Весной 2020го года мы с коллегой собирали материалы о жизни русских в Чечне. В итоге появилось несколько статей в хороших СМИ – к примеру, «Ребро медали» и «Я и не русская, и не чеченка». Однако полностью наши беседы так и не были опубликованы. Буду их время от времени выкладывать, начав с рассказа о себе Елены Афониной – успешного фотографа из Грозного.
Бабушка и дедушка приехали в Чечню из Волгограда. И маму, еще ребенка, привезли. Кавказ был хорошее место. Курортное.
Война началась под Новый год. Дома стоит елка. А мы сидим в подвале. Света нет, но у нас маленький приемничек. Аккумуляторы – на вес золота, заряжать-то негде. Старшее поколение слушает только новости. Как отдают приказ на штурм Грозного. Ты не понимаешь всего, но знаешь – случилось плохое, поскольку взрослые напряжены. В Деда Мороза я уже не верила, но, когда мы днем вернулись в квартиру, надеялась найти под елкой подарок. Хотелось праздника.
Мое детство прошло в военное время. Дни были похожи один на другой. Жили мы на окраине, а бои были в центре. Наш край несильно затронуло. Днем сидели дома, а вечером уходили к соседям-ингушам. У них был большой подвал, целый цокольный этаж, там ночевала вся округа.
У дома правительства после взятия Грозного выдавали кашу и чай со сгущенкой. Я гречки наелась на полжизни вперед. Видеть ее не могла. А вот рисовая каша с тушенкой была очень вкусной. Там же мы тусовались с журналистами иностранных агентств. Эта территория охранялась, а дальше их не пускали – в городе за них бы никто не отвечал. Вот они и общались с местными на этом пятачке. Один немец, он говорил на русском, меня расспрашивал, а я пыталась утянуть его к нам в подвал. Там интереснее, пошли со мной! Он – нет, мне не разрешают.
Однажды во время зачистки военные зашли в дом, увидели этот подвал. Хозяин объяснял – там мирные люди прячутся, а сейчас никого нету. Но они сперва кинули гранату, потом только проверили.
Между войнами народ пытался быт организовать, вернуться к мирной жизни. Было время беспредела. Русские боялись нос высунуть на улицу. Грабили, отнимали дома, потому что мы были самыми незащищенными. У русских, как правило, нет многочисленных родственников, тем более крутых, они легкая добыча. Но соседи-чеченцы охраняли русские дома, патрулировали улицы. Помню, еще во время бомбежек неподалеку жил мужчина в возрасте, Башир. На нашей улице был его дом, на соседней – его родственников. Он каждую ночь смотрел, все ли в порядке, и пел. У тебя окно занавешено одеялами, чтобы не было видно света, ты спишь в одежде, чтобы, ежели что, быстро выскочить на мороз. Но слышишь, как кто-то идет и поет, и сразу становится легче.
Вторая война началась с того, что российские войска разрушили дом, где я жила с мамой. Три снаряда. Женщина с нашей улицы помогала боевикам – хлеб пекла, готовила. Военные целили туда, но получился перелет. Нас чудом не задело. Знакомые, уехавшие из города, пустили нашу семью присматривать за квартирой.
Самое страшное во время войны – не бомбежки, а отсутствие людей. В первую кампанию грозненцы еще не поняли, насколько все серьезно. Многие остались. А во вторую почти все уехали. В моей семье не было мужчин, которые бы нас вывезли. И не было родственников, которые бы приютили. В палаточный городок не хотелось. Поэтому мы остались. Потом переселились в бомбоубежище – капитальное, советских времен. Жили там сутками.
Мы, подростки, ходили за водой, готовили дрова. Зима была теплая, но все равно приходилось топить. С моим другом Гелани мы все, что могло гореть поблизости от бомбоубежища, перепилили и сожгли. Теперь я на всю жизнь хороший дровосек. Знаю, что самое жесткое – это чинар. Все дома были разграблены мародерами. Но мы варенья, соленья пытались найти. Помнится, верх мечтаний был взять банку тушенки и съесть ложкой, без хлеба. В какую-то квартиру зашли. Там между шкафом и стеной обнаружились две банки. Каким макаром они там оказались? Подумала, пустые. Нашла палочку, достала – реально две банки тушенки. У нас был праздник. Я поделилась с семьей Гелани, но где-то полбанки съела. В прошлом году я посещала курсы подготовки журналистов «Бастион», там была минная подготовка. Лектор сказал – не берите ничего, если вы туда это не клали. В современной войне мина может быть под чем угодно. Труп, игрушка. Я вспомнила эту тушенку. Она не должна была там находиться. Но повезло.
Мы с Гелани лазили всюду. В городе оставалось много животных. К нам прибилась немецкая овчарка. Истощенная, но видно, что породистая. Недалеко было поле с окопами и блиндажами. Мы там играли. Вдруг что-то под ступней хрустнуло. Было стремно убрать ногу. Больше туда не ходили.
