнь. Он скучал очень о своей старшей дочери и решил переехать поближе к ней. Перед отъездом Осип вместе с Харитиной сходили на кладбище, где похоронены его отец, мать и жена. Харитина поплакала на могилах дедушки, бабушки и матери, которую очень любила.
В селе Комиссарово он купил хороший бревенчатый дом, стоявший недалеко от реки, при въезде в село. Здоровье Осипа Романовича было уже плохое и с хозяйством в доме управлялась Харитина, хотя ей было совсем мало лет. Недолго прожил Осип Романович. Или давнишняя боль в сердце и тоска о рано умершей жене не покидали его, или общее плохое состояние здоровья подкосило и он умер.
В доме осталась единоличной хозяйкой Харитина. От отца и матери у неё кое-что осталось из вещей: домотканые половики, шубы, пуховые подушки и большой овчинный тулуп. Были материны золотые серьги, кольца и деньги. Во дворе две лошади: «Чалка» и «Челуха», корова, гуси, куры. Когда отец ещё был жив, он купил младшей дочери швейную Зингерскую машинку и Харитина научилась шить вещи себе и людям. Швейное дело у неё стало любимым на всю жизнь. С этой работой она впоследствии, под старость, потеряла зрение.
Все это потом, а пока что, живя недалеко от дома Исаковых, она видела, как часто её сестра Фёкла приходила к ней поплакать, пожаловаться на свою судьбу. Харитине, конечно, было жаль сестру, но чем она могла ей помочь? Только тем, что понянчиться с детьми Фёклы.
Харитина – Лёля
Глядя на то, как живет её сестра, Харитина решила никогда не выходить замуж. Она боялась, что и ей может попасть такой же пьяница и дебошир. А женихов к Харитине сваталось много как местных, так и приезжих. Ведь она была ещё красивее своей сестры. Карие глаза, добрые и лучистые, сводили, наверное, с ума многих парней. Уже в те молодые годы она совсем безграмотная девушка, фанатично верила в Бога, как и её умершие родители, дедушки и бабушки. Перед богом она дала слово, что не выйдет никогда замуж, насмотревшись на то как живет её замужняя сестра. И дала она Богу «Обет» (обещание), что будет помогать сестре воспитывать её детей и внуков.
Так оно и было. Тимофей и Мария почти постоянно были в доме Харитины. Тимофей свою крестную мать называл «Лёлей». А глядя на него и Мария, затем и другие дети называли Харитину «Лёлей». Всех детей она ласкала и дети даже оставались у неё ночевать. Она любила их как своих родных, зная, что «своих» у неё никогда не будет! Так с тех давних пор и на всю её долгую жизнь все дети и взрослые звали Харитину только «Лёля».
Племянницу Марию Лёля (дальше в своих воспоминаниях Харитину я буду называть Лёлей) научила шить на машинке и та с удовольствием занималась этой работой. Тимофей в возрасте 10-12 лет учился ухаживать за лошадьми, косить траву, пилить дрова. Одним словом, он занимался тем трудом каким и должен овладеть деревенский парень.
В 1912 году родился у Ивана и Феклы второй сын Ефим*. Тимофею в тот год было уже 13 лет, а Марии – 12. Так же дети уже сами были большими помощниками родителям в хозяйстве по дому и воспитании маленького брата Ефима. Прошло ещё 4 года и весной 1916 г. в семье Исаковых родилась дочь Даша**.
Большую помощь оказывала Лёля своей сестре Фекле по уходу и воспитанию детей. У Феклы глаза светились от радости, что сестра так бескорыстно делала для неё всё. Мария тоже уже умела шить и матери это нравилось.
Постепенно Иван стал сдерживать себя, меньше пил и перестал бить жену. Он ещё с юношеских лет научился от своего дедушки катать (валять) валенки из овечьей шерсти и эта работа в те годы занимала у него много времени. Дети росли. Их надо было кормить, одевать, обувать. Старшего сына Тимофея он научил всевозможному крестьянскому труду.
К 1918 году Тимофею исполнилось 19 лет. К этому возрасту он уже был вполне зрелым и не по годам крепким парнем. По рассказам Лёли он в те годы пользовался авторитетом у девушек.
*Ефим родился в 1907 году.
**(Исакова (Славинская) Дарья Ивановна (16.04.1915-4.01.1964)). По данным метрической книги 1905 г, в разделе умерших есть запись о смерти сына Пантелея у крестьянина Ивана Степановича Исакова отроду 1 год.
Гражданская война.
В 1918 году началась Гражданская война. Всех молодых парней мобилизовали в Красную армию, был введен всеобуч, куда и был призван Тимофей.
Военные действия белогвардейцев против партизан и регулярных войск Красной Армии не обошли стороной и глухие сибирские деревни. Село Комиссарово по несколько раз занимали то «белые» то «красные». В связи с этими событиями мне вспоминается рассказ Лёли о том, как те и другие, узнав, что она умеет шить, давали ей задания сшить что-то из военной формы. Как те, так и другие давали ей керосин, чтобы она могла шить и ночью. Бывало и так, что к утру ещё не успеет сшить «Беляку», как их из села выгонят «Красные».
Как те, так и другие обвиняли её в том, что она шьет «их» противнику и, значит, является пособником врагу. И даже были случаи, как рассказывала Лёля, её выводили на расстрел, попугать. Много, конечно, страху перенесла она вместе с племянницей Марией, которая, как могла, помогала Лёле выполнять заказы и «Белых» и «Красных».
Мои родители.
Шли двадцатые годы. Закончилась Гражданская война. Вернулся домой Тимофей. Молодой, здоровый парень, он был большим помощником отцу в ведении домашнего хозяйства.
Иван был рад, что его сын пришел домой, не получив ни ранений, ни увечий. Глядя на сына, возмужавшего и окрепшего, отец подумал о том, что пора парня женить и передавать ему дом и всё хозяйство. Иван не запрещал Тимофею гулять с девушками и таким образом подобрать себе невесту.
Время летело быстро. Ещё быстрее Тимофей нашел себе подходящую девушку и готов был даже на ней жениться, но отец не разрешил сыну приводить её в дом, так как она была из бедной семьи.
Тимофей продолжал с ней гулять в надежде, что отец смилостивится и разрешит ему жениться.
Но Иван не разрешил сыну жениться даже тогда, когда у этой девушки от Тимофея родилась внебрачная дочь, которую назвали Ниной.
Об этом я узнал из рассказов Лёли и моих старших сестер Таси и Поли. По предположению сестер Нина родилась в 1923 г.
Забегая вперед, скажу, что мой самый младший брат Георгий, будучи уже взрослым парнем в 1966 году встречался с нашей старшей сестрой – по отцу, в городе Ишиме тюменской области и был даже у неё в гостях. Никто из нас с ней письменную связь не поддерживает. Наверное, она и сейчас живет там же.
Итак, Тимофея надо было женить и женить только на богатой. Так хотел его отец. Ослушаться отца, перечить ему сын не смел*.
Стали искать невесту Тимофею в других соседних деревнях. Прослышали от людей, что в деревне Суклеме живет богатая семья Батеневых. Вот там-то и решил Иван найти невесту сыну, благо, что у Батеневых было три дочери: Василиса, Татьяна и Пелагея. Кроме дочерей в семье были ещё два сына – Павел 1891 гр и Андрей 1896гр.
Приехавших сватов в доме Батеневых встретили настороженно. Глава семьи – Сергей Кузьмич**, высокий, рыжий, крепкий мужик и его жена, Соломия Петровна, женщина маленького роста, внимательно вглядывались в незнакомых им людей и как бы спрашивали: Кто вы и откуда?
Когда они узнали, что это приехали из Комиссарово сватать одну из дочерей, Сергей Кузьмич широким жестом рук пригласил гостей к столу. Жена, было, собралась накрывать стол, но почуяв спиной взгляд мужа, повернулась к гостям лицом и подперев голову рукой, встала рядом с хозяином…
*Из этих воспоминаний Антона Тимофеевича, можно сделать вывод, что семья жила в достатке, так как, по тем временам ни кто из богатой семьи не отдаст свою дочь за бедного крестьянина и на оборот.
**Сергей Кузьмич Батенев 1861 гр отставной солдат.
Недолго шло сватовство. После подробного знакомства и разговоров, Сергей Кузьмич, согласился выдать за Тимофея дочь Татьяну, тихую, застенчивую, молчаливую девушку. Понравились, или нет, друг другу жених и невеста, у них никто не спрашивал. Как родители решили, так и должно быть…
Вскоре Тимофей и Татьяна обвенчались и стали жить вместе в доме деда Ивана. Потом, чтобы не стеснять родителей, они перешли жить в дом Лёли и там жили до 1930 года, пока не уехали в Падун.
