«Посторонний» — дебютное произведение Альбера Камю, которое притягивает взоры многих читателей и исследователей. И по сегодняшний день выходят статьи, где разбирают произведение французского писателя с разных сторон, высказывая интересные мысли.
В своём девятом эссе я хочу уделить внимание нескольким аспектам «Постороннего», которым — как мне кажется — до сих пор придавали меньшее значение, нежели философскому подтексту.
Библейские мотивы
Библейские мотивы занимают ключевое место в произведении Альбера Камю. Я знаю, что многим мои домыслы покажутся сомнительными и безосновательными. Действительно, сложно представить, что в книге, где главный герой явно придерживается атеистических позиций — и даже отвергает Бога перед смертной казнью, не отказываясь от своего мировоззрения — могут быть спрятаны библейские мотивы. Кажется, что это просто не в духе авторского замысла. И всё же я должен напомнить: впервые «Постороннего» опубликовали в 1942 году, а незадолго до этого Камю получил степень магистра философии с работой «Неоплатонизм и христианская мысль». К тому же, в предисловии к «Постороннему» он писал про Мерсо — главного героя книги, — что тот «единственный Христос, которого мы заслуживаем». Уже само по себе название «Посторонний» — «L'Étranger» на французском языке — отсылает нас к известному фразеологизму «не от мира сего». В современном мире это выражение используют в новом значении, чтобы описать человека мечтательного или неприспособленного к жизни. Но корень этого высказывания — и его изначальный смысл — записан в Новом Завете, где Иисус Христос произносил:
«Вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира».
Если мы соединим всё воедино — название книги, магистерскую диссертацию Альбера Камю и его слова о главном герое, — то поймём, что Камю хорошо знал Священное Писание, — и, следовательно, библейские мотивы могут занимать в его произведении если не ключевое, то важное значение.
Уже в самом начале есть необычный фрагмент, который способен подтолкнуть любознательного читателя к занимательным размышлениям. Когда главный герой сидит у гроба своей мамы, а к нему приходят — внимание — её двенадцать друзей, можно предположить, что Камю отсылает нас к Тайной вечере.
«Меня разбудил шорох. Я успел отвыкнуть от яркого света, и выбеленные стены совсем ослепили меня. Теней не было, каждый предмет, каждый угол и изгиб вырисовывались так четко, что резало глаза. В комнату входили мамины друзья. Их было человек двенадцать, они неслышно скользили в слепящем свете. Они уселись, и ни один стул не скрипнул. Никогда никого я не видел так ясно, до последней морщинки, до последней складки одежды. Однако их совсем не было слышно, просто не верилось, что это живые люди».
Почему именно двенадцать, а не одиннадцать, десять, тринадцать или пятнадцать? Возможно, что это просто совпадение. Ибо в комнате, помимо Мерсо и двенадцати друзей, есть ещё два человека: привратник и сиделка. Только сиделка спряталась в «глубине комнаты», спиной ко всем, где что-то тихо вязала, а привратник — по ту сторону гроба, напротив главного героя. Мерсо, в таком случае, занимал другую часть комнаты, окружённый двенадцатью друзьями своей мамы, — точно так же, как Христос на Тайной вечере, меж двенадцати апостолов.
Но, как я уже сказал, возможно, что это просто совпадение. Альбер Камю — это не Герман Гессе или Томас Манн, чтобы каждой крохотной детали придавать огромное значение, — во всём необходимо знать меру. Метод французского писателя совершенно иной, и если всё же стоит акцентировать внимание на таких деталях, то искать в них нужно другой смысл — какой, я расскажу немного позже, — а пока буду делиться со своим читателем небольшой толикой тех мотивов, которые я обнаружил и которые показались мне наиболее значимыми, чтобы рассказывать про них.
Вы замечали, что едят — и пьют — герои книги? К примеру, Масон угощает героев хлебом, вином и рыбой, — довольно интересный выбор! Ибо вино и хлеб символизируют Кровь и Тело Христовы, а рыба — древний акроним (Ихтис) имени Иисуса Христа. Ещё интереснее, что всё это происходит в субботу, — да и вообще действия почти всех глав разворачиваются либо в субботу, либо в воскресенье.