Тяжелое воспоминание после войны – все соседи, все, с кем прошло детство, продавали дома и собирались. Каждый день видишь в своем районе фуры. Мало кто мог позволить себе квартиру в городе. Многие продавали дома за бесценок и уезжали в села, кто-то отправлялся к родственникам. А наш дом разбитый и за копейки не продашь. Мы снова остались.
Учебой мое пребывание в школе можно назвать с большой натяжкой. Не было преподавателей английского, черчения, химии, физики. С одноклассниками – в основном, чеченцами – общались нормально. Что нам, детям, делить? И на улице простые люди, как правило, относились к русским нормально. Не как к фашистам в Великую Отечественную. Многое зависело от того, насколько ты приноравливался к большинству. Если вести себя здесь как в России, не очень скромно, к тебе и отношение такое же будет. А если придерживаешься моральных принципов, легче.
Мой муж тоже местный, грозненский. После войны, когда нам дали свет, у меня сломалась приставка Денди. Я пригласила приятеля, чтобы он ее посмотрел. Он пришел с другом. Приставку починил и ушел, а друг остался.
В 2001 году здесь негде было учиться после школы. Пришлось в Кабардино-Балкарии, в городке Прохладный поступить в техникум на бухгалтера – зная, что бухгалтером я никогда не буду. Это было непросто, особенно экзамен по английскому. Я просто учила диалоги наизусть, на следующий день они стирались из памяти. Получила красный диплом и пошла работать в рекламное агентство. Потом познакомилась с Мусой Садулаевым, он был уже 20 лет в журналистике, работал в штате Associated Press. Попросила научить меня фотографии. Купили зеркалку любительского уровня. Он говорит – будешь ходить со мной на мероприятия с открытым доступом и фотографировать. Потом смотрел снимки, комментировал. Потихоньку меня узнали. В основном, обращались, когда случалось что-то нехорошее. Теракты я воспринимала спокойно. Сложнее, когда чеченцев задерживали за преступления, совершенные в России. Нас гоняли к их матерям на интервью. Они все твердили: мой сын не виноват. Ты едешь допрашивать семью, где случилось несчастье. Чувствуешь себя стервятником.
Что я девушка, было серьезным минусом. Пишущий или телевизионный журналист женского пола еще воспринимается адекватно. А фотокорреспондент – не очень. Это мужская профессия, даже в России. Оборудование тяжелое. Пятничную молитву я могу снимать только снаружи мечети. А главное, фотокоры, которые чего-то достигли, работают обычно в горячих точках, в районах стихийных бедствий – там, где женщина не должна быть. Да и детей с собой не потащишь на войну.
В штате ТАСС я состою третий год. Это здорово. Если хочешь расти, тебе помогают. Раньше работала стрингером со многими агентствами и в местной прессе. Больше всего люблю фоторепортаж. Стрит нравится, но с ним тяжело – люди не желают попадать в камеру, и с каждым годом все сильнее. Работала в «Rumors» – чеченском модном журнале. Конечно, там нельзя было разойтись в креативе, как в «Vogue» На улице здесь без платка ходить можно, а для публикации – обязательно покрытая голова, сдержанные позы. Потому как волосы обычной девушки – это дело ее семьи. Посторонние на улице не выскажут претензий. Как правило. А после публикации в журнале придут даже не к фотографу, а к учредителю. Зачем подставлять руководство?
У одной девушки, рекламирующей духи, были красивые волосы. Страшно не хотелось надевать на нее платок, он бы разрушил образ. Мы ее сфотографировали на черном фоне. Волосы уходили в тень, их было почти не видно. Получилось красиво, и претензий не было. Балансировали на тонкой грани.
Я снимала Беслан, потом ездила на курсы «Бастион», а после этого были обычные съемки – и сразу пришло ощущение: что я делаю? Есть же работа стоящая, заслуживающая внимания. А эти цветочки…
Я живу недалеко от Дома печати. Однажды вечером муж говорит – стреляют. Я сперва подумала, что салют. А тут Вотсап начинает пищать – Дом печати захватили. Я не поняла – кому он нужен? Но это оказалось правдой. Под утро проснулись московские агентства. Просят снять. Вылезаю с телевиком на балкон. Думаю – сейчас объектив блеснет, и снайпер меня снимет. Потом с коллегами поехали к самому Дому. Спецоперация завершилась, только в соседней школе еще шла зачистка. От пожара занялась часть рынка «Беркат», ее тушили. Я снимала торговые ряды, залитые водой. Проходили люди, они получились силуэтами на фоне сгоревших павильонов. Этот снимок опубликовало агентство Франс Пресс. Потом редактор написал: «Лена, это не шутка. Твою фотографию хочет купить в личную коллекцию сэр Элтон Джон». Я, конечно, удивилась. Распечатала в большом формате, подписала и отправила.
Что я не уехала, не жалею. Я и сейчас не хочу уезжать. Не скажу, что тут на сто процентов комфортно, с чем-то приходится мириться, но я люблю Кавказ и кавказцев. Пять часов – и я на Эльбрусе, три часа – на море. Мне нравится, что тут людям есть до тебя дело. Конечно, иногда надоедает, что суют нос не в свои дела, но если на улице станет плохо – не пройдут мимо, и, если попросить, даже незнакомец постарается помочь.