Надо сказать то, что хоть и богатый был Сергей Батенев, но он был очень жадный, скупой.
Выдав замуж дочь Татьяну, он ничего за ней в приданное не дал, «Пустил её» — как говорила Лёля, — «совсем голую». А сам Сергей Батенев прятал накопленное золото в глиняных горшках и закапывал их в землю. Слыл он в округе богачом, но золото его не дало счастья ни ему, ни его детям и внукам…
Позже, где-то в 1930 году, когда он ходил из села в село, навещая родственников, его кто-то убил, наверное, в надежде поживиться его золотом…
Молодые Тимофей и Татьяна жили-поживали, вели хозяйство, но отрады в жизни, как я позже узнал не испытывали. Через год после венчания у них родилась 7 января 1926 года, в рождественские морозы, первая дочь Тася…
Быстро пролетел год и наступило лето 1927 года. 21 июня родилась вторая дочь, которой при крещении священник дал имя церковно — славянское – Епифария. Позже все её стали звать Поля. Через два года после Поли у мамы с тятей родился я. Священник при крещении назвал меня Антонием. Это было 2 июля 1929 года. Позже, при получении паспорта, когда мне исполнилось 16 лет, записали меня Антон.
Сразу же хочу сказать, что родители, по неизвестным мне точно причинам, почему-то оформили мои метрики гораздо позже, когда наша семья жила уже в Падуне, а не в Комиссарово. И записали мне год рождения – 1930. Так я по документам на всю жизнь остался на год моложе.
А пока ещё о том, что в семье Ивана и Фёклы их дочь Мария была выдана за Леонова Ивана Дмитриевича. В 1925 году 18 сентября, у них родилась дочь Зоя. Но не долго прожили они вместе: Мария и Иван Леонов разошлись. В 1926 году Мария выходит замуж за Родионова Анисима Алексеевича, а в 1927 году, 27 декабря, у них родился сын Аркадий. Но и здесь семейная жизнь не сложилась. В 1933 году, когда мы все уже жили в Падуне, отец Аркадия был арестован в числе 12 человек, признанных «врагами народа». С тех пор Мария больше замуж не выходила, а позже её детям записали фамилию Исаковых, оставив отчества по имени их родных отцов.
Не заметили мои дед Иван и бабушка Фекла, как подрос их второй сын, Ефим. Из босоного, белобрысого с голубыми глазами мальчишки, он превратился в стройного, высокого парня. Деревенские девушки заглядывались на него, да и он был «парень –не промах».
Ефим, рано созревший и не по годам возмужавший, вдруг привел в дом отца кареглазую, темноволосую красивую девушку Анисью и сказал, что хочет на ней жениться. Родители Ефима и Анисьи не стали возражать и дали согласие*. Не прошло и года, как у молодых родился сын Викториан. Это было перед самым началом морозной сибирской зимы, 28 ноября 1930 года.
*Выбор Ефима и согласие родителей подтверждает версию о хорошем достатке и благосостоянии семьи, Анисья Степановна Долговых была внучкой Долговых Емельяна Андреевича — сельского десятника и племянницей Долговых Герасима – сельского старосты. Герасим Долговых — крепкий хозяин, двухэтажный дом которого был в деревне самым большим. Работал Герасим от зари до зари, имел работников. Состояние нажил хорошее — в случае недорода обещал всю деревню три года кормить, гласит семейная легенда. При советской власти Герасим попал в молох страстной борьбы с кулаками и был сослан с женой в Биробиджан, откуда уже не вернулся.
Коллективизация сельского хозяйства.
Вынужденный переезд.
1929-1932 годы – это годы коллективизации сельского хозяйства, процесс добровольного объединения мелких единоличных крестьянских хозяйств в колхозы. Уже с 1929 года началось массовое вступление крестьян в эти крупные кооперативные социалистические хозяйства. Но многие зажиточные крестьяне, такие например, как мои дедушки, бабушки, мои родители, которые сами своим трудом создали домашнее хозяйство не хотели туда вступать, так как надо было сдавать в колхоз скот, лошадей, телеги, сани и сбруи. Сдав все это, крестьяне оставались немощными, им нечем было кормить семью.
Коснулась эта коллективизация и семей Исаковых, Топорищевых и Батеневых. Никто из них не захотел вступать в колхоз Жаль им было расставаться с нажитым хозяйством.
Так как все эти семьи имели своих лошадей, хорошее подворье, добротные дома, то их советская власть, как и всех других крестьян, должна была записать в колхоз. В селе было много таких крестьянских хозяйств, которые не хотели расставаться со своим добром.
И вот пришло время когда силой начали записывать моих родителей в колхоз, они решили оставить свои дома и рано утром, почти ночью, чтобы никто не видел и не слышал, запрягли коней, посадили всех нас малышей в телеги, сбросили туда же кое-что из вещей и выехали из Комиссарово сами не зная куда. Это было летом 1931 года.
С тех пор я в Комиссарово не бывал никогда. Всё думал, уже будучи взрослым парнем, что ещё будет время и я съезжу на свою родину. Но так сложилась судьба, что я уехал из тех краев навсегда и пути туда у меня уже больше не будет. А ведь съездить – то в Комиссарово было можно. Расстояние невелико – около 20-30 км.
Из рассказов старших известно, что с начала они остановились в деревне Звездочетово. Прожив там совсем не много наш «табор» переехал в село Завод, а затем в Заводоуковск. Долго нигде нельзя было останавливаться, так как с такой оравой ребятишек и взрослых никто на долго жить не пускал. Нас всех было 15 (16) человек: 9 (10) взрослых и 6 детей. (Взрослые: Иван и Фёкла, Тимофей и Татьяна, Леля, Мария и Анисим, Ефим и Аксинья, Дарья — 10. Дети Зоя, Тася, Аркадий, Полина, Антон, Викториан — 6).
Вскоре мои родители узнали, что в 5 км от Заводоуковска есть село Падун, а там спиртзавод, где требовалась рабочая сила.
В Падуне в то время жили в своем доме хорошие знакомые Лёли, Акулиничевы, которые тоже когда-то уехали из деревни Киселево, где родилась и жила Лёля.
Всех нас Акулиничевы приняли радушно, хотя в душе, наверное, досадовали, что свалилась на них такая большая семья.
Все взрослые кроме дедушки Ивана, бабушки Фёклы и Лёли, устроились на работу на спиртзавод.
До того, как начать строить свой дом в Падуне, мы жили на квартире у Медведевых, наших будущих соседей по дому. Место для строительства было плохое, на косогоре, перед большим ручьем, текшим по дну большого оврага. Ручей этот тогда и сейчас называется «Бардянкой». То текли отходы после переработки сырья со спиртзавода. Вода в Бардянке всегда была теплая и не замерзала даже зимой. Мы, дети, любили бегать босиком летом по этому коричневому ручью так, что даже брызги разлетались в стороны. Но это было у меня все позже, а пока что о строительстве дома.
Дом в Падуне.
Надо сказать, то что родители и родственники мои уехали из Комиссарово, побросав там все, что можно было назвать «добром». Захватили с собой только домотканые половики, шубы, тулупы и какие-то деньги. Часть из денег уже была израсходована за житье по частным квартирам, а оставшихся не хватало на строительство хорошего дома. Стали искать подходящий амбар и нашли такой на улице Заводской, у одной пожилой женщины. Разобрали этот амбар по бревнышку и перевезли к месту стройки дома.
Сколько времени строили этот дом, не знаю, но вот как сейчас помню один эпизод, произошедший во время стройки. Мы с двоюродным братом Аркадием сидели вдвоем в большой кадушке, стоявшей где-то на свободном месте во дворе, и наблюдали, как делали крышу. Вдруг сверху что-то покатилось. Как я сейчас понимаю: это была стропила. Испугавшись мы оба присели. Аркадий во время приседания ударился о край кадки и просек себе под нижней губой. Так у него на всю жизнь остался под губой небольшой рубец.
По рассказам родителей я знаю что дом построили в 1933 году.
Все эти годы пока мы переезжали с квартиры на квартиру и строили дом была в России голодовка. Многие тогда умерли не от болезней, а от голода. Так умерли и мои дед Иван и бабушка Фёкла в 1932 году. Похоронили их в Падуне. Не дожили они до вновь построенного дома.
Основная тяжесть строительства дома и конюшни для лошади «Чалухи» легли на плечи тяти и дяди Ефима. Конечно, им помогали, как могли, мама, тетя Мария, тетя Анисья и молодая ещё в то время тетя Даша.