Однако еда — тоже довольно сомнительный фактор. Разумеется, герои едят не только хлеб и рыбу, но и кровяную колбасу, жареную картошку и многое другое, — и пьют не только вино, но и кофе.
«Когда мы подходили к дому, Масон с порога уже звал нас. Я сказал — до чего хочется есть, и он сейчас же заявил своей жене, что я ему нравлюсь. Хлеб был вкусный, я вмиг уплел свою порцию рыбы. Потом было мясо с жареной картошкой. Ели молча. Масон прихлебывал вино и то и дело подливал мне. К тому времени, как подали кофе, голова у меня стала тяжелая, и я начал курить одну сигарету за другой».
Алжирский пляж в «Постороннем» сильно напоминает и пустыню, и ветхозаветные пейзажи. Главного героя судят, что отсылает нас — если учитывать фразу Альбера Камю — к суду над Христом, — либо же к Страшному суду, где Мерсо предстаёт в роли грешника.
В итоге у нас есть несколько деталей, которые, с одной стороны, намекают на библейские мотивы, а с иной стороны — неосновательные или, говоря проще, притянутые за уши. Между тем в «Постороннем» есть фрагменты, которые явно отсылают к Священному Писанию, — это цитирования или, говоря научным языком — интертекстуальность.
О чём это я? Вспомните сцену, когда судили Мерсо и поочерёдно вызывали свидетелей. Одним из таких свидетелей был Селест — приятель главного героя, в ресторан которого Мерсо неоднократно захаживал, чтобы подкрепиться. Так вот, когда на суде у Селеста спросили, что он думает о Мерсо, произошло следующее:
«Селеста спросили, столовался ли я у него, и он сказал — да, но, кроме того, он мой друг. Спросили, какого он обо мне мнения, и он ответил, что я — человек. А как это понимать? Всякий понимает, что это значит, заявил Селест. А замечал ли он, что я замкнутый и скрытный? В ответ Селест сказал только, что я не трепал языком попусту».
«On lui a demandé si j'étais son client et il a dit : « Oui, mais c'était aussi un ami » ; ce qu'il pensait de moi et il a répondu que j'étais un homme ; ce qu'il entendait par là et il a déclaré que tout le monde savait ce que cela voulait dire ; s'il avait remarqué que j'étais renfermé et il a reconnu seulement que je ne parlais pas pour ne rien dire».
Согласитесь, что это довольно нестандартные слова о подсудимом, которые сильно выделяются в тексте, — хотя не исключено, что к тому времени Вас мог так сильно захватить сюжет, что Вы не придали этому особого значения.
Фраза Селеста отсылает нас к словам Понтия Пилата об Иисусе Христе из Евангелия от Иоанна:
«Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: «се, Человек!»
Любопытно, что во время суда — по крайней мере, в тексте это не упоминается — никто не обращается к Мерсо по имени, кроме Селеста.
Есть ещё интересный фрагмент, когда прокурор обвиняет главного героя, используя — обратите внимание! — библейское словосочетание:
«Я обвиняю этого человека в том, что на похоронах матери он в сердце своем был уже преступен».
Это словосочетание восходит к многим фрагментам и Евангелиям Священного Писания. Я приведу несколько из них:
«и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем».
Быт. 6:6
«И возгорелся гнев Господень на Моисея, и Он сказал: разве нет у тебя Аарона брата, Левитянина? Я знаю, что он может говорить, и вот, он выйдет навстречу тебе, и, увидев тебя, возрадуется в сердце своем».
Исх 4:14
«А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».
Мф. 5:28
Другой, не менее интересный фрагмент есть в сцене, где в качестве свидетеля опрашивают директора дома призрения.