Запомнилось мне тогда, ещё маленькому мальчику такое: в ещё недостроенном доме мы укладываемся спать на полу. На длинной стене были вместо окон сделаны пока что продолговатые ячейки (вырезы в одном бревне) по ширине будущего окна. Такие же три выреза были сделаны и во двор. На полу была поставлена железная печка. Была уже глубокая осень и на улице уже подмораживало. Отверстия в бревнах были заткнуты каким-то тряпьем. Помню что людей в доме было много, особенно нас детей. Никаких матрацев, подушек у нас тогда не было и на пол стелили разную одежду, что помягче: шубы, пальто, фуфайки. Такой же одеждой, а то и половиками мы одевались. Под голову вместо подушки скручивали валиком тоже, что-то из одежды.
Почему у нас была такая беднота? Наверное, потому, что уезжали из Комиссарово, как я уже говорил, скоропостижно и брали с собой только одежду, обувь, деньги, кое-что из посуды и продукты на первое время.
И как бы бедно мы не жили в те годы, но нам ребятишкам тогда весело было всем вместе играть. Особенно мне запомнились те вечера, когда женщины расстилали на полу одежду, а мы начинали на ней кувыркаться, играть. Правда, это позволялось нам не долго, потому-что надо было экономить керосин, который стоил очень дорого…
Годы шли. Дом был уже построен и продолжало жить нас в нем все ещё 12 человек. За это время тятя переписал на свою фамилию крестную мать Лёлю, которая все ещё была Топорищевой.
Все взрослые, как я уже говорил, работали на спирт-заводе: тятя в солодовном цехе, а мама и тетя Мария – на элеваторе. Так как тятя отказался по приезду в Падун вступать в колхоз, то у него забрали лошадь «Чалко», а «Челуху» пока оставили в связи с тем, что у нас была большая семья. Я хорошо помню, как дружно жили долгое время вместе одной семьей четыре семьи: семья Тимофея, семья Марии, семья Ефима, семья Дарьи.
Кроме того, в это тяжелые, голодные 30е годы, у нас, в таком маленьком доме, вместе снами около месяца жили Топорищевы, родственники Лели – трое. После них – очень хорошие знакомые моих родителей – семья Новиковых, 5 человек. Правда они жили у нас недолго. Сельский совет дали им квартиру в доме напротив нашего. Вскоре из этого дома их выселили из-за того, что основная квартиросъёмщица, учительница Тася Новикова ушла с работы по собственному желанию, а квартира принадлежала сельскому совету.
И снова они пришли жить на короткое время к нам. В будущем, когда эта добрая семья устроилась жить и работать в Заводоуковске, она очень помогла нам выжить в то голодное время. Работая в столовой, они всякими правдами и неправдами обеспечивали нас питанием. И большая им за это благодарность. Может быть, только с их помощью мы выжали в те голодные годы…
Постепенно наша семья стала жить все лучше и лучше. Нам разрешили купить вторую корову, овец, свиней, кур. Все это хозяйство продолжало быть общим для всех, живущих в доме. На большом косогоре сделали огород, в котором садили картошку и другие овощи.
На «Челухе» тятя с дядей Ефимом привозили домой дрова и сено, заготовленные летом. Помню, что у нас было три свиноматки и почти каждый год у них рождалось много поросят. Беленькие и красивые с маленькими пяточками они бегали по двору за своими мамами, а потом приткнувшись к соскам, резко тыкали пяточками, требуя от матери все больше и больше молока. А она, развалившись на боку, довольная, полузакрыв свои маленькие глазки, похрюкивала, как бы одобряя их поросячьи шалости…
Жизнь в нашем доме налаживалась. Родители зарабатывали деньги, покупали кое-что из одежды себе и детям. На столе стали появляться мясо, овощи, хлеб.
Леля, продолжая воспитывать уже нас её, внуков, шила на машинке всем рубашки, штаны, платья.
Мой брат Володя.
Старшие мои сестры и брат Аркадий уже учились в школе. Мы с Виктором, постоянно общаясь с ними, тоже кое-чему стали обучаться. Так что, до школы мы с ним уже хорошо умели читать, писать и рисовать. Ну, о рисовании у меня будет отдельный разговор.
В 1936 г., 1 июня, родился мой брат Володя. В связи с этим мне вспоминается поездка с тятей вдвоем на Чалухе, запряженную в тарантайку, в с.Завод, в роддом за мамой и новорожденным братом. Как я тогда обрадовался, что у меня уже есть родной брат, хотя и совсем маленький. Мне было тогда 6 (7) лет.
Одно горе за другим.
Вскоре, в этом же 1936 году, у нас забрали в колхоз «Чалуху».
Когда мы с тятей вели её из своего двора в колхоз, она, казалось, понимала, что не вернется к своему доброму хозяину никогда в жизни. Она шла и все оглядывалась, как бы пыталась понять, зачем и куда её ведут. Ведь так её не водили не когда в жизни. Когда мы пришли на колхозный двор и тятя предал её стоявшему там конюху, она в последний раз посмотрела на нас такими грустными глазами и как бы упрекая в чем-то, резко мотнула головой. Конюх вместо снятой уздечки накинул на неё веревку и повел в конюшню.
У тяти глаза увлажнились, а я громко заплакал. Домой мы шли молча. Тятя, как бы нечаянно, задевал моё плечо рукой, в которой позванивала снятая с «Чалухи» уздечка.
Это было первое наше горе в этом году.
Вскоре тятя уже стал приучать корову «Чернушку» ходить в упряжке вместо «Чалухи» и возить дрова, сено и барду. Молока эта корова давала мало, а вот в упряжке ходила хорошо. Она была норовистая и тянула любой воз не хуже лошади. От натуги у неё глаза обычно наливались кровью.
Конечно, от одной коровы молока на всех едоков не хватало, так как надо было ещё платить большие налоги государству: за коров – масло и молоко по 250 л за каждую; за овец — шерсть, а если зарезали овцу, то сдавай государству и снятую с неё шкуру; за свиней мясо и сало; за кур — яйца.
В те годы, а особенно перед войной и во время войны налоги платили даже и те, у кого не было во дворе вообще никаких животных. Люди со слезами на глазах шли в магазины, покупали нужный товар и тут же сдавали его как налог государству, уже бесплатно.
Вот так государство «сдирало с людей по три шкуры» в те далекие голодные годы.
Корова Чернуха хорошо вошла в свою роль тягловой силы и с утра до вечера была в работе. Вторая корова «Зорька» снабжала молоком, которого, конечно на всех не хватало. Мама обычно наливала всем по полстакана и лишь маленьким детям доставалось побольше.
В 1937 году мы, как весь народ страны, ещё туже «затянули ремешки».
В конце 1936го или в начале 1937 года дядя Ефим с женой Анисьей перешли жить на квартиру в конце села.
Тетя Даша в 1936 году вышла замуж за Глазунова Георгия. Жить она стала у мужа в доме, а затем они купили небольшой домик по улице Свобода. В домике была всего одна комната, теснота. Но, как говорят, в тесноте – не в обиде. Здесь у них родилась первая дочь Альбина в 1937 году, а через два года Тамара. После рождения Тамары, Георгий и Дарья развелись.
Жизнь в этой семье и так была тяжелой, а тут она просто стала невыносимой*.
И снова они пришли жить к нам. Девочки были маленькие и они хотели есть и мама как могла, делила все поровну между всеми живущими в этом доме.
Хочу вернуться назад, в 1937 год. В этом году произошло у нас в семье большое горе, которое нельзя было измерить ни чем! 19 ноября, на заводе, днем, во время работы, затянуло в станок тетю Марию маму Зои и Аркадия. Ей раздавило грудную клетку, повредив легкие, переломало в нескольких местах руку, которая держалась только на коже…
Прожила она меньше суток. Хоронили её всем заводом. Во время шествия раздавались заводские гудки…
Уж не знаю, понесло ли начальство какое-то наказание за плохую технику безопасности, но точно знаю то, что вскоре около того станка было сделано ограждение.
Оставшимся полными сиротами Зое и Аркадию, администрация завода выдала бесплатно две металлические кровати, два ватных одеяла красного цвета, два матраца и две подушки. Вот и всё, что получили дети в замен погибшей матери.
В 1938 году, летом, им дали две путевки в пионерский лагерь. Но Зоя отказалась ехать и вместо неё с Аркадием разрешили поехать мне. Такое событие в моей жизни тогда было в первый и последний раз.
*Из воспоминаний Глазуновой В.- двоюродной сестры Георгия. «В него была влюблена одна женщина и она всячески встревала в их жизнь, она приносила ему кушать, она заходила за ним по дороге на работу, обижала прилюдно Дарью, а та певунья и красавица не выдержала наглого напора». Надо отметить, что по окончанию войны Георгий пришел с фронта к Дарьи и просил прощения.
Запомнился мне хорошо первый день пребывания в лагере. Очень много детей, шум, веселье и особенно посещение столовой. Мы все сидели за длинными столами, сколоченными из досок и ели манную кашу. Что это была за каша! Вкусная, какую я не ел никогда! Помню до сих пор, как она лежала в большой глубокой тарелке. От каши шел пар, а посредине, в ямке сделанной ложкой, было желтое пятно растаявшего сливочного масла.
Нынешнее поколение детей и внуков этим удивить нельзя, но для нас, детей 30х годов, манная каша была недоступна. Может быть в самом раннем детстве нас и кормили ею, но я этого не помню.
После смерти тети Марии мама не стала работать на заводе и полностью занялась домашнем хозяйством. К концу 30х годов обе наши коровы стали меньше давать молока. Мама от обоих коров надаивала около 10 литров, а это со сдачей налогов не хватало на нашу большую семью.
Голодных ртов у нас было много и постепенно все меньше и меньше во дворе становилось свиней, овец и кур. Почти каждую неделю тятя и дядя Ефим резали то свинью, овцу или кур. Кормить животных особенно зимой было нечем м приходилось их пускать под нож. Во всей этой работе кроме тяти и дяди Ефима принимала участие и мама, которой надо было успеть переработать мясо, приготовить пищу, накормить всю нашу большую семью. Мама очень уставал в работе по дому. Встав рано утром, где-то около 4 часов, она растапливала русскую печь, готовила завтрак и одновременно с этим доила коров, кормила скот. Накормив завтраком всю семью, отправив кого на работу, а кого – в школу, она умела как-то по своему отдыхать.
В низу (на первом этаже), где мы обычно ели, вдоль стены стояла длинная лавка (толстая широкая плаха, положенная на две большие чурки). Мама, в те годы ещё подвижная, как то ловко ложилась на эту лавку и быстро засыпала. Ей достаточно было поспать всего минут 15-20, как она снова вставала уже бодрая и принималась за работу.
Вот такой, постоянно занятой домашним хозяйством, я запомнил свою маму.
О маме я ещё в следующих главах буду писать, а сейчас о том, какое горе настигло нас в 1939 году.
В этом году началась Советско-Финская война, спровоцированная реакционными кругами Финляндии.
Многих парней призвали на эту войну. Пошел туда воевать и дядя Ефим.
Недолго шла война. В марте 1940 года закончилась она поражением Финляндии. Но этот успех Советских войск не обрадовал ни кого из нас, так как дядя Ефим в этой войне погиб*. Трудная жизнь и одно горе за другим безжалостно давило на плечи моих родных.
Детство.
Вспомнил я деревенское детство,
вспомнил я деревенскую синь…
С. Есенин.
В детстве, сколько себя помню, я был болезненным ребенком. Почти всегда я держался правой рукой за живот. У меня что-то внутри живота болело, но никто не знал, что это за болезнь.
В Падуне, в то время был медицинский работник, фельдшер, Мария Ивановна, уже пожилая женщина, уважаемая всеми сельчанами. С людьми она обходилась вежливо, ласково, доброжелательно. Все это я на себе испытал в последствии, когда стал часто бывать у неё на приеме.
Амбулатория (так называлась почему-то это медицинское учреждение), где принимала Мария Ивановна больных, располагалась на втором этаже двухэтажного деревянного, очень старого с почерневшими бревнами доме.
Всех больных, встретив с улыбкой, она прослушивала через деревянную трубку, давала ту или иную таблетку, а то и нужный совет. Ласковое слово, доброжелательность может быть были лучшим лечение со стороны Марии Ивановны, так как при всем её желании, больных лечить в то время было нечем.
И больной оставался ей благодарен. Вылечила ли она кого-нибудь из приходивших к ней, я не знаю. Наверное, было и такое, но доброжелательное отношение к ней со стороны сельчан я хорошо помню.
Ефим Иванович Исаков, младший лейтенант, командир взвода, танковых войск участник Финской войны, проживающий Омская обл. Новозаимский район, Подунский с/с, был тяжело ранен и умер от ран в госпитале 27.12.1942 г. похоронен г. Тверь кладбище Бобачевский бор, окраина гражданского кладбища Большие Перемерки.
До Марии Ивановны меня первое время длительно лечили бабки, подруги и знакомые Лёли. Особенно хорошо мне запомнилась одна, крупного телосложения женщина. Звали её Лукерья Андреевна. Она была полная, рыхлая бабушка, очень добрая, ласковая, как и Лёля. Мне почему-то всю жизнь встречаются добрые люди. Наверно это от того, как сам к людям относишься.
Так вот, когда Лукерья Андреевна приходила к нам в дом, то она вместе с Лелей долго молилась глядя покорным взглядом на иконы в углу горницы. Обе они шептали какие-то молитвы, не понятные мне, низко кланялись, вздыхая, толи от того, что очень уж каялись в каких-то своих грехах, то ли от того, что тяжело в этом возрасте наклонятся вперед.
Иногда Леля и меня заставляла молится, говоря, что Бог поможет мне быстрее выздороветь. Я пытался не перечить ей, но рука моя как-то трудно поднималась ко лбу. Мне было стыдно молиться, хотя меня, кроме Лёли и Лукерьи Андреевны, никто ни видит, к тому же я не умел это правильно делать.
И, когда Лёля оборачивалась на меня, то я начинал махать правой рукой, похоже на ветряную мельницу. И она с чуть заметной улыбкой на губах, кивала мне одобрительно мне головой: «Молодец, мол, молись, молись!».
После молитвы, а, может быть, и до, Лукерья Андреевна мыла руки из рукомойника, висевшего на столбике около печи, тщательно намыливая их хозяйственным мылом. Туалетного мыла у нас тогда ещё не было.
Потом я ложился на Лёлину деревянную кровать, сделанную тятей, на старые шубы и пальто, положенные на неё вместо матраца, и Лукерья Андреевна принималась за «лечение». Она очень нежно касалась мягкими, теплыми пальцами моего живота в том месте, где постоянно болело, что-то шептала, едва шевеля губами. Мне все её манипуляции были приятны и, казалось, что болезнь моя уходит, я выздоравливаю.
Лукерья Андреевна долго гладит живот и шепчет, а я лежу и верю, что все у меня пройдет, я выздоровею, буду бегать и играть так же, как и другие мальчишки…
После «лечения» Лукерья Андреевна и Лёля садились пить чай, наливая его из самовара с начало в чашку, а затем из чашки в блюдце. Блюдце они держали на всех пяти пальцах правой руки, а левой рукой поддерживали правую руку под локоть.
На них было интересно смотреть, а ещё больше слушать, как они разговаривали, вспоминая каждая о своей прошедшей жизни, молодости. Каждая говорила о том, как они хорошо жили до прихода антихристов, то есть большевиков. Об этом они говорили уже не первый раз, но о чем можно было говорить им с таким умилением, как не о своей молодости… Иногда в это время вместе со мной был Виктор, и мы прислушивались к их разговору с, нашей детской критикой и усмешкой.
Вспоминается мне, как Лёля рассказывала о том, что у неё было много гусей и, когда они за рекой кричали, то их крик раздавался по сосновому лесу, как звон колоколов.
Ещё она с какой-то гордостью, а может, и с сожалением о прошедшей жизни, говорила, как «баско», т.е. красиво, они одевались, когда были молодые; какие свадьбы, венчания проводились в те годы у молодежи. Хотя Лёля сама и не выходила никогда замуж, но вспоминала с удовольствием как во время свадеб и венчаний молодые ездили на конях, запряженных тройками, а в гривах у коней — ленты.
Она говорила об этом почти дословно так: «А какие на конях-то были хомуты-те! А сбруй-те с шеркунцами и колокольчиками! Они так и позвякивают! А у коренных под дугой – колокольцы звенят, аж душа радуется!».
Вот такие или почти такие разговоры воспоминания о прошлой жизни двух бабушек запомнились мне на всю жизнь. Мне очень хотелось выздороветь, но болезнь не отступала. И, не смотря на болезнь, я все-таки бегал и играл с мальчишками.
Чаще всего я играл вместе с Виктором. Наверное, это потому, что мы двоюродные братья, жили вместе и ещё к тому же, считались одногодками. Да и интересы у нас были одинаковые – мы оба в то время уже хорошо рисовали.