«Я утирал пот со лба и плохо понимал, где я и что со мной, как вдруг услышал, что вызывают директора дома призрения. Его спросили, жаловалась ли мама на меня, и он сказал — да, но это дело обычное, все обитатели дома вечно жалуются на своих родных. Председатель попросил уточнить, упрекала ли меня мама в том, что я отдал ее в дом призрения, и директор опять сказал — да. Но на этот раз ничего больше не прибавил. На другой вопрос он ответил, что его удивило мое спокойствие в день похорон. Его спросили, что он подразумевает под словом «спокойствие». Директор опустил глаза и сказал, что я не хотел видеть маму в гробу, не пролил ни слезинки и не побыл у могилы, а уехал сразу же после погребения. И еще одно его удивило: служащий похоронного бюро сказал ему, что я не знал точно, сколько моей матери было лет. Минуту все молчали, потом председатель спросил директора, обо мне ли он все это говорил. Тот не понял вопроса, и председатель пояснил: «Так полагается по закону». Потом спросил прокурора, нет ли у того вопросов к свидетелю, и прокурор воскликнул:
— О нет, этого предостаточно!
Он заявил это с таким жаром, так победоносно посмотрел в мою сторону, что впервые за много лет я, как дурак, чуть не заплакал, вдруг ощутив, до чего все эти люди меня ненавидят».
Мерсо чувствует, что его ненавидят, — он даже чуть было не расплакался из-за этого. Возможно, что высказывание главного героя отсылает нас к Евангелию от Иоанна, где Иисус Христос говорил: «Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел». Ведь Иисуса Христа, как и Мерсо, тоже ненавидела толпа перед смертной казнью: они злословили и насмехались над Ним, — и Мерсо ненавидят, и постоянно во время его процесса кто-то смеётся!
В то же время на судебном процессе жарко, поэтому в помещении работают вентиляторы, — а у важных лиц есть соломенные веера. Но Мерсо к ним не относится: он терпит жару и постоянно вытирает пот со лба. Даже первый абзац, который я привёл выше, начинается с того, что главный герой потеет. Иисус Христос, как сказано в Евангелии от Луки, тоже потел перед казнью, — однако из-за того, что сильно молился:
«И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю».
Напоследок я приведу ещё одну любопытную деталь. Когда процесс Мерсо только начинался — и к нему уже все привыкли, — следователь стал называть нашего героя «господином Антихристом».
«Дело мое, как выражался следователь, двигалось своим чередом. Иногда, если разговор заходил на какую-нибудь общую тему, меня тоже в него втягивали. И я начинал дышать свободнее. В эти часы никто на меня не злился. Все разыгрывалось как по нотам, естественно, размеренно, спокойно, и у меня возникало забавное ощущение, как будто я здесь — член семьи. Следствие длилось одиннадцать месяцев, и под конец мне почти не верилось, что у меня когда-то бывали другие удовольствия, кроме этих редких минут, когда следователь провожал меня до дверей кабинета, похлопывал по плечу и говорил дружески:
— Ну, на сегодня хватит, господин Антихрист!
А затем меня передавали с рук на руки жандармам».
В Евангелии от Луки есть моменты, где некоторые люди не называют Иисуса Христа по имени, а говорят ему: «Царь Иудейский».
«Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий.
И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий.
Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус
и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого.
И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский».
Как Вы видите, библейских мотивов в книге очень много, — и я находил в открытом доступе научные статьи, где их тщательно выискивают. Однако, как это часто бывает с научными статьями, они не отвечают на вопросы, которые обязательно возникнут у заинтересованных читателей: «Зачем Альбер Камю сделал это? И что он хотел сказать?»
Я постараюсь ответить на этот вопрос, но перед этим предлагаю разобрать другой, не менее важный аспект книги.
Экзистенциализм, мужество и концепт вины
Как и во всех экзистенциальных произведениях, Альбер Камю противопоставляет Мерсо обществу. Нечто схожее есть в романтизме, где герои выделяются благодаря своей индивидуальности, — яркий пример — Дон-Жуан в одноимённой поэме Байрона. Однако в экзистенциальной литературе персонажи оппозиционны не из-за того, что обладают какими-то качествами, проявляют широту чувств или геройствуют перед глазами читателей, а из-за того, что ставят перед собой сложные вопросы бытия, которые никто в книге больше не ставит, и стараются мужественно на них ответить. Я знаю, что многие читатели ошибочно предполагают, будто экзистенциальные произведения — это меланхолия, депрессия и вообще пессимизм. Но это не так, ибо экзистенциализм зачастую про борьбу и мужество, стремление искренне и честно перед самим собой ответить на волнующие вопросы, утвердить или решить что-то. Например, Антуан Рокантен — главный герой «Тошноты» Сартра — мужественно пытается «дойти до сути». Подпольный человек Достоевского выворачивает себя наизнанку, докапывается до тёмных уголков своей души, — для этого тоже необходимо мужество! Не каждый человек способен принять то, что тщательно прячет от самого себя в течение долгих лет. Даже Раскольников, который поступил ужасно, в конце книги нашёл в силы честно ответить себе на волнующие вопросы, а затем раскаяться и мужественно понести наказание, когда уже, казалось, никто не сможет найти убийцу.
Мерсо не стал исключением. Он предельно честный как по отношению к себе, так и по отношению к миру и обществу, — поэтому Камю и назвал его «единственным Христом».
«Итак, для меня Мерсо — не «отребье», но человек, нищий и голый, поклонник солнца, уничтожающею любую тень. Он вовсе не обделен чувствительностью, им движет глубокая, непобедимая страсть — жажда абсолютной, незамутненной правды. Речь идет о правде пока еще отрицательного порядка, правде жить и чувствовать, но без нее никогда не одержать победы ни над собой, ни над миром.
Вот почему не слишком ошибется тот, кто увидит в «Постороннем» историю человека, который, отнюдь не будучи склонным к героизму, принимает смерть за правду. Мне уже приходилось высказывать еще одну парадоксальную мысль, а именно: я пытался изобразить в лице моего героя единственного Христа, какого мы заслуживаем. Надеюсь, эти разъяснения помогут читателю понять, что я говорил это без всякого намерения богохульствовать, а всего лишь с чуть насмешливым сочувствием, которое любой художник вправе испытывать по отношению к своим персонажам».
В книге Мерсо интересуют многие вопросы, как и всех персонажей экзистенциальной прозы, — и не всегда эти вопросы лежат на поверхности. Такова участь «Постороннего» Камю, — здесь слишком много ответов и утверждений, но мало — на поверхности! — вопросов: все они немые и скрытые.
В книге есть одно ключевое утверждение. Между тем, зная сюжет «Постороннего», мы вправе предположить, что это скорее немой вопрос, нежели утверждение. Звучит оно так: «Я ведь не виноват». Впервые Мерсо говорит так своему начальнику, когда узнаёт, что умерла его мама, и просит отпустить его на похороны.
«Попросил у патрона отпуск на два дня, и он не мог мне отказать — причина уважительная. Но видно было, что недоволен. Я ему даже сказал: «Я ведь не виноват». Он не ответил. Тогда я подумал — не надо было так говорить. В общем-то мне нечего извиняться. Скорей уж он должен выразить мне сочувствие».
Вина — важный концепт произведения. Ещё интереснее становится, когда знаешь, как много библейских мотивов Альбер Камю заложил в своё произведение.
Чтобы понять концепт вины, нам следует обратить внимание на философское эссе «Миф о Сизифе», а точнее на один из фрагментов:
«Чуждый самому себе и миру, лишенный всякого подспорья, кроме мысли, которая себя отрицает в тот самый момент, когда она что то утверждает, - так что же это за удел, при котором я могу обрести покой не иначе, как отказавшись знать и жить, и где жажда обладания наталкивается на глухие стены, бросающие вызов любой осаде? Хотеть — значит порождать парадоксы. Все устроено так, чтобы возник тот отравленный покой, который приносит беззаботность, сон души и смертельно опасное самоотречение.
Следовательно, интеллект на свой лад говорит мне, что мир абсурден».
Этот фрагмент, конечно же, содержит куда больше философских категорий и смыслов, чем я ему сейчас придаю, — но для концепта вины хватит как раз небольшого кусочка, чтобы во всём разобраться.