Игрушек у нас с Виктором и Аркадием никаких не было. Что сделаем сами, тем и играем. Помню, как-то дядя Ефим, отец Виктора сделал нам коляску с одним колесом, как тачку и мы с Виктором на ней катали друг друга. Однажды меня вез Виктор под уклон по дороге от дома Медведевых, мимо нашего дома, в сторону моста. Разогнал хорошо и, не удержав в руках коляску, выпустил её из рук. Я же в это время держался руками за палки, сколоченные крест – накрест, и, сидя на них, проскользил несколько метров по земле. Пальцы рук оказались прижатыми к земле и ободранными. Когда я поднялся, то увидел, что руки мои в крови и в грязи. Конечно, я заревел, как не дорезанный поросенок и побежал домой, благо, что дом был рядом. Дома как раз была тетя Мария. Она быстро вымыла мои руки и смазала их йодом. Какое-то время я ещё хныкал. Мне было больно и обидно, что теперь мы больше кататься не будем. Виктор сидел рядом со мной и тоже чуть ли не плакал. Наверно он считал себя виноватым в случившемся и от того ещё, что ему было страшно смотреть на мои пораненные пальцы. Сильно у меня болели руки в первую ночь после травмы. Лежа на полу (а мы спали вповалку все вместе), я опускал руки в ведро с водой и, подержав так некоторое время засыпал. Потом снова просыпался от боли и снова совал руки в воду. Так прошла первая ночь. Днем мне уже стало лучше, и я даже попытался чем-нибудь заняться. Вместе с Виктором мы рисовали и играли небольшим резиновым колесом. Высота колеса была около 20 см, а ширина см-10. В середине колеса было отверстие. Это была моя единственная любимая игрушка. Никто нам детям, никаких игрушек не покупал, так как жизнь была трудная и все заработанные родителями деньги расходовались на питание и одежду.
Деревенские игры и забавы.
Как хорошо, что я сберег те,
Все ощущенья детских лет.
С. Есенин.
Руки мои быстро зажили, и я смог быстро играть на улице. Любимой моей, да и других мальчишек в то время игрой, была игра в бабки, или как её ещё называли — в «кости». Бабками называли в деревнях, да и сейчас называют свиные косточки от ног. Вот эти кости мы ставили в ряд, на линию, прочерченную палкой на земле перед стеной дома, амбара или забора плотного, чтобы при разбивании кона бабки и панок не улетали далеко. Панок – это тоже кость, но большая по размеру, чем бабки. Для того, чтобы панок был тяжелее и летел дальше, в него заливали расплавленный свинец через проделанную заранее дырку. Особенно это хорошо умел делать Аркадий. И, благодаря ему, у нас с Виктором тоже были «налитые» панки. Называли мы их уже «налиток». У каждого игрока в руках был небольшой мешочек с бабками. Естественно, после игры у кого-то мешочек пустел, а у кого-то наполнялся доверху.
Помнится мне, что Аркадий всегда выигрывал много бабок и делился с нами, так как мы с Виктором часто проигрывали. Мне было очень обидно, когда я мазал и проигрывал. Дело в том, что все мальчишки бросали панок правой рукой, а я – левой, так как правая почти постоянно давила правый бок. Постепенно я научился хорошо бросать левой рукой и стал выигрывать. Кстати, я до сих пор, а мне уже сейчас 63 года, так и не научился метать правой рукой.
Для большего азарта мальчишки придумали класть под бабки монеты. Это конечно больше заинтересовывало игроков и каждый, пытался выбить из кона те бабки, под которыми лежали деньги. Обычно туда клали медные монеты, потому что, других денег у нас, детей, не бывало. Как и все мальчишки тех, лет играли в деньги в «Пристенок» и в «Чику». Об это я, уже будучи взрослым, видел в каком-то фильме («Уроки французского»). Монеты, которыми мы играли со временем становились гнутыми от ударов по ним «битой». В качестве биты использовались большие тракторные шайбы, а иногда и старинные из красной меди больших размеров монеты царской чеканки.
Родители и старшие не запрещали нам играть в деньги. Наверное, это потому, что других доходов у детей не было. На выигранные деньги мы могли купить себе мороженное, конфеты и другие сладости, которыми нас родители не очень-то баловали.
Была у нас в те годы ещё одна интересная игра – «Городки». Раньше мы её называли игрой в шаровки. Наверно это потому, что шаровками мы называли те палки (биты), которыми сбивали городки. Игра эта развивала меткость, как игра в «бабки», и не зря она возобновлена сейчас повсюду и считается спортивной игрой.
Как и во всех играх, Аркадий и здесь был в основном всегда в выигрыше. Мне, его младшему брату, нравилось это, и я гордился им. Я, наверное, настолько был влюблен в Аркадия, что пытался никогда не отставать от него, всюду таскался за ним, хотя это ему, по всей вероятности, не очень-то нравилось. Было и так, что он меня гнал от себя, когда уходил погулять с друзьями. Я ему, наверное, мешал в осуществлении каких-то планов, о которых я ещё не должен был знать в то время.
Хотя я это и неправильно делал, но шел обычно жаловаться Лёле и та говорила ему: «Аркаша, возьми Тоньку с собой!». Этому приказу нельзя было не послушаться и Аркадий брал меня туда, куда шел и сам. А с друзьями он ходил заниматься на турнике, около клуба. Лазали там по шесту и канату. Мне тоже захотелось делать это так же, как и Аркадий. Хорошо помню, однажды он меня подсадил, и я уцепился за перекладину. Высота для меня была большая и я боялся, что упаду и разобьюсь. Покачавшись, я хотел сделать такой же соскок, как и ребята, но на махе вперед отпустил руки и шлепнулся спиной на опилки под перекладиной и сильно ушиб копчик. У меня перехватило дыхание. Аркадий поднял меня и пытался привести в чувства, водя под руки по площадке. Конечно, и я и он испугались очень. После этого случая Аркадий меня не допускал туда, где бы я мог упасть. Постепенно, глядя на ребят, я стал осознавать, что и как надо делать.
И вот, однажды, я пришел к клубу один. Залез по стойке на перекладину и стал учиться подтягиваться. Силы было мало, и я соскочил на опилки. Приземление было мягкое и я не ушибся. И вот тут-то я впервые в своей жизни нашел настоящий бумажный рубль! Радости у меня было так много, что я и забыл, зачем сюда пришел. Я ещё несколько раз перерывал опилки под перекладиной и рядом в надежде найти ещё какие-то деньги. Но больше нечего не найдя, я побежал домой.
Таких денег у меня в руках никогда в те годы не бывало. Я располагал, да и то не всегда, только медными монетами и в малом количестве.
В последствии за всю мою жизнь я находил и бумажные, и металлические деньги, но такой большой радости я не испытывал никогда.
Занимаясь с Аркадием на гимнастических снарядах, я постепенно становился уверенным. Он меня подстраховывал в нужный момент и каждое движение, элемент на снаряде у меня получались все лучше и лучше. Моя настойчивость и сила воли помогли мне в дальнейшей жизни. Через много лет добился я того, что поступил, а 1950 г в Свердловский техникум физкультуры и спорта, а позже в 1970 году, в Симферопольский госуниверситет на факультет физвоспитания. Работал учителем физкультуры с 1957 г. по 1963 год в средней школе № 46 г. Свердловска, а после переезда в Крым – в Чеботарской школе-интернате с 1963 по 1988гг. Об этом я буду рассказывать позже, а сейчас же продолжу воспоминания о детских и юношеских годах моей жизни.
Школьные годы.
Мое детство проходило, в основном так же, как у всех деревенских мальчишек в 30-е годы, если не считать того, что я постоянно болел…
Время шло быстро. Скоро мне уже предстояло идти в 1й класс (тогда учились с 8 лет). До школы я уже хорошо читал, писал левой рукой, так как правая была «занята». В животе у меня продолжало что-то болеть. И, забегая вперед на много лет, хочу сказать что, живя в такой глухомани, как Падун, не знал, что у меня был хронический аппендицит. Это сейчас врачи быстро определяют диагноз, да и то не всегда. А тогда, в 30-е годы, да ещё в глухих сибирских деревнях врачей не было, и кто хоть что-то, чуть-чуть, понимал или делал вид, что понимает, брался за лечение людей. Так и у нас в Падуне главными лекарями были добродушные и ласковые Мария Ивановна и бабка Лукерья Андреевна. А вылечить они меня так и не смогли…
Наступила холодная дождливая осень 1938 г. 1 сентября, рано утром, дети шли в школу с сумками. У некоторых, что побогаче, были портфели. Собрался и ушел в 1й класс мой двоюродный брат Виктор, а меня мама и Леля решили подержать дома ещё один год, так как я продолжал болеть. Я плакал, просился. Дождавшись, когда Аркадий и старшие сестры уйдут в школу, а мама с Лелей займутся делами, я быстро надел какое-то пальтишко, шапку и убежал в школу самовольно без сумки и книг. Мне очень хотелось учиться вместе с теми, с кем я играл и дружил до школы. Кстати, надо сказать, что сумки у меня никакой не было. Только позже её мне сшила Лёля из обычного мешка.
Прибежав в школу, я метался по коридору, не зная куда идти. В классы уже заходили дети, рассаживаясь за длинные столы (в то время в школе почему-то парт не было). Увидев на двери цифру 1а, я забежал в класс и, не спросив разрешения, сел за стол к сидевшим за ним двум мальчикам. Учительница сделала перекличку, но мою фамилию не назвала. Я поднял руку и сказал, как меня зовут…
Что мы делали в этот день я не помню, но хорошо запомнилось мне то, что учительница (её звали Нина Федоровна Старикова) узнав от меня, что я умею рисовать, в этот же день, после уроков, пригласила меня к себе домой нарисовать несколько кубиков на большом листе бумаги. Я тогда ещё не знал, что эта бумага называется – ватман.
Когда я пришел к учительнице домой, то весь трясся от страха, непонятного мне тогда. Но, к счастью, Нина Федоровна встретила меня приветливо, усадила за стол, накрытый красивой зеленой клеенкой. Стол был гладкий, совсем не такой, как у нас дома, сколоченный из досок. В комнате, где я сидел, была большая русская печь и над печью — палати, прикрытые занавеской. Это была кухня. От печи до меня доходило тепло, я вскоре успокоился…
Сколько времени прошло, когда я закончил работу, не знаю, но мне казалось, что я нахожусь там вечность.
Вечером, когда я пришел домой, меня никто не ругал за то, что я самовольно убежал в школу. Мне казалось, что все даже были рады за меня: ведь я с первого дня сам познакомился с учительницей и сделал для неё полезное дело…
И вот так, с того 1 сентября 1938 года, я стал много делать общественной работы с начало в школе, а потом везде, где мне приходилось ещё учиться и работать. И делал я это, пока не вышел на пенсию.
В 1 классе я учился отлично, так как до школы уже все знал, чему учили в классе. Всему этому я обязан своим сестрам и брату Аркадию. Они уже учились, а я и Виктор заглядывали в их учебники и тетради и учились самостоятельно. Виктор в первом классе так же учился отлично. Нам с ним все давалось легко. И что странно, мы все три брата, Аркадий, Виктор и я, любили рисовать. Как сейчас помню, рисовали на больших тетрадных листах в клетку, и все на одном листе, растянувшись лежа на полу. Мы друг у друга чему-то учились, как это делают сейчас мой внук Сережа и внучка Юля. Они-то же в дошкольном возрасте начали рисовать. Жаль только, что они редко встречаются друг с другом.
Первый класс я закончил отличником хотя и часто пропускал занятия по болезни…
Калерия Владимировна — моя вторая учительница.
Со 2-го по 4-й класс я учился у Калерии Владимировны Никольской. Это была крупная, высокая, через чур полная уже пожилая женщин. У неё было 2 или 3 подбородка. Так много жира весело на шее спереди. Когда же Калерия Владимировна прохаживалась по классу, то раскачивалась как огромная утка. Во время разговора у неё изо рта вылетали мельчайшие брызги, долетавшие до сидящих за первыми партами. А так как я сидел во 2 классе за первой партой, то это «орошение» доставалось и мне. Не знаю замечала она это или нет, но мне от этой процедуры было как-то не по себе.
Я был очень прилежным, спокойным учеником и она часто ставила меня в пример другим, хвалила перед всем классом и, причем, почти всегда, пыталась в это время погладить меня по голове. А рука у неё была тяжелая, рыхлая, как большая теплая оладья. И когда она это делала, я невольно наклонял голову, потому что, моя худенькая шея не выдерживала этого груза.
Была у Калерии Владимировны такая манера, что ли, как это назвать, не знаю. Она в классе во время урока иногда пила чай за своим учительским столом, не замечая, что ли того, что мы, 40 голодных ртов смотрели на неё и глотали слюнки. Особенно, слюнки текли у нас тогда, когда она, смачно посасывала комочек сахару, запивала чаем из блюдца. На столе, как всегда, во время чаепития у неё стоял заварной чайник, сахарница и на маленькой тарелочке лежало несколько печенюшек или кусочки домашнего пирога с вареньем. При виде всего этого на столе учительницы, у меня, как назло, начинало болеть в животе. Я начинал корчится, поджимал бок правой рукой Калерия Владимировна не оставляла это без внимания говорила: «Иди Тонька, домой. Полежи, а завтра, если не будет болеть, придешь в школу». Мне было не удобно перед ребятами, что вот, меня отпускают, а всем им придется сидеть в классе и глотать слюнки, глядя голодными глазами на все, что нас столе. Мне кажется, что она делала это необдуманно, устраивая чаепития бесчеловечно. Ведь перед ней сидели дети в основном из бедных крестьянских семей, где не только печенки сахар, а и хлеб-то не всегда нас толе был.
Калерия Владимировна жила вместе со своей старшей сестрой Екатериной, высокой худой, очень костлявой старушкой. Она тоже когда-то была учительницей, но в то время уже не работала.
Занимали они одну комнату на двоих за стеной нашего класса. Из комнаты было два выхода: один – в учительскую, очень маленькую комнатушку, где стоял один стол и несколько стульев, а второй в коридор. Из коридора уже можно было войти в наш класс.
Обе сестры поповские дочки. Они никогда не выходили замуж и вся их жизнь с начало с родителями, а потом и без них проходила в этом доме, который в последствии, при советской власти приспособили под начальную школу.
Школа эта была очень старая деревянная. Почерневшие бревна уже стали подгнивать и было видно, что уже недолго осталось жить этому дому, как и их двум хозяйкам.
Узкий и короткий коридорчик не позволял детям побегать и поиграть, поэтому ученики, надев пальто и шапки выбегали во двор играть в снежки, кататься с ледяной горки. Никаких игр, какими можно было поиграть в коридоре, в школе не было. И вот однажды к нам в школу привезли бильярд с металлическими шарами. Я быстро научился играть и стал обыгрывать других мальчишек, даже из 4го класса. Я же тогда учился в 3 классе. Я просто бредил этой игрой, настолько она мне понравилась. Как-то Карелия Владимировна устроила соревнования по бильярду среди мальчиков нашего класса. Я выиграл у всех и занял первое место. Никто меня не наградил за это, а только учительница поздравила и сказала, что с этого дня я буду называться «Королем бильярда». Это звание она взяла из фильма, где артист Михаил Жаров играл на бильярде и имел звание «Король».
Кроме этого, она мне вменила в обязанность отвечать за сохранность бильярда.
Все шло хорошо, но однажды я недосчитался одного шара. Сейчас уже не помню, но я нашел где-то металлический шар, другой, больший по размеру, который совсем не пролазил в лузу. Тогда мы решили этим шаром разбивать кон. В ходе игры этот большой шар заменяли другим, нормальным по размеру.
К концу шел учебный год. Третий класс, как и второй я тоже заканчивал отлично. В те годы отличникам в конце учебного года давали премии. Мне дали 3 метра материала со цветочками, маме на платье. Калерия Владимировна, конечно, знала, что у моей мамы нет никакого хорошего платья и вот решила дать мне эту премию. Наверно это был самый дешевенький ситец, но когда я принес его домой и подал маме, то она прослезилась. Как же тут ей было не заплакать, если сын уже принес в дом вещь, заработанную им отличной учебой.
Признаюсь, я любил ходить в школу и хорошо учиться. Мне все давалось легко, так как я внимательно слушал учителя, прилежно выполнял домашнее задание. И только одна помеха в учебе была у меня тогда – это, хронический аппендицит, которым я болел в течении 9 лет, с 5 до 14. Но и тогда я старался учиться только на отлично.
А если это любовь.
Я уже учился в 4 классе. Калерия Владимировна, все также ходила раскачиваясь из стороны в сторону, все так же, как и всегда пила чай во время уроков, а мы все так же глотали слюнки, глядя как она смачно посасывает комочек сахару.
И вот однажды только прозвенел звонок на урок, и мы усаживались за парты, как в класс вместе с Карелией Владимировной вошла красивая женщина, хорошо одетая, совсем не так, как в те годы одевались наши падунские женщины и тем более моя мама. За руку она держала очень красивую девочку в белом платье. На шее у девочки был повязан красный галстук, а в косичках, забранных на вверх головы, как яркое украшение, возвышался огромный белый бант. Темные волосы, как и у матери, были аккуратно прибраны. В нашем классе, да и наверно и во всей школе такой девочки, как эта не было.