Мерсо периодически говорит, что он не виноват. Так или иначе к его вине персонажи книги взывают по-разному. К примеру, во второй главе следователь — показывая главному герою распятие Христа — скажет: «Все преступники, сколько их ни проходило через мои руки, плакали перед этим скорбным ликом». На что Мерсо рассуждает:
«Я хотел ответить — потому и плакали, что они преступники. Но тотчас подумал, что ведь и я такой же. Я никак не мог свыкнуться с этой мыслью».
Далее ещё занимательнее: следователь спрашивает, сожалеет ли Мерсо о содеянном, — и на это главный герой отвечает:
«Я подумал и сказал — не то чтобы жалею, но мне неприятно. Кажется, он не понял».
«J'ai réfléchi et j'ai dit que, plutôt que du regret véritable, j'éprouvais un certain ennui. J'ai eu l'impression qu'il ne me comprenait pas».
Ради справедливости стоит отметить, что слово «ennui» можно перевести не только как «неприятность», но и «беспокойство», «тоска», «внутренняя опустошенность» и даже «скука».
В итоге Мерсо приходит к выводу, который уже заранее содержался в его утверждении «я ведь не виноват», — наподобие того, как Альбер Камю писал в «Мифе о Сизифе», что мысль сама себя отрицает в тот момент, когда что-то утверждает. Удивительно, что главный герой ответил на свой немой вопрос намного раньше, чем убил человека. А именно — когда пригласил Мари в кино:
«Я спросил, не пойдет ли она вечером в кино. Она опять засмеялась и сказала, что ей хочется посмотреть картину с Фернанделем. Когда мы оделись, она очень удивилась, что на мне черный галстук, и спросила — разве я в трауре? Я сказал — умерла мама. Она спросила — когда, и я сказал — вчера. Она отступила на шаг, но промолчала. Я хотел было сказать, что я ведь не виноват, да вспомнил, что уже говорил это патрону. Ну, неважно. Все равно, как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват».
Над Мерсо висит рок, — рок вины. Он, как ни крути, в любом случае окажется виноват. Если не из-за того, что убил человека, то из-за того, что не плакал на похоронах матери; если не из-за того, что не плакал на похоронах матери, то из-за того, что завёл себе любовницу на следующий день, — и так далее. Мерсо — заложник абсурдной ситуации, более — он заложник абсурдного — пускай и литературного — мира.
На уровне библейских мотивов его вина отсылает нас к сцене из Евангелия от Матфея:
«Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы».
Интересно, что Мерсо тоже как бы невзначай вымывает руки, — причём после того, как понял, что «все равно, как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват».
«Перед тем как пойти завтракать, я вымыл руки. Среди дня это очень приятно. Вечером мне это меньше нравилось: полотенцем возле умывальника пользуется вся контора, и за день оно становится совсем мокрое. Однажды я сказал об этом патрону, он ответил — да, нехорошо, но, в сущности, это мелочь».
И давайте теперь всё-таки разберёмся, почему в произведении Альбера Камю так много библейских мотивов.
Эффект Тертуллиана
Когда мы читаем Священные тексты, каждый из нас по-разному реагирует на них. Кто-то читает ради того, чтобы лучше понимать всемирную культуру, кто-то хочет почерпнуть сакральное знание, чтобы ответить на волнующие вопросы, кто-то ищет отдохновение и прибежище для своей души и сердца, — а кто-то читает ради всего этого одновременно или для каких-то иных, глубоко личных целей. И зачастую, когда мы впервые читаем Священные тексты, они нам могут показаться непонятными и слишком странными, — но только на первый взгляд (конечно же, если Вы изначально не подходили к ним с предубеждениями и личными претензиями). Со временем, читая всё больше и больше, мы начинаем понимать последовательность и некую закономерность всего происходящего. У читателя даже может возникнуть вопрос: «Может быть, это наш мир настолько странный и непонятный? А Священные тексты просто кажутся таковыми, потому что человеческий разум не способен логически освоить их в полной мере?»