Я, конечно, в те годы ещё ничего не знал о таком чувстве, как любовь, но во мне что-то шевельнулось. До этого дня я как-то равнодушно смотрел на девочек. Мне было безразлично, во что одеваются они, как причесываются, как смеются, улыбаются в разговоре с друг другом или с нами мальчишками. Но в этот день мне почему-то хотелось беспрестанно смотреть на неё тем более, что её посадили на первую парту, прямо передо мной. Я же тогда сидел на второй парте первого ряда у окна. Когда она очень легко и быстро прошла по классу и села на указанное место рядом с мальчиком, которому конечно, больше повезло, чем мне и другим мальчишкам, наверно тоже влюбившимся в неё, и повернула голову, то стало видно её порозовевшие от смущения щеки.
Звали её Аня Родина. Фамилия её мне тоже понравилась, так как в те, военные годы, слово Родина у всех было на устах. На фронте, в боях с фашистами, наши бойцы защищали Родину, шли на смертельную схватку за Родину, за Сталина.
В перемены между уроками все мальчики и девочки стали вести себя тише и спокойнее, чем всегда. И что странно, каждый из нас мальчишек, пытался обратить её внимание на себя. Без хвастовства скажу, что мне как хорошо игравшему в бильярд и умевшему рисовать, было в этом отношении лучше, чем другим. Хотя Аня и сама рисовала не плохо, но она иногда обращалась ко мне за помощью. Мне это льстило.
Гордость, что во мне нуждается Аня, распирала мою грудь. Мне ещё чаще хотелось ей в чем-то помочь.
Девочки нашего класса, видя, что они не такие красивые и одеты хуже, чем Аня стеснялись сразу к ней подойти и подружиться. Зато сделала первые шаги для знакомства к ним она сама. Аня очень быстро со всеми перезнакомилась и вела себя так просто, так будто знала нас всех уже давно.
Приехала она тогда, в 1942 году, с матерью в далекое сибирское село Падун из прифронтовой полосы, откуда эвакуировали все гражданское население.
Таких, как они, приехавших во время войны, в Падуне было много из разных республик Советского Союза. Были здесь и немцы с Поволжья.
Первое время за Аней в школу приходила мама, а потом, когда она уже подружилась с классом, стала уходить домой одна.
Но не успела Аня закончить в нашей школе 4й класс, как они с матерью снова уехали куда-то, наверное, в лучшие края.
В классе, как мне тогда показалось, даже света мало стало, как уехала Аня.
И вот, что это со мной тогда было? Неужели это любовь?
Тонуть – это плохо.
С раннего детства, несмотря на свои «болячки», ещё до «школы», я выходил поиграть с мальчишками, рыбачил на речке. Мне не хотелось отставать от ребят не в чем. Пока я был «дошкольником», то ходил с Виктором рыбачить на маленькую реку Ук, протекающею южнее села. В этой реке водились пескари, линьки, вьюны. Вьюнов мы выбрасывали обратно в реку или брали на еду кошкам. Вьюны извивались, как змеи и их было противно брать в руки, а не то, что ещё и есть. Иногда в заводях, таких небольших заливах с замедленным течением. А то и просто стоящей водой, мы ловили маленьких карасей и линьков.
Летом на рыбалке я с мальчишками просиживал с утра и до вечера, если погода была теплой. Там мы и купались. Редко, у кого из мальчишек в Падуне были трусы, а в большинстве мы все купались нагишом. Что тут говорить про нас мальчишек, даже взрослые ребята и мужчины тоже раздевались полностью. Некоторые, правда купались в кальсонах.
Река Ук в те годы была мелководной, лишь кое-где можно было найти омуты, такое углубление до полутора-двух метров. Там, обычно, вода закручивалась и получалась небольшая воронка. Всякие плавающие на воде мелкие предметы, попадая в этот водоворот, прокручивались несколько раз и уходили вниз, в воду. Даже дети не умеющие плавать как следует, попадая туда, тонули, если купались без взрослых.
Такое, однажды, случилось и со мной. Я, как и все мальчишки, таскаясь за Аркадием, тоже купался в реке на мелководье. Хорошо помню и некогда не забуду, как я с ним и с другими ребятами пошел на реку. Обычно, мы купались ближе к железнодорожному мосту. Там было поглубже и река по шире. Берег правый был не высокий, глинистый до самой воды, и мы мальчишки, устраивали на этом берегу своеобразную катушку. Смачивали берег водой, чтобы было скользко, залазили наверх, садились голой попой на скользкую мокрую горку и съезжали прямо в воду. Конечно, первое время было страшно и опасно, что можно поцарапаться. Но, по-видимому, ни со мной, ни с другими ничего не случалось, так как я об этом ничего не помню.
Накатавшись, я пошел купаться. Аркадий мне не разрешал плавать в омуте, так как пловец я был никудышный. Вместе с другими такими же пловцами, я «плавал» там, где можно было доставать дно руками.
Поглядывая на Аркадия и его друзей, игравших в омуте в догонялки, я потихоньку стал приближаться к ним. В азарте игры Аркадий не заметил, как я подобрался к омуту и «по-собачьи» поплыл. Но, оказывается, что это я не плыл, куда хотел, а меня понесла какая-то сила прямо на середину омута и стало крутить, как какой-то мелкий предмет и тянуть в низ. Тут-то я, погружаясь в воду, с разу вспомнил всех родных. Мне показалось, что я не увижу никого из них. Но дойдя до дна, у меня ноги, как бы сами помимо воли моей, оттолкнулись и я как пробка из бутылки, выскочил над поверхностью воды. Мгновенно я увидел Аркадия и что-то успел «пробулькать», раскрыв в испуге широко рот. Не знаю заметил ли меня брат, что я тону. Наверное, заметил и поплыл ко мне, так как, когда я второй раз вынырнул, тараща испуганные глаза и хлебая воду, готов был снова что-то «пробулькать», как Аркадий подхватил меня сзади под мышки и выбросил на берег.
Уже не помню, плакал я или нет, но испугался сильно, то это точно. Меня всего трясло и зуб на зуб не попадал. Мне в то же время было не удобно перед Аркадием, что не послушал его и полез в глубину. Ведь если бы я нахлебался воды и, не дай бог, утонул, а утонуть я вполне мог, Аркадий бы всю жизнь считал себя виноватым, что не доглядел за мной. Мне в то время было лет 6 или 7.
Отдохнув и успокоившись, я решил больше в этот день не купаться и пошел одеваться. Штаны и рубаха лежали на другом берегу, и я боялся в тот момент перейти реку в таком месте, где воды было по щиколотку или по колено, но не больше.
Мы с Аркадием долго не говорили родным, что я тонул. Оба мы были заинтересованы в том, чтобы никто не знал, так как нас больше бы не пустили купаться.
Со временем, ещё до «школы» я научился хорошо плавать «по-собачьи», но большой глубины боялся. И, когда случалось заплывать далеко от берега, и я знал, что подо мной глубина, сердце как-то холодело, руки и ноги не слушались, я пугался, сразу вспоминал, как тонул. Эта боязнь глубины на воде осталась у меня на всю жизнь, к моему сожалению.
В дальнейшем, где бы я не купался, всегда помнил о том, что заплывать далеко от берега или лезть на глубину не надо.
Но вот и второй раз в жизни мне пришлось испытать это неприятное чувство страха, что я могу утонуть.
Случилось это под городом Ялуторовском, на озере Долгом, в окрестностях которого в 1943 году был сенокос для леспромхоза. В эти военные годы, каждое лето, в конце июня — начале июля, тятю направляли с бригадой косарей на заготовку сена для лошадей и коров Заводоуковского леспромхоза. Выезжали далеко от Падуна, под город Ялуторовск на реку Тобол.
Летом 1943 года я был тоже там на сенокосе. Я возил копны, пас лошадей. В свободное время от работы иногда рыбачил удочкой на озере. Там очень хорошо ловились крупные караси, так что мы всей бригадой ели рыбы вдоволь.
Были дни, когда ловили рыбу неводом на Тоболе. Обычно выезжали двое мужчин и я. Меня брали работать на весле в лодке.
Во время одной из таких рыбалок был курьезный случай. Мы уже подтягивали невод к берегу, как вдруг движение застопорилось. Было ясно, что это «топляк» держит сеть. Топляком называли и сейчас называют намокшие и затонувшие бревна во время их сплава по реке. Привязав веревку за куст, мы с рыбаками поплыли на лодке к месту, где зацепился невод. Течение реки было не сильным, и лодка быстро подошла к нужному месту. Рыбак, сидя в лодке, закурил и, когда стал тянуть сеть, встав у борта, держал папиросу во рту. Толи он был неопытный, толи не подумал, встав у борта лодки, потому что, когда сеть при сильном натяжении отцепилась от бревна, рыбак перевернулся назад вместе со мной и лодкой. Мы оказались в воде. Наши вещи, рыба в корзине, весла – все плавало рядом с нами. Не растерявшись, мы быстро перевернули лодку в нужное положение и стали собирать и складывать в лодку все что плавало вокруг нас. И что странно: рыбак, перевернувшись в воду, не замочил и не выпустил папиросу из рта. Он продолжал курить, спокойно собирая вещи как будто выполнял повседневную, не надоевшую работу.
Все мы успели подобрать, но один мой ботинок утонул в Тоболе. Мне его было очень жаль. Дело в том, что эти ботинки мне дали в школе, как премию за отличную учебу. Помнится мне этот день, когда после получения премии, я с большой радости побежал к тяте на работу похвастаться. Со мной был и Виктор. Он тоже что-то получил и тоже похвастался тяте так как родного отца тогда у него уже не было: он погиб на финском фронте.
Тятя и все, кто с ним были рядом поздравили нас, а тятя ещё и поцеловал. Этот отцовский поцелуй нам обоим был дорог, так как редко нас ласкали родители. Они был постоянно в работе. Усталость, постоянное недоедание, нужда в семье отодвигали родительскую ласку к детям на второй, а то может и на третий план.
Этим, красного цвета ботинкам я был бесконечно рад ещё больше потому, что в нашей семье во время войны у детей почти не чего не было собственного из вещей, а тем более обуви.
Конечно, я очень опечалился, что ботинок утонул. И ещё боялся, что тятя меня будет ругать и не будет отпускать на рыбалку. Но все получилось совсем не так, как я предполагал. Тятя даже и не думал меня ругать наверно понял из рассказа рыбака, что совсем не виноват в случившемся на реке. Хорошо, что сами мы не утонули.
Однажды, в выходной день, я долго проспал и на рыбалку уехали без меня. Лодки на озере не было. Походив по берегу озера я вспомнил, что дня три назад ставил «морду». «Морда», это плетеная из прутьев корзина с узким горлом, в которую рыба может заплыть, а выплыть обратно ей трудно. Так как лодки не было, я решил добраться до «морды» в плавь. Травы и камыша в озере было так много, что я то и дело слегка опускался в воду с головой, чтобы распутать ноги и руки. Кое-как я добрался до места, где была поставлена «морда». Там торчала из воды палка, которая держала «морду». Я встал на дно ногами, выдернул палку вместе с этой рыболовной снастью и, не обнаружив там не единой рыбки, поставил все на старое место. Илистое дно засасывало мои ноги и, не отдохнув, я оттолкнулся от дна, поплыл в обратном направлении. Вскоре я почувствовал, что мои силы на исходе и все чаще и чаще стал делать остановки, погружался в воду распутывая ноги и руки от травы. Людей на берегу озера, как назло, никого не было. И мне стало страшно, что я могу утонуть. Испуг еще больше мешал мне плыть. Я задыхался, силы покинули меня. И вот когда в очередной раз я опустился с головой в воду, чтобы распутать ноги и руки, как почувствовал спасительное илистое дно. Едва высунув широко раскрытый рот из воды, уже нахлебавшись досыта мутной жижи я кое-как добрался до берега и, не вылезая полностью из воды, распластал уставшее тело на мокрой прибрежной траве.
Долго или нет я лежал не помню, но, когда я понял, из-за какого необдуманного поступка мог утонуть долго себя ругал. Ведь даже если бы в той «морде» и была рыба, то у меня не было ни чего куда её можно было положить. Был я тогда ещё глупым мальчишкой.
Трудный возраст.
Прошел ещё год, и я на «4» и «5» закончил пятый класс. А вот в шестом классе мне не «далась» алгебра. Почему? Может быть, не внимательно слушал объяснения учителя, или ещё какая-то причина, но так уж получилось, что учиться стал хуже, чем в прошлые годы. Может быть и другое что-то мешало мне усвоить материал, но я почему-то невзлюбил этот предмет. К тому же, я в этом возрасте 13-14 лет не ощущал за собой должного родительского контроля. В то время уже очень болел тятя, а маме было не до меня. Дом и все хозяйство свалилось на её плечи. На меня не очень-то обращали внимания, если я приносил плохие оценки по алгебре или немецкому языку. Знали, что я эти оценки опять исправлю. И так как в те годы мои родители меня плохо контролировали, то я учился как мог и даже, как хотел. Если алгебру и немецкий язык я невзлюбил, то русский язык и литература были моими любимыми предметами. Еще в начальной школе мне нравилось писать сочинения, изложения и я за них всегда получал отличные оценки. С пятого класса у нас русский язык и литературу преподавала красивая,молодая учительница Валентина Григорьевна Антушева. Очень строгая, требовательная, но справедливая женщина. Я на всю жизнь остался благодарен Калерии Владимировне и Валентине Григорьевне за то, что они привили мне любовь к родному русскому языку.
Шла Великая Отечественная война. Из прифронтовой полосы все ехали и ехали эвакуированные. Однажды и к нам в школу пришла новая учительница немецкого языка. Я не помню, как её звали. Она приехала с Поволжья. Тогда всех немцев с Поволжья переселяли в Сибирь. У нас в Падуне их было много. Люди они были такие же, как и мы русские. Но только от нас они отличались тем, что они хорошо знали русский язык и отлично говорили по-немецки. А мы немецкий язык не знали. Они умели хорошо работать, растить и воспитывать своих детей. Казалось бы, их надо уважать за все это. Но у нас, мальчишек тех военных лет, была какая-то неприязнь к этим немцам. Наверно это потому, что наши отцы, братья и даже женщины и дети погибли в войне с их братьями по национальности, а может и по крови…
Учительница немецкого языка, а называли мы её в своем ученическом кругу «немкой» была серьезная, неулыбчивая женщина. Надевала она одежду темных тонов, — чаще коричневого цвета. Одета была лучше наших падунских учителей. Даже мы дети это замечали. Все в классе, а может и в школе невзлюбили «немку». И вот чтобы как-то навредить её, один из учеников, у которого отец дома держал серную кислоту, принес её в класс и перед уроком немецкого языка капнул несколько капель на учительский стул. Учительница, войдя в класс поздоровалась и, не глядя на стул, села. По-видимому, она не сразу почувствовала что-то не ладное, а когда встала материал на юбке сзади выгорел. «Немка» сразу же выбежала из класса, а потом в школе был большой скандал.
Ученика, принесшего кислоту, строго наказали, чуть ли не исключили из школы. После этого случая никаких пакостей в классе у нас никто не допускал.
Мой любимый директор.
В школе директором был очень хороший мужчина. Звали его Николай Илларионович Дрёмин. На фронт его не взяли, так как он был легочным больным. Но, не смотря на болезнь, Николай Илларионович всегда был жизнерадостен, общителен со всеми. Его жену звали Фаина Павловна. Очень миловидная постоянно улыбающаяся женщина. Оба они преподавали географию: он в старших классах, она в 5-8. Их обоих было интересно слушать и я полюбил их предмет и их.
Однажды, когда я ещё учился в 5 классе, директор попросил меня оформить стенгазету. Я сделал и ему понравилось. С тех пор у нас с ним завязалась, как мне показалась, дружба. Мне так хотелось быть с ним всегда рядом.
Он тоже очень хорошо рисовал и был, наверное, в молодости неплохим спортсменом. Одевался Николай Илларионович скромно. Из одежды я на нем никогда не видел ни чего, кроме комсоставской темно зеленной гимнастерки и таких же брюк галифе. Он был подтянут широким офицерским ремнем. Наверное, это форма у него осталась после кадровой службы в красной Армии. Сапоги его были всегда начищены и блестели как, зеркало.
Конечно, в те годы войны эта форма одежды была каждому к лицу и даже, может быть, необходима. И Николай Илларионович выглядел в ней гораздо красивее, мужественнее, чем, если бы надел простой гражданский костюм с белой рубашкой и галстуком.
Я ни разу не видел, не слышал, чтобы он на кого-то в школе повысил голос. У себя в кабинете, наверное, были с отдельными личностями и строгие разговоры. Без этого не обходится ни один руководитель, если надо держать дисциплину и порядок в коллективе. И как-то невольно мне захотелось уже в те далекие годы быть похожим хоть в чем-то на Николая Илларионовича.
Наверное, не зря он запомнился на всю жизнь. Благодаря этому человеку, я не остался жить и работать в Падуне, а поехал позже учиться и жить на Урал.