Похожие мысли посещали многих людей в разное время. К примеру, Тертуллиан — апологет (защитник) христианства! — в сочинении «О плоти Христа» писал:
«Сын Божий распят — это не стыдно, ибо достойно стыда;
и умер Сын Божий — это совершенно достоверно, ибо нелепо;
и, погребённый, воскрес — это несомненно, ибо невозможно».
«Natus est Dei Filius, non pudet, quia pudendum est;
et mortuus est Dei Filius, prorsus credibile est, quia ineptum est;
et sepultus resurrexit, certum est, quia impossibile».
Перед нами довольно парадоксальные высказывания, которые невозможно разрешить на уровне мышления, так как в их основе лежат алогизмы. Тертуллиан использовал их, чтобы описать своё глубокое отношение к вере.
В дальнейшем ему припишут фразу: «Верю, ибо абсурдно», — но, на самом деле, в его трудах нет такого высказывания, хоть оно и хорошо описывает его взгляд.
Есть разные версии, как такая фраза появилась и почему её вдруг приписали Тертуллиану. Наиболее распространённая гласит, что кто-то исказил — предполагают, что это Томас Браун, либо Вольтер — вторую строчку из его фрагмента, который я привёл выше. Максима «верую, ибо абсурдно» — «Credo quia absurdum est» — могла появиться благодаря созвучной строчке «Credibile est quia ineptum est».
Нечто схожее, описывающее подобный феномен, выделил философ Аристотель в своей «Риторике»:
«Еще один [топ получается] из вещей, которые, по-видимому, совершаются, но кажутся сами по себе невероятными; [топ этот основывается на том], что данные вещи не представлялись бы такими, если бы они не существовали или не были близки [к осуществлению]. И еще более [он основан на том], что люди верят в то, что существует или что правдоподобно; если же что-нибудь не возбуждает доверия и неправдоподобно, то оно все-таки может быть истинным, ибо вещь представляется такой [то есть истинной], не потому что она возможна и правдоподобна, как например, сказал Андрокл из Питфы, осуждая закон, — когда в ответ на его слова раздался шум: законы нуждаются в законе, который бы их исправил, потому что и рыбы нуждаются в соли, хотя представляется невозможным и неправдоподобным, чтобы нуждались в соли существа, питающиеся соленостью, — и оливы [нуждаются в масле, хотя кажется невероятным, чтобы в масле нуждалось] то, из чего масло происходит».
На мой взгляд, Альбер Камю добавил библейские мотивы — цитаты, символы, аллюзии, — чтобы подчеркнуть схожесть «Постороннего» с «эффектом Тертуллиана».
А ведь, если мы хорошенько поразмыслим, в книге французского писателя нелепо всё, что происходит, а не только причина, по которой его судят и казнят. Нелепо, что следователь на допросе размахивает распятием у лица Мерсо; нелепо, что старик Саламано постоянно оскорбляет свою собаку, а затем, когда она пропадает, начинает тосковать и винить самого себя; нелепо, что главный герой не знает, сколько его маме было лет; нелепо, что он убивает человека «из-за солнца и жары»; нелепо, что женщина, которая мимоходом села за его столик в ресторане Селеста, потом присутствовала на процессе в роли свидетеля, — эту цепь можно продолжать бесконечно. Но — что весьма парадоксально! — по таким маленьким крупицам, прямо на наших глазах произведение становится реальным. Если Вы попробуете кому-нибудь вкратце пересказать сюжет «Постороннего» — особенно взрослому поколению — они могут сказать, что это «сказка» или «бред». Возможно, что у кого-то из Вас тоже появлялись такие мысли. И всё же, когда мы дочитываем последние страницы «Постороннего», книга перестаёт быть для нас странной или нелепой, — мы начинаем искренне верить тому, что в ней содержится. Я не хочу использовать максиму «верую, ибо абсурдно», поскольку сам Тертуллиан ничего такого не писал, — к тому же, на сегодняшний день слово «абсурд» приобрело чрезмерно негативную коннотацию. Однако Тертуллиан писал: «это совершенно достоверно, ибо нелепо», или «это несомненно, ибо невозможно», — и именно это чувство переполняет нас, когда мы перелистываем последнюю страницу «Постороннего».